Via Virilis

      «Военно-космический закрытый мужской колледж имени генерала Ренненкампфа при Министерстве обороны Союза миров».       Какие ассоциации могут возникнуть в связи с таким вот названием? Побудка в пять утра, отбой по свистку? В качестве декораций — всякие бетонные сараи, металлические заборы, может, вообще нары, как в тюряге? Ученики — бритоголовые пацаны в полевой форме, которые строем ходят даже в сортир и потом хором орут приветствия суровым мордоворотам, изображающим учителей?       Ну, возможно, — если бы это был некий абстрактный военно-космический колледж Минобороны. Наверняка в них примерно так все и выглядит. И располагаются они на каких-нибудь индустриальных планетах, чтобы не засорять этакой дрянью пасторальный пейзаж дорогущего терраформирования.       Только здесь вам не там. Здесь важны нюансы. И приписочка про Ренненкампфа — как раз такая незаметная вроде бы мелочь. Кто не знал, тот спотыкался о непроизносимую фамилию и забывал о ней, не дочитав. Кто знал — уважительно кивал и даже не заикался обо всяких там побудках, бетоне и бритых затылках.       Потому что колледж имени генерала Ренненкампфа — элитнейший из элитных. Элитнее уже просто некуда — потолок. И учились здесь дети крупных политиков, высокопоставленных военных, владельцев галактических корпораций, серьезных сырьевых промышленников, короче говоря, тех, кто составлял первый эшелон власти в Союзе. Попробуй такого побрить — отпрыск нажалуется родителю, и прощайся с карьерой.       Сама школа напоминала фантазийные университеты из древних фильмов. Каменные, увитые плющом стены, крыши с имитацией черепицы, башенки всякие, колонны, витражи, вокруг — гигантский парк с жилыми корпусами в том же архитектурном ключе. Даже навороченные новейшие тренажеры, в которых создается полная иллюзия присутствия на космическом корабле, — и те маскировали под уютные павильончики. Стоили эти декорации страшно представить сколько, но на колледж тратились всерьез, и оформление было отнюдь не самым здесь дорогим.       Наполнение, надо сказать, вполне соответствовало форме. Учили здесь не только летать, стрелять и руководить флотами, но еще философии, истории, музыке… И выпускали не пилотов, навигаторов или коммандеров, а — будущих хозяев жизни. Само собой, в офицерских званиях.       Максимилиан Иленберг, средний сын уважаемого сенатора от одной из центральных планет Союза, искренне считал, что подготовка в школе так себе. Образование — отменное, не вопрос. А подготовка — не очень. Будто никому и в страшном сне не могло примерещиться, что эти драгоценные мальчишечки завтра вырастут и будут гореть в приграничных стычках, в мясорубках бесконечных конфликтов с Империей или «присоединений» независимых миров. Будто их могла ждать только привычная роскошь во флагманских рубках, а то и вовсе — штабные кабинеты где-нибудь в глубоком тылу.       Макса начинало подтачивать острое, болезненное ощущение собственного несовершенства, когда он задумывался, что их ровесники порой записывались в пехоту или ВКС раньше, чем они тут добирались до выпускного курса. Самому Иленбергу осталось два года, считая вот этот, только начавшийся, и боевого опыта у него было по нулям. Зато теоретических познаний — хоть лекции по универам читай.       Учился Макс хорошо, ему одинаково легко давались и высшая математика, и литература эпохи Альянса. В анамнезе — престижная частная школа, приходящие на дом педагоги, всевозможные секции, клубы юных яхтсменов и квантовых физиков, короче, все как у большинства здешних студентов. Но Иленбергу повезло с мозгами — его аналитический склад ума безостановочно нахваливали с самого детства и, похоже, все-таки не льстили.       В этом году Макс приехал в колледж раньше обычного. Сбежал из семейной усадьбы в метрополии и рванул сюда, позаимствовав небольшой катер из отцовской коллекции. Сил не было смотреть на очередную отредактированную пластиками мачеху, годившуюся ему по возрасту в старшие сестры; слушать бесконечные разговоры об опере, выборах и военных успехах, половины из которых никогда не случалось; играть в поло, пить рамбутановый ликер и изображать принца королевской крови.       Отец, конечно, был в бешенстве: прелестное дитя мало того, что угнал катер, так еще и пропахал на нем в одиночку полгалактики. Понятно, что все — по внутренним безопасным трассам, преимущественно на сверхсвете, под надежной опекой автопилота — но разве кто-нибудь будет обращать внимание на такие мелочи!       Иленберг-старший грозился страшными карами, и Макс в конце концов просто вырубил связь. Он устал от людей и хотел побыть один. Неделя в космосе — отличный способ. А истерику отца, впервые столкнувшегося с прямым непослушанием, можно было прослушать уже в школе. На записях — потому что вечно занятому сенатору было, конечно, не до того, чтобы мотаться по далеким планетам.       