***
Эшли как никогда хотелось забыться. Загрузить себя работой до полуночи, чтобы заснуть, едва ее голова коснется подушки, а затем, подорвавшись в шесть тридцать утра, вновь собираться на работу. Даже Оливия заметила чрезмерное волнение женщины, но, не зная истинных причин подобного поведения, оправдывала это тем, что Эшли слишком дорожила этим проектом, чтобы допустить какую-то ошибку в финальной презентации заказчикам. Эшли смотрит на часы, впервые за долгое время не в силах уснуть. Она чувствует тревожность и то, как с каждым вздохом ее сердце начинает биться все сильнее, а в голове по кругу носится мысль о том, что так больше не может продолжаться. Что без Грэйс дом кажется совершенно пустым и каким-то чужим, словно не Эшли прожила здесь последние семь лет, словно не на этой кухне девушка суетилась каждое утро, готовя им завтраки, и даже кровать кажется слишком большой для одного человека. Эшли злится на то, что, внося правки в презентацию, натыкается на знакомое имя, которое еще несколько месяцев назад не могла и слышать, и это казалось ей худшим кошмаром на планете, но теперь… Трейси уехала, и все кажется таким бессмысленным и ужасным. Эшли старается не думать о ней. По крайней мере, родной запах от подушки Грэйс перебивает все мысли, и Эшли, уткнувшись носом в белье, крепко зажмуривает глаза, прокручивая в голове последние месяцы их жизни. Ей не стоило идти на поводу у Трейси, даже несмотря на то, что их желание было взаимным, а страсть такой всепоглощающей, ведь теперь, когда Маккартни уехала — Эшли, в конечном итоге, осталась одна. И если бы она только могла повернуть время вспять, она бы ни за что не дала усомниться Грэйс в том, как сильно любит ее. Она и вправду любит. Любит, как никогда не любила прежде, так, чего бы никогда не получила от нее Трейси. К удивлению Эшли — Трейси не пишет ей. Ни в первые дни, ни через неделю — она словно дает время, чтобы забыть ее, или сама пытается навести порядок в своей голове. Непрошенно в голове Бэнкс всплывает их последняя встреча, и все, что она может помнить — тихий всхлип и дрожащее тело Трейси, и в горле моментально становится туго и больно. Несмотря на то, что Эшли хочется выкинуть этот эпизод из головы как можно скорее, ее тело реагирует: бунтует и волнуется, вспоминая, как безнадежно влюблена в нее женщина, и ее вина лишь в том, что она позволила себе ответить Маккартни, поддавшись на флирт. Эшли будто бы сходит с ума, сильнее прижимая подушку к своему лицу и путаясь в воспоминаниях, где нежная Грэйс гладит ее плечи, целует груди, и где Трейси делает широкие движения языком между ее ног. Ее грудная клетка горит, а дыхание становится тяжелым. Все мышцы максимально напряжены, а горло будто бы стянуто тугим ошейником — дышать совершенно невыносимо. Эшли пытается прогнать из головы образ Трейси, но вместо этого чувствует, какими ватными становятся ее ноги, а живот наполняется знакомым теплом. «Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу тебя», — повторяет она про себя и бьет руками подушку, задыхаясь от недостатка кислорода. Грэйс не заслужила такую девушку. Она не заслужила всего того, что происходит между ними. Грэйс всегда поддерживала Эшли, терпела ее вспыльчивость и отстраненность, она всегда умудрялась промолчать на колкость и не закатить истерику в очередной раз, когда Эшли отказывалась от близости с ней. Ни в чьих глазах Эшли не видела столько любви и уважения, ни в чьих она не видела такой тотальной зависимости, которая иногда хоть и пугала, но, в конечном итоге… Эшли тоже не может жить без нее. Когда Оливия входит в ее кабинет, Эшли не может оторвать взгляда от имени, буквально гипнотизирующего ее — черт бы побрал эту Трейси — и только когда женщина прочищает горло, Бэнкс будто бы возвращается в реальность, хмурясь от новостей. — Через