Двадцать восемь дней

«Курва — одно из бранных слов твоей бабули? Ладно не буду жать на больную мозоль. Смешная метафора. Разве бывают бесболезненые мозоли Мне просто скучно Что с твоими пальцами? Мозольки натер да? Понимаю…» Я похлопал ресницами. Покрутил бумажку в руках. До чего безграмотный! И запятые, и эта дикая приставка «бес»… заметьте, я мог бы писать так же. Сделайте скидку на польские корни. Но почему я удосужился прекрасно овладеть языком страны, в которой живу? А этот… наверняка его прадед сажал кукурузу где-нибудь в Огайо. Совершеннейшая безалаберность! Едва ли анонимный мудак плачет в толчке из-за «С» по литературе. Избалованный маменький сынок, вот он кто! Но я уже не рвался к директору. Глупо выйдет, не по-взрослому. Разберусь с недоебком сам. И перво-наперво… Я вооружился красным карандашом. Для этого пришлось скинуть и открыть рюкзак. Стоять, удерживая его коленом. Пока я вставлял пропущенные запятые и изгонял «бесов», рюкзак перевернулся. На белый кафель коридора посыпались учебники, жеваные бумажки и хрустящие мятые фантики, листки из небезызвестного календаря, выпорхнула упаковка пластыря… Что за странные намеки?! Да, этим гребаным пластырем все мои пальцы оклеены. Но не потому, что я какой-то там дрочила! Я спешно наклонился, но боднул головой полузакрытую зеленую дверцу — из шкафчика тотчас же вырвалась очередная лавина говна: пустая бутылка из-под «Mountain Dew» и футболка в соусных пятнах возглавили мятеж. Блядский потрох! А началось-то всё с гадкого письмеца! Я понял: погром уже не остановить, так что схватился за ушибленную голову, но задел локтем полку. Нерв! Мой нерв! — Эй, ты в порядке? Очевидно, нет… дай, помогу… — кто-то бросился собирать рассыпанный хлам. Мария! Ионеску Мария! — Я тут мимо шла… ой. Кажется, это кетчуп. Я застыл на карачках и с ужасом таращился на ее руки. Черт. Черт. Черт! Но первой мыслью было постыдное «он напишет об этом». Анонимный собеседник. Этот гад словно видит всё… и зуб даю, он найдет слова, чтоб осмеять мой провал. И почему только я не сунул футболку в стирку?! — О, ты читаешь это? Я чуть не взвыл. Мария всё еще здесь, точно! Стоит себе спокойненько, аккуратно держит двумя (чистыми) пальцами библиотечную книгу. Керуак, будь он не ладен. Если б не эссе, что задал мистер Поддувало на прошлой неделе, я бы эту писанину в жизни не открыл! — Мне он тоже нравится… — произнесла Мария. На ее лице возникло странное задумчиво-воодушевленное выражение. Отпечаток какой-то сложной интеллектуальной деятельности… свет высокой мысли… полет чувства… ах, Мария, как же она хороша собой! И умна, чертовски умна! — Люблю французскую прозу. Особенно эту… «Паршивую овцу». — Овца?.. — тень догадки омрачила мой лоб. — Погоди-ка. Керуак — не француз. Даже я, гиббон с читательским билетом, это знаю. — Керуак, Керуак… — Может, де Бальзак? Ну… они весьма похожи. Наверно. — Ах, точно! — она звонко рассмеялась и выронила книгу. Я метнулся вниз и впечатался ухом в шкафную дверцу. — Ох, Оливер, прости… Оливер? Ебите меня семеро! От боли в глазах заплясали звезды, и я смог выдавить лишь «всё хорошо, да-да…» Когда зрение восстановилось, первое, что я увидел, — блеск черного ботинка. Огромного высокого ботинка из кожи. Очень потасканного, старого, но густо напомаженого кремом для обуви. Резкий запах ударил в ноздри. Я поднял голову. — Здорово, задница-читальница. Ну-ка, живо собрал свое барахлишко… А не то мистер Эверетт ка-а-ак придет да ка-а-ак увидит этот срач… Мария в жизни ни одной книжки не раскрыла. Исключение составляет разве что «Фрам — полярный медведь». Да, цыпленок? Она сердито что-то пискнула. Я не мог пошевелиться от боли и ужаса. Если бы не был ссаным трусом и распрямил чертову спину, то взглянул бы на Думитру с высоты своих шести футов. Но я чуть не убил его тогда, три года назад! Мария издала губами какой-то презрительный звук, повернулась к брату спиной и пошла прочь. Думитру зыркнул на меня в последний раз (я не я, если у этого дьявола не гетерохромия!) и удалился тоже. Я остался один у блевотно-зеленых шкафов — жалкий, потный, с отбитым ухом. Тогда мне было невдомек — Мария Ионеску, предмет моих тайных грез… набитая дура… и курва, как сказала бы бабуля.