Этим колледж имени Ренненкампфа был хорош — располагался он в редкостных гребенях даже по меркам огромного Союза. Маленькая уютная планетка с дай бог десятимиллионным населением, мягким климатом и почти идеальной гравитацией. Терраформировать даже нечего — и тем не менее, все ушедшие школе гектары земли дополнительно обработали. В итоге здесь росло все, что в принципе могло этим заниматься, розы были особенно мясистыми, а листва по полгода сохраняла майскую свежесть.       Послышался звонок входящего сообщения: снова писал секретарь мачехи. Как по часам, скорее всего — сверяясь с расписанием, этот неизвестный товарищ заваливал Иленберга корреспонденцией. Макс стирал, не читая. Внимания ему и так хватало за глаза и за уши.       Учебный год официально еще не начался, но студентов было полно, и в школе уже собрались почти все местные знаменитости. Иленберг относился к ним в полной мере, хотя с удовольствием бы вычеркнул себя из списка. Он не метко прозванный «Принцем» Адальберт Каховский, который и впрямь годился в глянцевые кумиры, и не Александр Ведендорф — наследник того самого, да-да, того самого даже по здешним меркам.       В школьные звезды Иленберг попал случайно: оказалось, что до него никому не приходило в голову отвесить преподавателю пощечину. Дело было на третьем курсе, Максу через два дня исполнялось шестнадцать, им читали лекцию о распаде Альянса, и политолог решил блеснуть своим патриотизмом, заявив, будто бы тринадцатый флот отсиживался за спинами героического второго во время сражения у Зеты-7.       Все бы ничего, но совпало неудачно. Иленберг с младшей школы увлекался историей именно этой последней войны объединенного человечества с чужими, наизусть знал все даты, планы, схемы основных баталий — в общем, владел темой получше иных академиков. А тринадцатый флот Альянса, ведомый перешедшим потом на сторону Империи адмиралом Рекальде, практически полностью сгорел, прикрывая три беззащитные системы и идиотские маневры болвана Эммерта, которого с упорством коммивояжера нахваливал блещущий патриотизмом педагог.       Макса искренне возмутило подобное убогое, унизительное вранье, он встал и высказался — сначала вежливо. И тут внезапно выяснилось, что признавать мужество давно умершего идеологического противника — это злостное нарушение всего, чего только можно, включая почему-то этикет и гражданский кодекс. Политолог упреков в непрофессионализме не принял, больше того, после десятиминутной полемики заслуженный преподаватель побагровел и начал именно что орать. Иленберг залепил ему пощечину ради всеобщего блага — он читал, что это помогает снизить накал истерики.       В итоге шестнадцатый день рождения Макс праздновал на гауптвахте, а отпраздновав, обнаружил свое имя в топовой десятке негласного школьного хит-парада. Иленберг бы предпочел, чтобы его просто оставили в покое, но первокурсники шептались за спиной и провожали взглядами, а студенты постарше норовили кивнуть, столкнувшись в коридоре.       Макс стискивал зубы, оставался индифферентно-вежлив и терпел. Ему казалось, что со временем это пройдет. Не прошло, хотя Иленберг не красил волосы во все цвета радуги, не придумывал хулиганских авантюр, не целовался на лекциях с однокурсниками… Господи, да он даже спортом не занимался сверх необходимого, а игра в поло, к счастью, в колледже не прижилась еще до его поступления. И уж совершенно определенно, Макс не тусовался с другими возмутителями общественного спокойствия.       Друг у него вообще был один — и тот, скорее, близкий приятель. Зато такой, о котором даже отец высказался положительно; в том смысле, что это, дескать, крайне полезное знакомство. Полезных знакомств Макс мог завести хоть на двести лет вперед, если бы озаботился чем-нибудь замаскировать минусовые температуры собственного характера, но ему было, мягко говоря, безразлично мнение родителя. С Дэмианом Майским они сошлись на почве взаимной симпатии и общих интересов, а не потому что пятая часть производимого в Союзе оружия несла аккуратную маркировку «May Inc».       Как назло, в этом году Майский не опережал расписание, и Иленберг был обречен коротать время до начала учебы в окружении навязывающихся однокашников. Некоторым из них все еще не успели объяснить, что Макс — парень, конечно, со всех сторон вежливый, но отшивать умеет только в путь. Приходилось демонстрировать на практике, а это утомляло.       В общем-то, Иленберг догадывался, что одной из причин его популярности была как раз замкнутая холодная недостижимость; стоит прикинуться добродушным общительным идиотом, как звездность слетит сама собой. Однако даже неделя в подобном амплуа представлялась Максу подвигом, достойным воспевания в эпосе, главным героем которого он быть не хотел. Проще потерпеть, а этому навыку жизнь научила быстро.       