неделю мы летим в Сан-Диего на презентацию проекта. Убедись, что все готово, и пришли финальную версию с речью мне во вторник. Эшли лишь слабо кивает, чувствуя, как в груди разрастается огонь. От малейшего неосторожного движения огонь быстро бежит по сухой траве, разрастаясь в масштабах и сжигая все на всем пути. Внутри все вибрирует и дрожит, и Бэнкс даже не может представить себе этот момент, когда она вновь приземлится в Сан-Диего, зайдет в этот злосчастный офис, а затем, сделав самое непроницаемое лицо в мире, столкнется с Трейси. И Трейси будет смотреть на нее так же безучастно, словно между ними никогда и ничего не было, и будут лишь эти маленькое переглядки во время выступления Эшли, а затем вежливое прощание, пожатие рук и уничтожающее чувство, что все совершенно не так, как должно быть. Просто иногда ты чувствуешь, будто бы все вещи не на своих местах. И Эшли почему-то злится, что вновь должна пройти через все это, но выхода у нее нет — Оливия просит секретаршу забронировать билеты и гостиницу, и в удаляющемся стуке ее каблуков Бэнкс слышит подкрадывающуюся истерику. «Пожалуйста, возвращайся. Я скучаю по тебе», — пишет она несдержанно, глядя на последнее сообщение Грэйс о том, что все наладится. Они говорили об этом буквально пару дней назад, делясь мыслями о том, что им нужно определиться, над чем стоит работать в отношениях, а Грэйс просто стоит побыть одной. В этом нет ничего страшного, и Эшли понимает это, но без девчонки совсем плохо, что по утрам хочется рыдать навзрыд от пустующей половинки кровати, а вечерами некому рассказать про паршивый день на работе. Без Грэйс все не так, и у Эшли создается впечатление, будто бы та была с ней всю ее жизнь.***
— Будем! — протягивает кто-то из компании Трейси, вырывая ее из мыслей и заставляя поднести свою бутылку с пивом к центру, создавая этот звон стекла. Они сидят в любимом баре Кейси — близкой подруги Маккартни, и все кажется на своих местах: шумная компания, запах хмеля и инди-музыка, наполняющая помещение. Даже гирлянды, развешанные под потолком, не меняются вместе с сезонами, создавая, определенно, уют в этом небольшом баре. Трейси улыбается, слушая друзей, она смеется над их историями и чувствует, будто бы, наконец, дома. Это ощущение ни с чем не сравнимое: теплое и уютное, в него хочется закутаться, словно в одеяло, и никогда не вылезать — не возвращаться в промозглый Нью-Йорк, где ей совершенно не рады. От третьей бутылки уже чуть кружится голова, и Трейси знает, что ей хватит. По крайней мере, на сегодня, потому что друзья отвлекают от мыслей и переживаний, а музыка успокаивает бунтующие чувства, разрывающие ее грудную клетку. Все-таки есть что-то справедливое в том, когда в минуты стресса люди нагружают себя работой или любыми заботами, лишь бы не думать о чем-то, что их по-настоящему волнует, ведь именно тогда у них просто не остается времени, чтобы думать об этом. Способ этот, конечно, малоэффективный, поскольку проблемы сами собой не решаются, но Трейси предпочитает не думать об этом. Прошлым вечером она получила письмо от секретарши Оливии с уточнением даты и времени презентации проекта, и при одном упоминании о том, что Эшли тоже будет здесь, в Сан-Диего, сердце Трейси усиленно колотилось в груди, а руки мгновенно потели. Она и правда не могла себе представить их очередную встречу, после того, как Маккартни сидела перед ней на коленях, а та только и могла выдавить из себя это жалкое: «Прости». За что извинялась Эшли? За то, что разбила сердце Трейси или за то, что изменила своей девушке спустя столько лет отношений? А может, она извинялась за то, что пошла на поводу у собственного интереса, а затем, удовлетворив его, ей внезапно стало скучно? Но Трейси не злилась. По пути в аэропорт, глотая слезы, она обещала себе, что забудет этот эпизод, словно