Двадцать восемь дней

      Примирения с отцом не произошло — он просто-напросто сделал вид, будто ни капли не обижен. Я уже давно не воспринимал эти его трюки всерьез. Разве спросишь с человека, который единственным средством растопить чье-то сердце считает отвратную стряпню? Вот и я о том же! Даже автомойный Клаус не купился на вишневый пирог. Или купился? Я так и не узнал подробности… Впрочем, плевать. — Привет, — гаркнул Лиам из хвоста автобуса. Его бодрое настроение переметнулось ко мне быстренько, как стая блох. — Эй, слышал новость? Про пьеску, где сестрица Ионеску… — Не начинай, тише! — я толкнул друга локтем и выразительно подвигал бровями. — Ли, мои чувства к Марии давным-давно почили в бозе, а ты шипишь на весь салон… — Да не в ней дело, а в самой постановке! К черту Марию, подумай о театральных подмостках. Мы без пяти минут выпускники! Три года назад… — Три года назад у Ионеску сделался припадок! А я облажался у всех на виду… — Ты был в образе, чувак! — Я был в коробке!       Он хотел сказать что-то еще, но получил ощутимый тычок под ребра.       Подготовка к кустарному мюзиклу кипела уже с месяц, но он стал для нас двоих табуированной темой. Действительно, что это еще, если не триггер? Ужасное напоминание? Роли давно распределили, а либретто гуляло по школе, коверкаемое языкастыми учениками. Они меняли слова и вставляли в тексты песен разную похабщину. Было смешно. Особенно тем, кто участия в постановке не принимал. Шекспир местного разлива. Только представьте! Я знал, что Ионеску Мария — красавица Гермия. И это не трогало. Но позавчера Моток, старшеклассник из параллели, сломал ногу. Всё бы ничего — Мотоком можно было быть и вовсе без конечностей… — но Тезей, который сидел на мотоковском мотоцикле позади (во время той крошечной аварии) заработал сотрясение мозга. «Нет Мотока, нет Тезея… Слава Богу, мисс Ионеску не полезла к этим идиотам в коляску! — злился музыкальный руководитель. — Один с сотрясением, другой лежит… черт бы побрал этих гонщиков!» Луиза и Элоиза двумя пулями метались по школе, разыскивая замену пострадавшим актерам. Пока безуспешно. До премьеры оставалась неделя. — Хэй, Маршал. Я временно снимаю с темы «Говномюзикл по Шекспиру» запрет на обсуждение. Очень уж любопытно, чего ты так загорелся. Хочешь попробоваться на роль? — друг замотал головой, но я не отступал: — А что, а что… премьера двадцать восьмого! Они едва ли найдут кого лучше! Я читал «Летнюю ночь», ты и подавно. Она же дико угарная! Шекспир — угарный! В конце все умирают! Да еще и с песнями… где такое видано?! Бальзам на душу, а не пьеса! — Завались, я для тебя старался. Ну, рекламировал постановку… Думал, ты еще сохнешь по сестрице нашего умалишенного. Уже нет? Зря! Впрочем, варшавянин лишь до городской заставы умен. Чего от тебя ожидать… — Но-но! — Профукаешь всё…       Мы пререкались и острили всю оставшуюся дорогу. Мысль о том, что школьной пьесе придется обойтись и без афинского герцога, и без ткача (по совместительству — несчастного возлюбленного Фисбы) привела нас в ужасное возбуждение. К примеру, Лиам воображал, как исполнит роль Тезея мистер Вдавленный Пупок. Мы смеялись до слез. Я и не чуял, чем обернется веселье… — Но стой! Беда! Смотри сюда! Чему свидетель я? Ты видишь, глаз? О горький час! Ах, уточка моя! — Лиам запнулся о прорезиненный коридорный ковер и чуть не упал в дверях школы. Он начал икать. — Не могу продолжать… ох… там чересчур… — Знаю, знаю, — я до красноты растер глаза рукавом, но слезы всё еще текли. — Эти слова!.. И как только они собираются произносить их со сцены?! Пиздец! Да я бы лучше еще раз в коробку влез! «Перл любви»! — Во всем виновны львы! — Точно, львы! И несовершенства литературного пересказа! — Великолепно… — свистнул над самым ухом восторженный голосок. — Великолепно, мистер Дунаец! И мистер Кауфман, Лиам, да-да, вы тоже хороши! Это же дар свыше!       Я втянул голову в плечи и обернулся — очень, очень медленно. Она стояла прямо передо мной — такая сияющая, довольная… даже почти не чопорная. Мисс Заноза-в-Заднице, заместительница директора. Ионеску Мария маячила неподалеку. А сбоку… — Не-не, мисс Хоулер, Кауфман никак не может быть Мотоком. На эту роль вы уже взяли меня. Зато Дунаец может изобразить принца. Ну… герцога. Барона. Не суть. Глядите, какое благородное лицо! На голову наденем парик, чтоб волосы не отсвечивали. Чудно!       Мне показалось, я отчетливо вижу крошечных бесенят, этих ебучих подстрекателей, мельтешащих в воздухе вокруг Думитровой башки. Какого хера?! Лиам громко икнул. «Не смей ржать! — грозно зашептал я. — Не смей!» — «Евреи смеются от горя, если нельзя плакать!» Хоулер уже вооружилась увесистой стопкой бумаг. Она крутилась вокруг и так, и эдак, без конца повторяя одно и то же. Роли, текст, ага-ага, четыре дня, конечно, настоящий джентльмен поможет, возьмите эти листы… здесь всё написано… портфолио это не повредит… Я не мог сопротивляться. Наверно, я одеревенел, онемел и окосел на оба глаза (как говнюк Думитру). Я отчаянно жалел, что рискнул продемонстрировать свой актерский талант посреди коридора. Я ненавидел себя. И Ионеску.