Двадцать восемь дней

      Какой отвратный отвратище — я проспал, и нынешним утром отец даже не попытался разбудить пропащего сынка. Вчера из-за стенки до поздней ночи горланили «Дикари»: господин Дунаец решил вспомнить все лучшие хиты, под которые отплясывал ещё мой дед — в Польше, само собой. Тогда, ночью, мне вдруг стало ужасно тоскливо. Из-за папашиных неумелых попыток быть современным, быть американцем с четкими целями в жизни и ясной политической позицией. Из-за того, что всё через задницу — каждый раз через задницу, как бы он ни старался, как бы мы ни старались. Пирог в форме вишнёвого дерева, изучение истории и литературы, биографии бесполезных патриотов-мертвецов, школьные эссе… нескончаемые неинтересные части единого целого, того, что никогда не будет принадлежать нам. Того, что не разделить. Я сидел в кресле, пялясь в стену, слушал глухое Birbanci из соседней комнаты и загонялся всё больше и больше. А потом отключился. — Выглядишь, как хуманизация мешка с картофелем, — посочувствовал Лиам вместо приветствия. — Спал?       Я мотнул головой, но тут же об этом пожалел. Друг не стал спрашивать, отчего я пропустил биологию — огромное спасибо! — и только отмахнулся на оправдания. «Молчи, не надо слов. Если твой папка решил покулинарить — жди какого-нибудь конфуза. Чудо, что ты вообще до школы дополз, а не дрищешь дома в обнимку с томиком кроссвордов. Готов к свиданию?» Свидание?.. О небо и земля, Ионеску! Как я мог забыть?!       Глаза слипались и чесались, будто в них песка сыпанули, в глотке першило. Ладно внешний вид, но как себя с ним вести: изображать внимательного собеседника или задавать вопросы, извиняться или обвинять в чем-то?.. Сможем ли мы поговорить, не сорвавшись на крик? И для чего это нужно? Я не понимал. Для меня эта встреча будет равносильна встрече ГДР и ФРГ после падения Берлинской стены, и, судя по новой записке в шкафчике, с одной лишь разницей: я выпью кофе. Ионеску, возможно, тоже. Или он предпочитает траханый, мать его, чай?       После уроков я с тяжёлым сердцем оставил Маршала Ли и двинулся в кафешку через дорогу. Уложусь ли в десять баксов? Или ничего заказывать не нужно? Но ведь в кафе так просто не сидят, и ежу ясно. Меня немного мутило, пить и есть не хотелось вообще. К тому же, я снова опаздывал. Что ж, если повезёт, его там не окажется. И я просто свалю по-быстренькому — так, будто ошибся дверью или резко передумал тратить свои денежки. Мало ли школьников-долбоебов открывают двери, осматриваются и закрывают двери кафе… наверно, сотрудники уже привыкшие. Рассуждая таким образом и попутно уговаривая свои потовые железы перестать выделять пот, я заглянул в «Белую акацию». Ионеску! Он сидел за столом с таким лицом, точно совершил путешествие во времени и теперь не знает, чем себя развлечь: вроде и обстановка ничего, и булки вкусные, а раньше всё равно лучше было. Ноги он скрестил и вытянул, на стуле развалился, чуть ли не скатываясь под стол, шарф размотал, а концы положил на ядовито-оранжевую столешницу. Единственный официант и двое посетителей бросали на Ионеску косые взгляды, настолько очевидные, что мне хватило пары мгновений, чтобы понять — он нихуя не купил и не собирается. И окружающие от его компании не в восторге. Но стоило мне сесть рядом (с краю, потому что напротив из-под стола торчали ноги в гигантских черных ботинках), как все мигом отвернулись и потеряли к румыну интерес. — Привет, — сказал я. — Привет, — ответил Ионеску. Он перегруппировался, то есть, устроился поудобнее, и щёлкнул пальцами. — Голоден? — Нет, — признался я честно. Бабуля велела всегда говорить только правду: это избавляет от массы последующего вранья. Я редко пользовался ее наставлением прежде, но Ионеску… с таким типом лучше не юлить. — А я — да. Но здесь дают только всратые блины с сиропом, чай в пакетиках и дристообразный кофе. Ты ведь такое не любишь? Не то чтобы я не хотел тебя угощать… чем-то, кроме угроз… ну, знаешь, как прежде, просто… — Понимаю, не объясняй. Мы замолчали. Официант за кассой кашлянул в кулак. Двое мужчин у окна о чем-то спорили. Пошел снег. — По домам, что ли? — спросил он. И посмотрел выжидающе. — Тебе нравится поэзия? — брякнул я. — А ты как думаешь? — Думаю, нет, — я снял шапку и отер ею лоб. Один из посетителей хмыкнул — оценил цвет волос. — Полагаю, ты хотел бы, чтобы окружающие думали, что любишь. Ну, поэзию. А вообще… Нет, скорее — наоборот. Почему ты меня позвал? Из-за угрызений совести? — я осмелел. — Не. У тебя забавные вихры. И ты вечно потеешь, словно мышь. Я бы перекрасил твои волосы в зелёный… как наши шкафы… И звал бы тебя Фицджеральдом. Были бы мы друзьями. — Ты ведь в курсе, что ты — сумасшедший? — Ага. Конченый идиот, — с невозмутимым лицом ответствовал Ионеску. — Можешь звать меня Думитру. — Буду звать тебя Скиллетом, — буркнул я. Данное мне сравнение задело за живое. — Ты всегда мелешь всё, что в голову взбредет? — Скорее да, чем нет. Это часто приводит к долгим спорам и даже перебранкам: я их люблю, как ты мог заметить, но позволить себе не могу. Мне нельзя излишне возбуждаться, ну, понимаешь, — он усмехнулся и как-то двусмысленно подвигал бровями. — А как начну орать на кого-то… Там и до приступа недалеко, хотя триггеры бывают разные. Я уже не торопился сделать ноги, а слушал с интересом — у Ионеску обнаружилась забавная манера изъясняться: немного по-книжному, но в то же время развязно, с долей превосходства, но не снисходительного. Он не осознавал, верно, какое впечатление может производить на людей, и не выделывался нарочно. Просто открывал чертов рот и сыпал остротами и еденькими замечаниями. Не без самоиронии. Но с достоинством. Я начинал злиться. Захваченный импровизированным рассказом Ионеску о его мормонском детстве, не переставал тем не менее думать о себе. Я попался. Влип по уши. — Пора, пожалуй, — он оборвал себя вдруг, ни с того, ни с сего. — Сегодня рассказчиком был я, завтра твоя очередь. Согласен? Если да — бывай, увидимся после школы. Мы вышли из «Акации» и, не прощаясь, покатились в разные стороны. Лишь ярдов через сто я понял, что иду не туда: нам же было по пути! Сучий потрох, мысли о странном «обеде» в задрипанном кафе совсем сбили с толку! Я выругался сквозь зубы и пополз обратно. На остановке никого не было — чертов Думитру как сквозь землю провалился.