его никогда не было. Не то чтобы она ждала от Эшли чего-то серьезного, но уж точно не этого «Прости», которое засело в голове женщины на всю последующую неделю, раздражая настолько, что Трейси старалась не показываться в офисе никому на глаза, иначе это все вылилось бы в какой-то огромный скандал. «Просто забудь, это не могло кончиться по-другому», — писала ей Мелисса после признаний в том, как сильно ей не хватает Трейси, но эту часть можно и пропустить, вчитываясь десятки раз в строки о том, что ничего-не-могло-быть-по-другому. Это звучит подобно приговору, и хочется рвать на себе волосы, выть в тишине от бессилия и боли, ведь дома — где уютно и привычно — не становится лучше, и каждое утро, и каждый вечер мысли возвращают Трейси в ужасный Нью-Йорк. Трейси каждый день думает о том, чем занимается Эшли, вспоминает ли она о женщине или предпочитает отдаваться любви с Грэйс. Вряд ли у нее была хоть малейшая нужда в Маккартни. — Трейси, что не так? — Кейси захлопывает за собой дверь, заваливаясь в квартиру подруги с предложением о совместной ночевке, и плечи Маккартни безвольно опущены, а взгляд кажется пустым. — Ты весь вечер была сама не своя. Ботинки небрежно отлетают к стене, а Трейси юркает в кухню, ища в шкафчике припрятанный виски. Все шло хорошо до момента с начальством, которое в очередной раз напомнило о приезде Эшли и Оливии. Думать об этом совершенно не хотелось, как и заниматься подготовкой к их встрече, но кому она могла пожаловаться на это? — Писали с работы. — Да брось, — Кейси грустно улыбается позади ее спины, а затем молча садится за стол, наблюдая за подругой. — Я же не дура, и дело тут не в работе. Что они с тобой там сделали в Нью-Йорке и где моя Трейси? И Трейси поджимает губы, чувствуя, как дрожит ее подбородок, руки, сердце. Все дрожит, грозясь превратиться в истерику. Если сказать Кейси: «Без Эшли плохо» — она не поймет, и придется рассказывать все предысторию: про кофе из автомата, про непожатую руку Бэнкс, про их притирки и внезапно накрывшую симпатию. Для этого не хватит и ночи. Но Кейси терпеливо слушает, а Трейси рассказывает ей так, словно от этого полегчает. И пальцы все еще дрожат, в груди клюют птицы, и жар окутывает все внутри от выпитого. Как же все это хреново. Кейси обнимает ее во сне, и Трейси кажется, что та нашептывает ей о том, что все наладится. Ей бы хотелось верить в это. Хотелось бы жить так, как она жила до Эшли.***
Монику не остановить, когда дело касается выставок, энтузиазм так и рвется из всех щелей, заражая всех вокруг. Она красуется перед напольным зеркалом около часа, прежде чем выбирает нужный наряд, в то время как Грэйс давно ждет ее на диване в любимом вязаном свитере и обычных джинсах. — Знала бы ты, какое это событие — не стала бы надевать первое, что попадется под руку, — укоризненно протягивает Моника, но все же улыбается. — Меня пробивает дрожь целый день, я так долго ждала этого! Она болтает всю дорогу, щурясь от солнца и забирая холодную ладонь Грэйс в свою. Голден никогда бы не могла подумать о том, что с девушкой может быть настолько легко и просто. Моника — сама беззаботность, она такая спонтанная и легкая на подъем, что если Грэйс неожиданно развернется к ней, внезапно предложив рвануть куда-нибудь в горы, то Моника непременно ответит: «Вечером собираем рюкзаки». Может, именно это рождает какую-то неясную тоску в груди Грэйс, вот только дело совсем не в Монике. Вспоминая об Эшли, она думает о том, что с ней такое никогда бы не прокатило, и не то чтобы это было каким-то решающим критерием, но все же напоминало Грэйс о том, чего ей порой так не хватало. На выставке многолюдно и пахнет смешением всех парфюмов, но к удивлению Грэйс, ей нравится. Когда они только начинали встречаться с Эшли, та часто таскала Голден с собой, то ли красуясь, то ли