Не то чтобы ему было сложно общаться с людьми. «Неинтересно», пожалуй, лучше объясняло ситуацию. Слава богу, Принц уже озарил своим присутствием колледж, и большая часть свежих фанатов схлынула. Остались только преданные, верные поклонники, молчаливо провожавшие Иленберга голодными взглядами.       Макс отдавал себе отчет, что находится в закрытой школе для мальчиков, при этом половина «мальчиков» пребывает в том возрасте, когда им постоянно хочется девочку. Но девочек, как следовало из названия колледжа, сюда не завозили даже на экскурсии. Так что приходилось решать насущные проблемы иными способами. Макса сверстники не привлекали — как-то не задалось, и он не особенно по этому поводу страдал. Утренний стояк лечится холодным душем или руками, а все остальное можно отложить до каникул и не рассыпаться.       Честно говоря, Иленберг не понимал, что в нем находят все эти изголодавшиеся. Конечно, строгость и моральная устойчивость могли сработать катализатором. Тем не менее, внешность явно имела для них значение. А Макс не мог похвастаться ни рельефной фигурой, как у Ворона или Беса, ни какой-то неземной прелестью лица, как, например, Персефона… Был высокий, жилистый, угловатый, с вечным покерфейсом и короткими светлыми волосами, которые зачесывал в самую скучную из возможных причесок — на косой пробор.       Иленберг не считал себя уродом, не считал себя красавцем, он вообще о своей внешности думал редко. Черты лица у него были правильные, глаза — как у матери: серые, нос прямой, губы… Да губы как губы. В общем, ничего прям высокохудожественного. Белый шрам под скулой еще в наличии — довыпендривался в свое время с опасной бритвой.       Главное, Макс совершенно не желал играть в игры, где кто-то недоступный, а кто-то настойчивый, кто-то отмороженный, а кто-то — счастливый обладатель горячего сердца. Это казалось каким-то нелепым ребячеством, глупостью; во многих мемуарах говорилось, будто в юности хочется быстрее повзрослеть — но Иленберг чаще чувствовал себя не щенком, мечтающим заматереть, а взрослым, которого по недосмотру заперли в детском саду.       Когда рядом был Майский, ситуация превращалась в терпимую, потому что можно было не обращать на окружающих внимания. Однако, оставаясь один, Иленберг чудовищно уставал и от людей вокруг, и от собственного снисходительного, паскудного, в общем-то, отношения к этим людям, которые не сделали ему ничего плохого. Ну разве что — достали.       Вот и сейчас. Пожалуйста. Макс только нашел тихую галерейку, где можно было спокойно почитать в тени, думал — не найдут. Ха! Прямо напротив кокетливо мялась какая-то фея: ему бы еще юбку и помадой по губам — и точно девушка получится. Прехорошенькая. Иленберг инстинктивно поморщился, словно у него разболелся зуб, и сделал вид, что ничего, кроме строчек на экране планшета, не замечает.       А этот ведь и впрямь подкрался совершенно неслышно… Макс нахмурился — ему не понравилось, что он не уследил за ситуацией, упустил момент, не проконтролировал происходящее вокруг. Зачитался — как раз воспоминаниями того самого адмирала Рекальде. Книжка была во всех отношениях неблагонадежная, без купюр или цензуры — Иленберг видел другую версию, после обработки современными редакторами: уменьшилась вдвое. Полную версию он вытащил из архивов, изрядно переплатив. Но оно того стоило — помимо прочего, у Рекальде обнаружился писательский талант.       Фея томно кашлянула, привлекая к себе внимание. Макс вздохнул, затушил сигарету и потянулся за наушниками. Тут андрогинное создание предприняло контратаку: подошел и без стеснения сунулся носом в чужой планшет, окатив Иленберга убийственно-сладким запахом каких-то духов для девочек не старше пяти.       Макс сжал губы, начал поднимать голову…       — Детка, ты — космос! — полный гипертрофированного восхищения глумливый звонкий голос заставил обоих обернуться.       О боже. Алиса. Вернее, Сэйд. Эгберт Сэйд, вроде бы; но все звали его просто Алисой, даже учителя иногда срывались. Он учился на параллельном курсе, вместе с Майским, на коммандера. Впрочем, вообразить себе это на орудийной палубе Иленберг был не в состоянии — отказывала и фантазия, и здравый смысл. Если летающие космические цирки представить еще можно, то на кой ляд цирку огневая батарея — уже совершенно неясно.       Выглядел Сэйд так, что и захочешь — не забудешь. Прочие студенты кое-как придерживались правил насчет формы, хотя бы частично, а этот переодевался в нормальную человеческую одежду разве что на стадионе или в бассейне. Все остальное время на нем проходила выставка экстремально модной рванины от дизайнеров с психическими отклонениями.       