Двадцать восемь дней

      Я в нерешительности сжал блестящий корпус смартфона. Нет! Отложил в сторону. Или всё-таки?.. Нет-нет, дурная затея.       Лиам уехал на занятия. Беззаботный малый… его не мучил призрак Шекспира и не преследовал указующий перст мисс Хоулер. «Ольгерд, ты-то мне и нужен!» Потрясающе, в кои-то веки кому-то понадобился, и опять лишь затем, чтоб с размаху шлепнуться в неприятности. Вдруг экран мигнул. «Эй синяя башка привет. Ты в школе?»       Вероятно, Ионеску был ясновидящим. «Нет», — ответил я и стал ждать. «А чего тогда затихарился ну ты и лентяй. Разве забыл: у нас дел жопой жуй собирайся и приезжай ко мне. Рузвельт-стрит 7»       И минутой позже: «репетировать всмысле ничего против закона»       Репетировать… Ну да, зачем же еще! Я вздохнул с облегчением: по крайней мере, предложение исходило не от меня! Не успел отправить Ионеску свои сопливые паникерские крики о помощи! Здравый смысл подсказал: ничего хуже участия в пьесе уже быть не может. Так что я, рыцарь без страха и упрека, запихнул в рюкзак стопку листов со сценарием, оделся и выкатился из дома в гости. * — Что? — Да так. — Жаба квак! Либо говори, чего замышляешь, либо прекрати глазами вращать.       Я уткнулся в строчку «Деметрий — человек весьма достойный», но уже через полминуты опять косился исподтишка на гигантский плакат с Биллом Шетнером на стене комнаты. Интересно, где Ионеску его раздобыл? Сам напечатал? Такой внушительный, и чернил наверняка ушло дофига… — Слушай, да заебал! — Как думаешь, Шетнер подкрашивал волосы для роли Ти Джея Хукера?! — выпалил я. Ох, дурак! — Ну, то есть… ему тут за пятьдесят уже… Пятьдесят два, если точнее и… и… Ну, волосы такие черные, вот, и вообще! — Мать моя женщина, с этого бы и начал! — Ионеску вдруг расхохотался.       Мы сидели в его комнате: я — на крутящемся компьютерном стуле, он — на полу. Я ожидал — Ионеску поросенок, каких поискать. Представлял его обиталище захламленным и пыльным, битком набитым липкими бутылками из-под содовой, пустыми коробками от пиццы, подушками в виде мультяшных персонажей, грязными футболками и мятыми брюками… Величайшая ошибка. Меня встретили чистота и порядок. Никаких намеков на ненормальность Думитру. Ничего странного, кроме… лиц. Он собирал плакаты и афиши. Все стены были сплошь облеплены этими трофеями. И я никак не мог отделаться от ощущения, будто за нами наблюдает добрая половина Голливуда. — Можешь арендовать мистера Шетнера, если приглянулся. — В смысле? — я не знал, смеяться или плакать. — Ну, это гигантское фото со съемок «Ти Джея Хукера». Возьми его. Только не помни. Или махнемся? Чего у тебя есть интересного? Хотя… нет, обожди, вернемся к пьесе. — Конечно, обсудим кино потом. Спасибо, наверно? — Да пустяки, — он закинул ногу на ногу и перелистнул страницу. — Что-то здесь большая брешь, чувак. Вот, открой седьмую. В оригинальной пьесе диалоги куда насыщеннее. — Если честно, я не осилил оригинал целиком, — сознался я. — А мы тут пересекаемся? — Твои реплики в первом явлении, я выхожу во втором. Гляди: Клин, Пила, Моток, Дуда, Рыло и Заморыш тусуются в доме Клина. Здесь же они решают, кто кого станет играть в интерлюдии перед герцогом и герцогиней. Они устраивают перекличку… во время которой все в зале безбожно ссутся кипятком и улюлюкают. Клин говорит, что мне, Нику Мотоку, придется быть Пирамом. Вот подстава… таким образом у меня уже две роли в одной… «Кто такой Пирам? Любовник? Или тиран?» Действительно, Клин, что за хуйня? Отчего бы тебе самому не сыграть всех этих людей? Клин говорит: «Любовник, который убивает себя весьма галантно из любви, вот кто такой