***
Г и л б е р т. Не могу поверить, что этот вот этот всё же уехал, да чёрт ещё знает, куда именно. В смысле, куда именно — это понятно, а вот… Sheisse, эти двое меня запутали! Так, спокуха, и не в таком дерьме побывали. Сейчас сосредоточиться на дороге — über alles, а там уже и трава не расти.***
Во дворе мотоцикл не ехал, а прямо полз. Но только он преодолел тесный хоровод домов, набрал скорость. Гилберт вёл мотоцикл уверенно, но не расходящиеся брови и белые, хотя куда белее, от сжимания руля костяшки явно кричали о его волнении. Поворот. Коляска оторвалась от дороги. «Чёрт — мелькнуло молнией в голове у Ториса, — оно разваливается» Полёт над дорогой длился долю секунды, но казалось, что коляска целую минуту висела в воздухе. Приземление. Жёстко. Нижняя челюсть ударила верхнюю. Байльшмидт обернулся на пассажира. — Alles gut? — от нервов он перешёл на родной немецкий. Лауринайтис с квадратными, абсолютно ошалевшими глазами лишь поднял большой палец дрожащей руки вверх. Кажется, первых пяти минут езды ему хватило на всю жизнь. Мимо выли густые леса, шипела бесконечная дорога, поворот сменялся поворотом. Внутри Ториса росло какое-то позабытое за ненадобностью чувство, выскрёбывающее лёгкие, застрявающее в горле чувство. Гилберт свернул с шоссе в лес. Добро пожаловать на мотопробег по пересечённой местности. Низко растущие ветви норовили выбить глаза, опадающие листья струились вихрями по сторонам. Но Торис этого не видел. Он смотрел лишь вперёд, он видел лишь старые куски асфальта, летящие под колёса мотоцикла — похоже, и здесь раньше была дорога. Выезд из леса. Их буквально вытолкнуло на узкую, покрытую грязью дорожку посреди грязно-золотистого поля. Вдалеке показался силуэт старой автобусной остановки. Лауринайтис осторожно покосился на Гилберта. Он, похоже, совсем не менял не только позу, но и выражение лица — губы, сжатые до бумажного цвета, насупленные брови. Интересно, о чём он думает? Наконец, мотоцикл подъехал к остановке. «Вы прибыли в пункт назначения.» Байльшмидт с тяжёлым вздохом стащил с головы шлем. Белёсые волосы встали дыбом, но были приглажены твёрдым движением руки. Торис поднял от раздумий голову. До прямого места назначения было ещё далеко, но оно было видно, и выглядело как-то неуютно. Он почти узнал это место, видел на картинах Феликса. Чёрные силуэты деревьев, домов и тишина. Гробовая. Могильная. Плотная. Когда они подошли ближе, то оказалось, что это не деревня — декорации для фильмов о войне. Дома, как стало ясно, не выкрашены в чёрный цвет, это были обугленые остовы их кораблей. Без стёкол, без крыш. Посредине дороги лежало наполовину сгоревшее, наполовину сгнившее колесо для аистов, теперь только включив воображение можно было догадаться о его предназначении. Деревья не потеряли так рано листву — им уже было нечего терять. Они стояли и лежали обгоревшими скелетами жертв Хиросимы. — Нам точно сюда? — Лауринайтис, похоже, снова научился удивляться. — Да. Деревня Датура тут. — поначалу Гилберт был спокоен, но вдруг взорвался. — Чёрт бы всё побрал! Какого хрена он сюда попёрся?! — Почему именно сюда? Что здесь вообще произошло? — Этот придурок тебе ничего не рассказал? Ты вообще с ним жил? Это очень на него непохоже. Он же о каждой своей царапине готов разболтать всем и каждому. — Вообще он мало что рассказывал о своей семье. Ну да, говорил, что из деревни. И только. — Ну, короче, внимай. Здесь, как ты видишь, если ты, конечно, не успел ослепнуть, был пожар. Лет пять, наверное, назад, точно не помню. Так вот, милый наш друг жил с бабкой в деревне. Только с ней, знал, нет? Похоже нет. Ладно, слушай.***
Варшава, около полуночи. Гилберт услышал громкий стук, даже грохот в дверь. Словно человек за дверью от кого-то долго убегал, и квартира семьи Байльшмидт — единственное убежище. Судя по ворчанию, мать подошла к двери. Щелчок замка. Включился свет. В коридоре послышались женские рыдания. Женщина судорожно глотала воздух и так же судорожно звала мать по имени, просила о помощи. Словно ребёнок после ночного кошмара. Гилберт приподнялся на локтях, взглянул на кровать младшего брата — тот мирно спал. В коридор прошёл кто-то третий. Отец. Он призвал к успокоению, а точнее велел плакальщице захлопнуться на старом-добром немецком. Отец всегда был жёсток, какая бы беда не приключилась. Наконец, в коридоре послышался шуршащий разговор. «Моничка, помоги» — повторяла незнакомка, словно литанию. Мать уговаривала в чём-то отца, отец уговаривал всех успокоиться, и в итоге ушёл, фыркнув и бросив напоследок «утром разберёмся». Дверь в комнату распахнулась, впустив в комнату свет с коридора. Это была мать и кто-то ещё. Удушливо запахло костром. — Гилберт, не спишь? Гилберт, это Феликс, он останется, возможно, до завтра. Сейчас отец принесёт ему матрас и он ляжет на полу, не пугайся, если что. Спокойной ночи. — Угу, — только и осталось сказать. А что можно было ещё сделать? Мать, крадучись, вышла из комнаты и сразу же в дверях возник отец с матрасом в руках. Он подошёл так близко, что в пятне уличного фонаря можно было различить каждую чёрточку его по-арийски правильного лица. Отец был напряжён и даже не собрал волосы. — Ложись и спи. Спокойной ночи. — после чего он развернулся и ушёл, поэтому до него не дошло робкое «спасибо, господин Байльшмидт».***
Феликс проснулся рано. Солнце едва всходило над горизонтом. С кухни явно слышалось гремение посуды. Похоже, бабушка опять затевает стряпню. Он потянулся, согнав с себя остатки сна. Живо оделся и пошёл на кухню. Лукашевич ясно теперь понимал, что эта девушка была просто сном. — Доброе утро, ба. — поприветствовал он бабушку. Она обернулась и улыбка расцвела на её лице. — Привет, внучек. Послушай, у нас как раз закончились дрова. Поешь и наколи, хорошо? Феликс ахнул. Неужели его сон был вещим?