Прическа заслуживала отдельной поэмы — единственный закон стиля будущего коммандера Сэйда гласил, что цвет волос должен совпадать с цветом кед. Яркой обуви у него, судя по всему, имелось в избытке, и краску он тоже не экономил. Поэтому каждое утро солнце озаряло все новые и новые оттенки фиолетового, зеленого, голубого, розового, красного… В натуральные тона Алиса не возвращался никогда. Зато линзы не менял — хранил постоянство ярко-бирюзовым.       Если вкратце, то у Макса с непривычки — три месяца не виделись! — возникло непреодолимое желание найти где-нибудь хлорной извести и промыть глаза. Хотя в данный момент это тощее шутовское недоразумение казалось лучше, нежели безымянная фея, — потому что Сэйд на Иленберга даже не посмотрел. Все его внимание досталось прехорошенькой недодевушке.       — О сахарок моей души! — Алиса накинулся на бедолагу с аппетитом давно не кормленной гиены. Вклинился между ним и Максом, патетично прижал ладонь к груди: — Скажи, мы будем жить долго и счастливо? Ты долго репетировал эту позу? — он ловил фею за руки и теснил куда-то в сторону. — Неужели все богатства твоего… внутреннего мира предназначены этой передвижной морозилке? Я сражен, покорен, растоптан. Я влюблен, в конце концов, а ты! Ну куда же ты?! Эй, стой, а волшебный поцелуй?       Фея смоталась, и ее можно было понять. Макс бы даже посочувствовал, но он пока не достиг подобного просветления на почве гуманизма. Сэйд развернулся, подмигнул заговорщицки. Иленберг кивнул:       — Спасибо, — простая вежливость; он бы и сам справился, но поблагодарить не сложно.       — Вообще-то я спасал любовь всей своей жизни! — вернулся в образ юродствующего паладина Алиса. — У тебя был взгляд злодея, готового на убийство.       Макс пожал плечами и уткнулся в книжку. Сэйд, кажется, хотел сказать что-то еще, но забил: махнул рукой и умчался. И слава богу — Иленберг не желал обсуждать какие-нибудь школьные события, выпутывая факты из вороха лишних слов, призванных, по всей видимости, демонстрировать легкомысленную независимость Алисы от всего на свете.       Да и какие здесь могли быть новости? Кто-нибудь снова потряс школьный мир своим непрошибаемым идиотизмом под видом дерзкой шутки? Каховский сделал другую укладку? В столовой обнаружилась штаб-квартира имперской разведки? Почтенного профессора навигации заменили молодым полковником в орденах?       Последнее было бы кстати — Макс едва не завалил прошлогоднюю курсовую по гравитационным полям, потому что отталкивался от новых исследований, а не от пыльных монографий за авторством преподавателя. Правда, стоит признать — у педагогического совета включилась совесть, и курсовик зачли, а Иленберга перевели в группу к выпускникам. Как будто одной новейшей истории, которой Макс тоже занимался со старшекурсниками, было мало! И если раньше его раздражал профессор-консерватор, то теперь предстояло снова столкнуться с блещущим на семинарах Ведендорфом.       Наследник одной из самых влиятельных семей Союза был бы всем хорош, если бы не взял на себя роль покровителя Каховского, с которым они общались с детства. А Принц, не сумев затащить Макса в свою свиту, но догадавшись не развязывать холодную войну, видимо, расписал его Ведендорфу в самых удручающих красках.       Вообще-то Сандера природа, мягко говоря, мозгами не обделила; если бы он захотел, то мог бы составить мнение об «этом несносном Иленберге» самостоятельно. Но он решил не утруждаться. Собачиться с Максом публично Ведендорф счел ниже своего достоинства — к его чести, он в принципе никогда никого не травил, — но в стороне тоже не остался. На совместных занятиях любой ответ Александр продумывал так, чтобы оспорить каждый тезис привычно вызываемого первым Иленберга. Если бы речь шла о дискуссии, это было бы здорово, но в итоге Макс ходил, как оплеванный, а отплатить тем же не позволяла гордость.       Впрочем, новый учебный год еще не начался, и никто не приплачивал Иленбергу за предсказания будущего. Он вообще не любил думать о том, что может произойти — потому как вместо огромного количества казавшихся логичными вариантов реальность порой выбирала для воплощения абсолютно абсурдные сюжеты. Макс перелопатил тонну литературы по физике вероятностей, но это не помогло. Тогда он решил ничего никогда не загадывать и ни в коем случае не ставить свои планы в зависимость от обстоятельств.       А пока Иленберг имел полное право спать до полудня, читать хорошие книги, решать интересные потоковые уравнения по собственному выбору, просиживать ночи в имитационных тренажерах и безжалостно удалять сообщения из дома. То есть — вести вполне комфортную жизнь на фоне идиллических школьных пейзажей, не заморачиваясь ни перипетиями сложных студенческих взаимоотношений, ни собственным участием в оных.       