Пирам!». Однако. Что думаешь, Ольгерд Шекспирыч, я гожусь на роль любовника? — Чего не знаю, того не знаю, — я покраснел — скорее от возмущения. — Давай дальше. — Дальше они назначают мужика по имени Дуда, которого играет какой-то сопляк из параллельного класса, на роль Фисбы — моей прелестной бородатой возлюбленной. — Почему бородатой?! — Ты жопой слушал? У нас тут пьеса в пьесе! Пит Рокуэлл — Дуда, а Дуда — Фисба. А тот, кто придумал эту постановку — ублюдок больной. Да я бы не выбрал «Сон», будь он хоть последней пьесой во вселенной! Даже такой светлый ум, как мой, начал побаливать. Что уж говорить про тебя… — Полегче, Ионеску, — осмелел я, — за языком следи! Я, может, и не блестящий ученик. Но и не идиот какой-то. — Туше. Ты прав. Итак, конец первого действия. Все рукоплещут, а мы прячемся за кулисами, утираем испарину, бранимся и меняем костюмы. Второе действие принадлежит эльфам, феям, несчастным девушкам и прочей нечисти. Я пью папашин виски, замаскированный под Mountain Dew. Ты потеешь и дрожишь. Действие третье. Мой выход! Поможешь? — Ладушки.       Я понимал, что готовлюсь лишь вполсилы. Но дома не делал бы и этого. Время с Ионеску летело быстро: мы и читали, и веселились, как бы странно это ни звучало. Десятки пар бумажных глаз перестали вызывать оторопь — я привык. — «В этой комедии о Пираме и Фисбе имеется такое, что никому не придется по вкусу. Во-первых, Пирам должен обнажить меч, чтобы заколоться, а этого ни одна дама не вынесет. Что ты на это ответишь?» — поинтересовался Думитру. — «Мать честная! Опасение жуткое», — прогундосил я. — Так и написано? — Клянусь своей свиной маской, — я сохранил серьезное лицо, но ценой невероятных усилий. — «По-моему, смертоубийство мы должны попросту выкинуть!»       Ионеску-Моток разразился тирадой об инсценировании смерти и использовании картонного оружия, а затем речь зашла о льве. Я так и не понял, будет животное или нет, и если да, то кому достанется честь его изображать. — «Господа, рассудите сами. Ввести льва — Боже сохрани! — в дамское общество — ведь это же ужаснейшее дело!» — вскричал румын. — «Потому что нет пернатого хищника страшнее, чем живой лев!» — Дуник, обедать! — раздался крик снизу.       Я подскочил и дурацкие листы рассыпались по полу. Дуник? Что за черт этот Ду… — Мама, познакомься, это Ольгерд, Ольгерд, познакомься — мама. А это, — Ионеску театрально ткнул пальцем в свой лоб, — величайший из актеров: Пирам, Моток, Дуник, Хуюник, всё, что только ползает, плавает, летает в этой комнате. Могу быть как абсолютом, так и пустотой. — Значит, это какое-то румынское уменьшительно-ласкательное имя? — я прыснул, но тут же нахмурился: — О да, всё нормально, меня и не так называли. — Конечно, задница. Идем. *       Я перевернул ковер и скрылся под кроватью. Вынырнул. Грязно, грязно, грязно… везде грязно, особенно, в местах общего пользования. Часы показывали девять. Прикинув, сколько времени потребуется на уборку, мысленно взвыл. Как там говорят румыны? Каков святой, таков и ладан? В точности про мой медвежий угол: всё завалено барахлом и несвежими шмотками. Ионеску припрется еще до обеда! А впрочем… не всё ли равно? Пускай любуется. *       Думитру Ионеску перевернул стул-ящик из Икеи и из-под него хлынула лавина лотерейных билетов, оберток от шоколадных батончиков, рваных тетрадных листков и даже выкатилась картонная корона сестры. Думитру Ионеску скрылся под кроватью и выбрался оттуда с грудой футболок. «У-у-ух, бля», — сказал он.       «Ушел? — в дверь просунулась русоволосая голова. — Если да, не будешь ли ты так любезен и не заберешь ли три мешка со своим хламом из моей комнаты?»