Солнечные мальчики

Я вновь услышал его голос почти одновременно с голосом Лойсо в своей голове. Видимо, магистр Пондохва представлялся прежнему мне куда более интересным собеседником, чем я-нынешний. Удивительно, но это оказалось весьма своевременно – сейчас у меня не хватило бы ни наглости, ни воображения требовать чего-нибудь от главы Ордена Водяной Вороны. К тому же от собственных завываний по Безмолвной речи, долженствующих изображать готовность к убийству одного из самых сильных колдунов современности, мне становилось смешно и приходилось дышать едва не на две дюжины счетов, чтобы не испортить всю игру. Но как ни странно, Лойсо, казалось, принял все происходящее за чистую монету. То ли он настолько плохо разбирался в людях, что не разглядел за юношеской бравадой моей истинной нынешней сути, то ли его развлекала глупость, впрочем, не думаю, что он так уж редко с ней сталкивался, чтобы радоваться столь бурному ее проявлению. Зато мальчик внутри меня приходил в восторг, видя за каждой фразой Лойсо какой-то невероятной глубины смысл и воспринимая наши беседы – вполне бестолковые – как сложные шарады, требующие разгадки. – Ты ничего не понимаешь, – говорил он мне убежденно, когда я пытался абстрагироваться от очередных размышлений о том, что именно могла значить легенда о вороне на мосту и почему она была рассказана именно в это время суток. – Можно подумать, ты не знаешь, что почти во всех трактатах, которые были хотя бы чуть-чуть полезны, суть крылась вовсе не в смысле текста, а в том, как он звучал, или как был написан, или даже как расположен на странице. Я, разумеется, знал об инкунабулах такого рода, но мне все же казалось, что за байками Лойсо кроется нечто иное. Скорее всего, желание разузнать что-нибудь полезное. Причем не обо мне, – если уж говорить начистоту, я ему был совершенно не нужен, – а о Джуффине. Однако не стану утверждать, что оставался совсем уж равнодушным к нашему общению: мне тоже было интересно, хотя это любопытство было совсем иного рода. После знакомства с Джуффином мне было необходимо понять, все ли по-настоящему могущественные колдуны похожи на него или чем-то все же отличаются? И, если отличия невелики, я, пожалуй, был готов окончательно пересмотреть свои жизненные цели, вообще отказавшись от любых способов обретения силы. Во всяком случае, существование в виде подобного сгустка равнодушной магической мощи, чего-то ради прикидывающегося человеком, мою нынешнюю личность абсолютно не прельщало. Мальчик был, разумеется, иного мнения, но, к счастью, он считал мои собственные размышления настолько глупыми и неинтересными, что не пускался в пустые споры. У него хватало забот в ожидании новой порции баек от магистра Пондохвы, а я был рад, что он не слишком отвлекает меня очередными рассуждениями о совпадении времени их бесед и положения небесных светил. Кажется, Лойсо забавляло еще и то, что бестолковый юнец яростно отрицал любое преклонение перед его грозной славой, слушая притом с таким жадным вниманием, которое польстило бы самому пресыщенному овациями певцу или поэту. По правде говоря, я не верил в успех, но когда Лойсо вдруг озвучил мои собственные мысли об избытке дураков в этом мире, а потом появился за спиной, восторг я испытал самый настоящий, подлинный и беспримесный. Лойсо оказался совершенно не похож на Джуффина: он светился, словно заключив в себе кусок солнца, и это было мое первое, самое яркое впечатление. Потом я принялся осознавать и иное – в нем не было ни отстраненного могущества, на которое, словно подходящее к настроению лоохи, была надета продуманная личность, ни раздражающего всезнайства, хотя говорил он с такой интонацией, словно я действительно был распоследним дураком. Впрочем, сейчас я был готов с этим смириться – да я с чем угодно был готов смириться, только бы не исчезало это ощущение радостной бесконечности бытия, дверь в которое передо мной вдруг распахнули. Лойсо говорил что-то еще, и моя молодая бестолковая часть, заключенная в сознании, захлебывалась от восторга, а сам я всерьез размышлял о том, как именно можно остановить время, потому что готов был это сделать, причем именно в эту секунду, никакие другие мне не были нужны. В этот очень короткий, но насыщенный отрезок времени мне показалось, что каким-то чудом все получилось. Мир вокруг изменился – то ли вздрогнул, то ли обрел неведомые свойства, но зато стало совершенно понятно, что все, происходившее со мной до этого, – бледное подобие нынешнего мгновения – и, наверное, ни в какое сравнение не идет с тем, что случится еще через долю секунды. Мальчик внутри меня хохотал от счастья, и, кажется, впервые я был с ним совершенно согласен, но невероятное слияние времени и пространства тут же кончилось, распавшись на бледное небо, высохшую землю и ощущение невероятной потери. Лойсо нашел себе достойного противника, ну или противник нашел его, в любом случае, я больше не был ему интересен, и если уж даже я испытывал по этому поводу острое и горькое разочарование, то стоило ли осуждать мальчишку, который принялся всхлипывать внутри моей головы от острого горя и невероятно болезненной тоски. Да огненных столба метались по иссохшей долине неизвестного мне мира, а я решил, что больше ничего не могу сделать – ни для себя, ни для кого-нибудь еще. Не могу, и не хочу, и даже думать не буду о том, сдержит ли Джуффин свое слово и поможет ли избавиться от моих мертвецов. Говорят же, что тонюсенький лед у Куанкурохских берегов куда надежнее, чем шимарские обещания. Но перспектива остаться живым пугала меня куда сильнее, слишком уж мучительно это было – мыслить. – Наколдуй огонь, ты же можешь, – в исступлении закричал мальчишка в моем сознании. – Наколдуй огонь! – Зачем? – Потому что так ты убьешь их обоих и уничтожишь этот мир, а значит, вся сила – и их, и мира, достанется нам. Тебе! – Зачем? Я собираюсь умереть. – Я решил, что все же нечестно будет не сказать ему об этом. – Мне не нужна их сила, и убивать я никого не хочу. Кажется, он кричал что-то еще, но я не стал обращать на него внимание, потому что действительно собирался умереть, а это такой момент, который хочется прочувствовать в одиночестве. Два столба пламени, пронзительно-изумрудный и ослепительно-белый, то сталкивались, переливаясь неизвестными мне оттенками спектра, то вновь распадались, и я решил, что это красивое зрелище, вполне достойное того, чтобы стать последним в моей жизни. И умер.