Новенький появился через две недели. Откуда он взялся, почему его перевели в колледж имени Ренненкампфа, зачем пихнули в уже сложившуюся вторую группу, где не было мест, — не знал никто. А Макс еще и не хотел знать. Тем не менее, свежая тема для обсуждения прочно заняла умы, а сам предмет дискуссий не сделал ничего, чтобы прекратить сплетни. Так что волей-неволей Иленберг, просто не затыкая уши в режиме 24 на семь, получал массу совершенно бесполезной информации.       Звали новенького Моро — на романский манер, с ударением на последний слог. Фамилия эта никому ничего не сказала, что само по себе удивляло. Нет, внебрачные дети случались у всех, тем не менее, в школе обычно довольно быстро разбирались, кто стоит за зачислением очередного Смита или Шульца. Социальное чутье вырабатывалось у местных студентов в раннем детстве, и отличать себе подобных от всяких посторонних элементов они уже могли подсознательно, с завязанными глазами.       Моро же со свистом вылетал из круга, как говорил отец Макса, «приемлемых для регулярного общения лиц». Дело не во внешности — смотрелся парень вполне ухоженным, разве что был очень уж худой; но этим грешили многие, при том, что полных, наоборот, почти не встречалось на общей линейке. Одевался Моро нормально: когда положено — носил форму, когда нет — неброские, пусть и дорогие вещи из натуральных тканей. На вид — ничего примечательного: черные прямые волосы средней длины, темные зелено-карие глаза, довольно смуглый, лицо вроде миловидное, но крайне невыразительное.       Вел он себя ровно, от людей не шарахался, но и познакомиться ни с кем толком не сумел; или не захотел. На семинарах отвечал приемлемо, не выбивался в отличники, но и не скатывался до неуспевающих. Заметных хобби у него тоже не нашлось: он не примелькался ни в библиотеке, ни в тренажерке, ни в игровом зале, не вступил ни в один клуб, не записался ни на какой факультатив. В общем, Моро можно было назвать самым незаметным студентом в школе, если бы не тот факт, что он внезапно возник сразу на пятом курсе неизвестно откуда.       Даже с его прозвищем возникли сложности. Это Иленберг отчасти понимал, потому что ему самому кличку не сообразили за все годы учебы — так и остался Максом. Конечно, в колледже имелась толпа учащихся, чье имя можно было сократить так же, но «Макс» — означало строго «Максимилиан Иленберг». Возможно, причиной послужило то, что он категорически не отзывался ни на какие другие наименования. Не из вредности — всего лишь не хотел забивать себе голову, запоминая всякую ерунду.       Однако в отношении Моро происходили прямо дискуссии — и ни одно хлесткое словцо, которым его пытались окрестить, к нему не прилипало. Не так, как с Иленбергом; просто ничего не подходило. Ни эпитеты, ни названия из мифологии, ни научные термины, ни обидные метафоры. Ярлыка не находилось, а обществу требовалось как-то обозначать Моро в разговорах. Разумеется, по имени или фамилии звать его никто не собирался — как уже было сказано, все нутром чуяли чужеродность новенького их благополучному, сытому, богатому мирку.       Проблему решил Каховский. Дефилируя однажды мимо группки студентов, в очередной раз ломавших голову, с чем бы еще сравнить Моро, Принц соизволил остановиться — не иначе как для любования окрестностями, брезгливо передернул скульптурными плечами и с ленцой бросил кому-то из свитских:       — Дался им этот мертвый. Бессмысленная кукла же, — и дальше пошел.       «Кукла» как-то не зашло, а вот «Мертвый» — привязалось.       Итак, Моро превратился в Мертвого — и стоит отдать Каховскому должное, ключевую характеристику он вычленил мастерски. Новенький был совершенно никаким, никакущим, и не просто неинтересным, а именно что безжизненным. Его даже поддевать перестали быстро — стало скучно.       Мертвый передвигался по школе тенью, с каким-то непонятным, едва уловимым удивлением рассматривал деревья, здания, интерьеры, мебель. В столовой, не глядя, проставил галочки в индивидуальном меню, а потом неделю давился чудовищной морковной запеканкой. Уникального прецедента не случилось — ему явно не понравилось, однако он жевал с таким видом, будто старался выучить вкус наизусть.       Май считал, что у Моро было хреновое детство и он просто не привык к нормальным условиям. Макс бы согласился, но даже самое отвратительное детство не могло объяснить того, как Мертвого интересовали любые выбивающиеся из обычного распорядка происшествия, пусть и самые незначительные. Он будто бы во всех событиях подозревал подвох, но не трясся в испуге, а спокойно ждал неприятностей. И разумеется, они не замедлили появиться.       Вечер выдался, как выражался Каховский, «томным». Летнее тепло еще не оставило школу, сумерки наступали довольно рано, занятия у Макса закончились, а в завтрашнем расписании первой парой он назначил себе тренировку по таэ-сай — вместо зарядки. Следовательно, можно было особенно ни к чему не готовиться, ведь самостоятельную по функциональному анализу Иленберг написал еще позавчера.       