Двадцать восемь дней

Я полистал бабулин календарь, но никаких подсказок, естественно, не нашел. Рецепт бигуса с подробной рекомендацией, как тушить капусту правильно, не годился. Интересно, что бы она ответила на мой вопрос? «Ольджек, у тебя куку на муню или как? Хватит читать о еде, вечноголодный маленький засранец, поспеши, а то опоздаешь!» Я тяжко вздохнул, с укором посмотрел куда-то в пустоту (пускай бабушка выбирает выражения, я, как-никак, ее единственный внук!) и полез в шкаф за одеждой. В окно стукнул камушек — пора! Когда Лиам не ночевал у матери на другом конце города, то всегда звал меня на уроки. * — Ты просрал баскетбол. — Знаю. Всю дорогу я пялился в мутное стекло. Болтать не хотелось. Друг оставил попытки разговорить и уткнулся в бледный экран смартфона. Солнца не было, холодный ветер наполировал вчерашние лужи и рыхлый снег — опасно! Я едва не упал, спрыгивая со ступенек школьного автобуса. «Свет струится ясный». Как чертов наговор или прилипчивый хит Боба Дилана… эти строки вообще когда-нибудь отвяжутся?! Но было в них и что-то приятное — как в ровном тепле автобусной печки, например. Даже утро не казалось уже таким хмурым, а шуточки одноклассников — скабрезными. На это ли рассчитывал Ионеску, мой персональный шкафный призрак? Первым уроком была литература, и я додумался обратиться за помощью к мистеру Мортимеру. Конечно, мистером Мортимером мы с Лиамом звали его только в лицо. Ученики придумали немало прозвищ разной степени обидности: от «графа-падишаха» и «графа-поди-нахуй» до «египтянина» и «копченого лосося». Никто не знал наверняка, какой национальности был этот печальный учитель с грустной улыбкой. Я подошел к нему после урока. Застыл у кафедры в позе покорной обреченности и стал ждать. Терпеть не могу начинать разговор первым! — Ольгерд? — он никогда не обращался к своим подопечным «мисс» или «мистер», чем вызывал еще больше насмешек. Тупые подростки… и всякий молокосос в этой стране демократических свобод только и ждет, что уважительного отношения! — Назрел вопрос? Интернет бессилен, милый мальчик? — Сэр… — я откашлялся, — дело в том, что я обнаружил отрывок… из стихотворения, как мне кажется… И теперь вот не могу сообразить, где взять полный текст. — Как это — обнаружил? Он упал с небес или выскочил из-за угла? — светло-серые глаза смотрели внимательно и уже без прежней мечтательной задумчивости. Я мысленно выбранился — вечно Египтянину нужно докопаться до малейшей запятой! Неужели это так важно? — Какая разница, мистер Мортимер? — А сам как думаешь? — Не знаю, ведь это я задал вопрос… — Не будь грубым, Ольгерд. Ты вбивал свою строчку в поисковую строку? — я кивнул утвердительно. — Только на английском? Многие поэты нынче забыты. Поищи на иностранных сайтах. Сейчас перевести можно что угодно… так, небольшая подсказка. Я мчался домой чуть ли не вприпрыжку. Восемь автобусных остановок показались адской пыткой, но Лиам как истинный друг не сказал ни слова, хотя я вертелся и ерзал, будто в жопу укушенный. У самого крыльца ноги предательски разъехались — я поцеловал нижнюю ступеньку. Ввалился в прихожую, размазывая по подбородку кровь из разбитой губы. Румынский! Если это его первый язык, с него и начну. Смех да и только: можно подумать, из этой авантюры выйдет что-то путное! Один к миллиону! Я не переоделся и забыл ополоснуть теплой водой руки. Весь красный и растрепанный, как тетя Изида после ночи распродаж, плюхнулся перед компьютером. Ну же, давай, давай! Пара мгновений. Минута. Пять минут… Час. «Icoana stelei ce-a murit Încet pe cer se suie: Era pe când nu s-a zărit, Azi o vedem, şi nu e.» Свитер подмышками и на спине лип к телу — я стал бабулиным бигусом на медленном огне. Прогнал строчки через переводчик еще раз. И еще. Сомнений не оставалось: передо мной было стихотворение. И теперь я мог… мог узнать начало и конец истории «ясного света», который куда-то там струился. Быть или не быть? Звезды новорожденной свет, Стремясь к земле, проводит В пространстве сотни тысяч лет, Пока до нас доходит. Я расхохотался. На английском стишок звучал ну совсем уж просто, незамысловато. Не как ругательство или проклятие на древнем наречии. Стих и стих, ничего лишнего. Острый укол разочарования отравил весь настрой. Тьфу, елки-метелки… Быть может, он уже угас В просторах мирозданья В тот самый миг, когда до нас Дошло его сиянье… Ионеску вряд ли сделал столько же, сколько сделал я. Ха, голову даю на отсечение: он спиздил книжечку из родительской библиотеки и просто вырвал наобум первую попавшуюся страницу! Звезда потухла, умерла, Но свет струится ясный… Вот и оно! Пока не видели — была, А видим — уж погасла. Философия, хуе-мое… Была любовь, ее уж нет, Затмилась мраком ночи, Но всё ж любви угасшей свет Мне ослепляет очи. * Почему-то хотелось хорошенько всплакнуть. Конечно, не стану: что я, тварь безвольная? И откуда вообще взялось это настроение? Стихотворение огорчило. Из меня ну буквально коня сделали. Рациональной частью мозга я понимал: это всего лишь псевдофилософская лирика-хмырика, причем, перевод наверняка лучше оригинала и съел львиную долю авторского замысла… Но было что-то еще. Глубокое, общее, бескомпромиссное недовольство собой. Разочарование. Зачем я потратил столько времени на разгадку, почему рассчитывал на неожиданное открытие, когда было ясно как белый день: Ионеску просто-напросто вандал, портящий книги? И я с таким фанатизмом ринулся на поиски ответа, что забыл подумать над главным. «Извини.» Я не заострил на этом внимания. Он раскаивался? Что ж, теперь есть время на размышления. Впереди вся ночь.