Они с Майским собирались оккупировать один из имитационных залов и разрешить давний спор о невозможности выстроить эффективные огневые плоскости в условиях прохождения ортогонального навигационного вейвлета. Но Дэмиана нагрузили какими-то дополнительными делами, и он с извинениями отписался, что не сможет подойти. В одиночку гонять другие штурманские алгоритмы Иленберг не захотел — без живого пилота это было совсем нелюбопытно, и в итоге решил прогуляться, благо погода располагала.       Макс отошел не так уж далеко от павильона, находившегося в безлюдной части парка, когда заметил загадочное скопление студентов у стены одного из складских сарайчиков. Тайна объяснялась тривиально — кого-то били. Вернее — собирались этим заняться: слышалось улюлюканье, какие-то матерные выкрики и подначки. Иленбергу были чужды рыцарские порывы, он предпочитал не лезть не в свое дело, но свои дела у него на сегодня кончились, а коллективное избиение какого-то несчастного точно не могло считаться конструктивным ни с какой точки зрения. К тому же все эти вопли изрядно раздражали — Макс бы предпочел гулять в тишине.       Он подошел ближе — у стены стоял Мертвый, прижимал к себе сумку, а рядом полукругом выстроились какие-то неизвестные шакалы курса с четвертого. Иленберг сориентировался быстро, выбрался на открытое пространство и обвел сразу притихшую свору равнодушным взглядом:       — Развернулись, и марш отсюда.       Послышалось нахальное тявканье с фланга — Макс не обернулся, спокойно сунул руки в карманы и вздохнул.       Шакалы подобрались, воззрились настороженно: не знали, чего ждать.       — Не вопрос, вас здесь дофига. Но двоим-троим я точно успею переломать все, что ломается, — охотно объяснился Иленберг. — Добровольцы есть?       Обычно Макс в драки не ввязывался, но это еще не означало, будто драться он не умел. И тот факт, что ребята не свалили сразу, начинал раздражать: Иленберг не привык повторять дважды. Оппоненты переглянулись — желающих получить прямую путевку в травму среди них не нашлось. Прошло, наверное, секунд семь. Макс приподнял бровь. Шакалы медленно отступили и, ворча, ретировались.       Иленберг повернулся к спасенному, с досадой сообразив, что сейчас его будут благодарить. Но Мертвый точно так же жался к стене и смотрел волком. Прекрасно. Макс достал сигарету и уже собирался уйти, как обнаружил, что зажигалки у него с собой нет — оставил на крыльце павильона, пока ждал Майского. Ну что ж, значит, придется вернуться — заодно и посмотрит, чтобы эти, с четвертого, не устроили на Моро засаду; если в головах вместо мозгов маргарин, туда могут забрести еще не такие идеи.       — Прикурить? — послышался за спиной неожиданно глухой ровный голос.       Макс сообразил, что это первый раз, когда он слышит Мертвого, и кивнул. Тот зарылся в свою сумку — мелькнули какие-то планшеты, бумажная тетрадь, странные не то провода, не то цепочки неизвестного плетения. Разглядывать чужие вещи Иленберг не собирался, но металлические ленты показались смутно знакомы, только он никак не мог вспомнить, где такие видел.       — Держи, — Моро подбросил простенькую зажигалку, Макс не глядя поймал и, наконец, прикурил.       — Спасибо.       — Оставь себе, раз свою забыл, — предложил Мертвый, отлипнув все-таки от стены.       Испуганным он не выглядел.       — Уверен? — Иленберг вовсе не собирался потом выслушивать сплетни о том, как доблестный Моро сумел крепко выручить «самого Макса».       Мертвый посмотрел на него, как на законченного кретина.       — Вы все какие-то ненормальные, — тихо проговорил он; видимо, все-таки нервничал.       Макс хотел промолчать, но не сумел — слишком уж очевидной стала причина несостоявшегося избиения.       — Норма — это усредненный диапазон значений, принимаемых за исходные для сопоставления. И в данном случае, за его пределами находишься ты, а не я.       Чаще всего после подобных высказываний Иленберга запутавшиеся в них любители надоедать осознавали свою умственную неполноценность и сливались. Моро фраза не смутила, что заставило задуматься уже Макса.       — Почему? — Мертвый аккуратно застегнул сумку и подошел ближе, оказавшись Иленбергу где-то по подбородок.       Макс окинул его оценивающим взглядом — нет, он был абсолютно уверен, что Моро интересовал именно ответ на свой вопрос, а не собеседник. Пожалуй, в таком раскладе можно и поговорить.       — А сам не понимаешь?       — Нет, — Мертвый не ерничал и не огрызался; наверное, действительно не понимал и не боялся признать это.       Иленберг хмыкнул, затянулся, присмотрелся к Моро повнимательнее. Парень как парень, довольно симпатичный, только очень настороженный, а оттого кажущийся чуть ли не злым. Форменный серо-синий китель расстегнут, волосы слегка спутаны, но дышит ровно и не покраснел. То ли шакалы выследили его сами, то ли последний кросс Мертвый почти завалил намеренно.       Моро терпеливо ждал, не торопил и не возмущался, что его так беззастенчиво разглядывают.       — По тебе легко догадаться, что ты не привык к школьной обстановке, — наконец вынес вердикт Иленберг.       — Я — новенький, — пожал плечами Мертвый, но смотрел вопросительно, будто ждал продолжения.       — Не в этом дело, — Макс заметил, как парень морщится от дыма, и отвел руку с сигаретой подальше от его лица. — Ты как дикий зверь, которого внезапно сунули в цирк, — он не подбирал слов, говорил, как ощущалось, и сам усмехнулся меткости получившегося сравнения.       Моро поджал губы, опустил голову — ресницы у него оказались длиннющие и густые.       — Всем заметно, или ты наблюдательный? — поинтересовался он после паузы.       — Это неадекватное противопоставление, — Макс решил не стоять на месте и пошел к темнеющей поодаль рощице; Мертвый секунду выждал, а потом последовал за ним. — Даже те, кто не видят дальше собственного носа, чувствуют, что с тобой что-то не так.       — В прошлом году был спецкурс телепатии? — спокойно спросил Моро.       Макс улыбнулся.       — Можно некорректный вопрос?       — Задать? Или потребовать ответа?       На этот раз улыбка Иленберга переросла в короткий смешок.       — Учился на юриста?       — Ты правда считаешь такой вопрос некорректным?       — А ты смелый, — поделился Макс.       — Это ты бросился меня защищать от толпы придурков, а не я тебя, — пожал плечами Мертвый. — Так что за вопрос?       — У тебя родители — богатые люди?       — У меня их нет.       Иленберг присвистнул. Такого он почему-то не ожидал, хотя ничего сверхъестественного в ситуации, конечно, не было.       — А опекун?       Мертвый долго молчал, потом посмотрел куда-то вправо, где светились огоньки фонарей вокруг школьных корпусов.       — Можно ведь не отвечать?       — Легко, — кивнул Макс. — Думаю, ты и так сообразил, что я имел в виду, говоря о твоем несоответствии местной норме.       — Вопрос только в деньгах? — Моро нахмурился.       — Нет, — Иленберг остановился, затушил о каблук окурок и щелчком отбросил его в сторону — полимер фильтра разлагался под воздействием влаги. — Ты ни с кем не общаешься, а когда разговариваешь, делаешь это не так, как здесь привыкли.       — У тебя в школе один-единственный приятель, но тебя признают за своего, — возразил Мертвый, посмотрел сверху вниз, наклонив голову к плечу, и стал похож на какую-то птицу.       — Ладно, я смелый. Зато ты и впрямь наблюдательный, — ухмыльнулся Макс, выпрямляясь.       — Ты из своего презрения к окружающим секрета не делаешь.       — Допустим, — ремарка оказалась болезненной, но Иленберг стерпел: в конце концов, правда звучала бы именно так. — Мы же не обо мне говорим.       — Я не хотел тебя задеть, — внезапно смутился Мертвый. — Извини.       — Ерунда. Я же ходячая морозилка, и это, кстати, тоже в пределах нормы. Где-то в приграничной области диапазона.       — Бред, — неожиданно сухо отрезал Моро, и Иленберг удивленно повернулся к нему. — Никакая ты не морозилка. Сноб, это да.       — Час от часу не легче, — Макс рассмеялся: почему-то стало весело. — Точно не хотел меня задеть?       Мертвый выглядел, как человек, который собирался завернуть что-нибудь поэтическое про колодец души, а в итоге высказался о холодце в душевой.       — Я… Нет, просто само вырвалось. Блин. Иногда кажется, что надо было притвориться немым. Но ты же правда… То есть, я же честно. Не со зла… Нет, ну что смешного?!       — Проехали, — Иленберг никогда не находил приятным наблюдение за чужими мучениями, к тому же его душил с трудом сдерживаемый смех, а хохотать в ответ на эти неловкие признания не хотелось. — С манерой общения, полагаю, тоже вполне разобрались?       — Более-менее, — Моро насупился, глянул угрюмо.       — Вот тебе отличный пример неадекватного поведенческого сценария, — повел ладонью в его сторону Макс. — Среднестатический ученик в данном богоизбранном заведении никогда не говорит окружающим то, что действительно о них думает. Разве что матом, когда дело близится к мордобою. В обычном же состоянии подобную честность принято маскировать иронией. А так как большинство студентов не отличаются особенной остротой ума, чаще всего они понимают только то, что их опустили, но не как именно это произошло. И предъявлять претензии не решаются, чтобы не выглядеть глупо.       — Какой смысл тонко издеваться над кем-то, кто не способен это оценить? — Мертвый покосился с недоумением.       — Другие-то способны, — Иленбергу было странно, что кто-то не понимает таких очевидных вещей, но Мертвый не кривлялся, а объяснить было несложно.       — У меня так не получится, — подумав, признал Моро. — Я забываю, что на меня все смотрят.       — Тогда хотя бы перестань хмуриться. Ты выглядишь мрачным, они ждут продолжения в виде наездов или резкости, а ты пытаешься вести себя как ни в чем не бывало. Такое не прокатывает.       — Тебе очень надоел вопрос «почему»?       Макс подумал, что Мертвый ему вообще не надоел, и это было откровенно необычным.       — Потому что ты претендуешь на роль, которой не соответствуешь. И они это знают. Считается, что неприветливая замкнутость дозволена только тем, кто может отстоять свое право на нее. А не можешь — станут автоматически считать злобным слабаком, и ты превратишься в парию.       — С чего ты взял, что я не могу? — искренне удивился Моро, и Иленберг все-таки расхохотался.       Мертвый сразу как-то насторожился, отступил на шаг, перекрестил руки на груди.       — Что? Думаешь, я бы не справился с теми идиотами? — он неопределенно указал куда-то за спину.       Макс хотел ответить, но почему-то не стал торопиться — уж слишком ненаигранным показалось давешнее изумление в темных глазах. Он задумался, достал очередную сигарету, щелкнул зажигалкой.       — Честно? Понятия не имею, и меня это не особенно интересует. А смеялся я, потому что ты выглядишь очень забавно, когда возмущаешься.       — Как дикий зверек, которого можно покормить с ладони? — прищурился Мертвый.       — Не лезь в бутылку. Или сначала хотя бы выясняй, что у нее внутри и где дно, — посоветовал Иленберг спокойно. — Я тоже не имел в виду ничего плохого, а ты сходу обвиняешь меня в высокомерии. Согласись, это не идет на пользу конструктивной беседе.       Моро вслушивался в его слова, словно искал в них насмешку, но ее не было — действительно не было, и он это понял.       — Я не подумал. Ты прав насчет беседы. Но я же себя не вижу, когда возмущаюсь.       — Ты становишься похож на… Пожалуй, на взъерошенного скворца, — прикинул Иленберг.       — Скворца? — Мертвый озадаченно свел брови. — Ладно. В спра… в зеркало посмотрюсь. Одно не понимаю: зачем ты полез меня защищать, если тебе все равно, побили бы они меня или нет?       — Они мне мешали. Шумели.       — Ты чокнутый, — подытожил Моро.       — Почему? — Макс пожал плечами, — Я имею право пройтись по парку в приятной обстановке, а они на это право покусились. Я показал, где их место, вот и все.       Теперь рассмеялся Мертвый — как-то неловко, странно, словно не привык и не умел это делать:       — Прости, но ты все-таки жуткий сноб.       — Тем не менее, мой снобизм пошел тебе на пользу, — невозмутимо парировал Иленберг.       — Они бы ничего мне не сделали, — убежденно заявил Моро.       — Тем хуже для тебя, — Макс посмотрел под ноги — трава уже вымокла от росы, и на ботинках отблескивали капельки. — Они бы сообразили, что с тобой нужно бороться другими методами или большим числом, и твои проблемы возросли бы в геометрической прогрессии. У тебя что завтра первой парой?       — Термодинамика, — растерялся Мертвый. — А что?       — А то, что это не тот предмет, который можно с чистой совестью проспать. Мы зашли уже довольно далеко, до второго корпуса отсюда почти час идти, а скутера у тебя нет. И ночь на носу — вон, луны уже вовсю видно, — Иленберг развернулся к школе.       — У меня еще дела, — Моро сразу отстранился, взгляд потух, и Макс разве что не услышал хлопок закрывшейся двери.       — Как знаешь, — понимающе кивнул он: чужая частная жизнь, в которую его не приглашали, интересовала мало. — Хорошей ночи.       — Хорошей… — эхом откликнулся Мертвый, и тут Иленберг вспомнил, о чем так и не спросил.       — Тебя зовут-то как? — обернулся он, уже собираясь уходить.       — Келли. В смысле, Кален, — почему-то стушевался Моро.       Имя ему подходило намного больше фамилии.       — Приятно было познакомиться, — вежливая фраза, которая обычно ничего не значила, вдруг оказалась вполне пригодной для описания собственных впечатлений.       — А… Мне тоже. — Мертвый поднял голову, посмотрел в глаза: — Спасибо. За снобизм, — он куснул губу, — и за все остальное.       — Обращайся, — неожиданно сам для себя предложил Макс и именно это и имел в виду.       — Ты не думай, что я совсем тупой, — сообщил вдруг Кален. — Я никому не скажу. Видно же, ты не хочешь, чтобы твое имя трепали вместе с моим.       — Плевать мне на это, — усмехнулся Иленберг. — А говорить все равно будут, я же теперь спаситель «этого мрачного новенького». Не обращай внимания, и все.       — Ага. Ладно. Удачи.       Томный вечер превратился в самую обычную летнюю ночь. Макс шел к себе по притихшему парку, и настроение у него было не пресловутым «в норме», а непривычно хорошим. Лучше, чем если бы он гулял в одиночестве. Странно.