радуясь восхищению девушки, и только со временем Грэйс стало не хватать времени и энтузиазма на подобные выходы. На выставке привычно суетились важные люди, обсуждая картины и представляя своих знакомых друг другу, и весь их вид указывал на то, что они разбираются в том, что видят. Грэйс же чувствовала себя немного глупо, поскольку все ее суждение об искусстве сводилось к оценке «нравится» или «не нравится». — Не спи, — схватив Грэйс за руку, Моника ловко лавировала между людьми, таща подругу к своей любимой картине какого-то художника, о котором Фишер не могла заткнуться прошедшие несколько дней. — Ты только взгляни на это! Разве это законно? Эти цвета, композиция, эмоции… А как он прописывает детали! Щеки девчонки горели, а глаза едва не блестели от слез. Она была так взволнована этим событием и тем, что наконец увидит работы одного из любимых художников, что даже не заметила, когда кто-то остановился рядом с ними, внимательно разглядывая картину. — Не все разбираются в картинах так, как ты. Монике тотчас кажется, что это ее больное воображение на фоне восторга. Ведь бывает же, что люди сходят с ума, и появляются у них галлюцинации и навязчивые идеи, и образы… Но рядом тихо смеется Грэйс, толкая ее ладонь большим пальцем, а значит — Монике не послышалось. И тогда ее сердце падает в желудок. Делает несколько кувырков, бьется о стенки и пытается найти выход из тела. Глупое, глупое сердце. В какую-то секунду ей хочется крепче обхватить ладонь Грэйс, чтобы затем сорваться с места и бежать, куда глаза глядят, но разве в действительности Моника смогла бы поступить так? Спустя столько лет струсить и убежать, словно голос рядом — плод ее больного воображения. И Моника оборачивается, туго сглатывая слюну и боясь упасть из-за дрожащего тела. Она смотрит на женщину перед ней и едва сдерживает слезы, совершенно не зная, что сказать. Поздороваться официально, как с прошлым преподавателем, или произнести мягкое «Привет». Но, кажется, что это не имеет никакого значения, потому что Моника просто не в силах промолвить что-либо, разглядывая некогда любимое лицо, не тронутое старостью, только маленькие морщинки около глаз дают понять о возрасте женщины, но это лишь потому, что она так широко улыбается. Эмили улыбается ей так открыто, так искренне, будто бы их двоих никогда и ничего не связывало, и только Грэйс вряд ли понимает, что именно здесь происходит. — Не ожидала встретиться с тобой, — изо всех сил Моника старается быть сдержанной, но голос ее вибрирует и дрожит. — Особенно тут. — Мой друг занимался организацией выставки, — простодушно объясняет Эмили, пожимая плечами. — Я не могла не прийти. — Конечно. И почему-то Грэйс впервые смотрит на Монику, а не на женщину напротив нее, и когда взгляд ее падает на подругу, на ее выражение лица — тогда-то Голден и понимает. Боль и восхищение в глазах Моники настолько очевидны, что Грэйс даже становится неловко за то, что она стоит здесь будто бы лишняя. В голове тут же всплывают небольшие признания подруги о той-самой-ее-любви, женщине, которая была изображена на ее картинах. И только сейчас, вновь оглядывая Эмили, Грэйс понимает — вот она, муза, которая покоится на холстах Фишер. Такая же утонченная и красивая, такая же сдержанная и теплая. У Грэйс щеки заливает жаром, когда Эмили, наконец, обращает внимание на нее, а затем, словно не зная, что можно еще сказать, ровно протягивает: — Ладно, не буду вам мешать. Наслаждайтесь выставкой. Кажется, будто бы Эмили вытягивает сердце прямо из гортани Моники, потому что та, несмотря на миллион мыслей и слов, которые могла бы сказать женщине, смиренно наблюдает за тем, как женщина разворачивается, теряясь в толпе людей. И какое-то невероятное разочарование и злость, и боль накрывают ее с головой, поскольку их первую встречу после стольких лет — она явно представляла не так. По дороге домой Моника не хочет обсуждать произошедшее, лишь коротко ставит Грэйс в известность, кто это был, и девчонка понимающе кивает головой. Она думает о Монике и о том, что она чувствовала в тот момент, как сильно поменялся ее взгляд, как заблестели глаза, и это почему-то заставило вспомнить ее об Эшли. Хотелось тотчас нырнуть в любимые объятия, уткнуться в сладко пахнущую шею женщины, обнять ее за спину, чувствуя под пальцами острые лопатки, и обещать больше никогда не оставлять ее. Грэйс до одурения хотелось начать новую жизнь с любимой.***
Иногда ты просто знаешь, что что-то не должно произойти. Несмотря на все желание, несмотря на заинтересованность, на взволнованность и трепет сердца — так не должно быть. Эшли прокручивает эту мысль, подобно мантре, сидя в такси и направляясь прямиком в офис «ЭлКонсалт». В Сан-Диего не так холодно, как в промозглом Нью-Йорке, но все ее тело дрожит, что даже Оливия замечает это, вопросительно оглядывая женщину и осознавая, что в салоне машины достаточно душно, чтобы замерзнуть. — Все в порядке? — спрашивает на всякий случай она, приводя Эшли в сознание. — Да, — слабо улыбается она, обернувшись к женщине. — Просто волнуюсь. Оливия понимающе кивает головой и осторожно поглаживает чужое плечо в успокаивающем жесте. Она уверяет Бэнкс, что все пройдет отлично, что они проделали невероятную работу, а собрание директоров уже дает наилучшие прогнозы для результата. Эшли и сама знала об этом, и только белокурая макушка в кабинете сбивала бы ее с толку, путала бы мысли и заставляла желать провалиться сквозь землю. Эшли прикрывает глаза, пытаясь восстановить дыхание и не думать о том, в каком ступоре остановится перед женщиной, когда увидит ее спустя почти месяц. За это время они не написали друг другу ни слова, помимо официальных писем, пересылаемых через десять лиц, и Эшли до сих пор не знала, что могла бы сказать Трейси, окажись они наедине. Конечно, она думала о Маккартни, думала о том, чем та занимается после возвращения, какие у нее друзья и что расспрашивают у нее о Нью-Йорке. — Эшли, приехали, — вновь тормошит ее рукой Оливия, и Бэнкс тяжело вздыхает. Когда-нибудь это должно было случиться. В офисе все по-прежнему: белые стены, кулеры с водой, куча людей, даже тот же автомат с кофе стоит на месте. И чем ближе они подходят к ресепшену компании, тем сильнее стучит сердце Эшли, грозясь проломить ребра или, застряв где-нибудь в горле, заставить задохнуться. За дверью переговорной слышны бурные разговоры, и когда Оливия входит в кабинет первой, Бэнкс едва может передвигать ногами, потому что желание сбежать настолько велико, что она всерьез задумывается над тем, чтобы имитировать обморок или типа того, лишь бы не видеть Трейси и не чувствовать себя полнейшей трусихой. — Оливия, Эшли, — босс Трейси пожимает их руки, а затем представляет еще раз совет директоров. Эшли даже успевает обрадоваться тому, что в кабинете нет Маккартни, и, быть может, она вообще не будет участвовать в конференции, несмотря на то, что была ответственной за этот проект. Эта мысль настолько абсурдна, но все же Бэнкс успевает поверить в нее на долю секунды, лишь бы дать себе повод успокоиться, однако минутой позже, подключая свой рабочий ноутбук к проектору, она слышит цокот каблуков, и ее сердце тут же останавливается. — Надеюсь, вы еще не начали, — слышится голос справа от нее, и Эшли приходится выпрямиться, когда Трейси медленно подходит к ней, не прерывая зрительного контакта. — Как долетели? Вопрос обращен не к ней, а к Оливии, но Бэнкс просто не в состоянии отвести взгляда от женщины, и рука ее предательски влажная, а из-за шума в ушах не слышно практически ничего. Трейси неохотно отстраняется, протягивая руку Оливии и натягивая на лицо вымученную улыбку. — Спасибо, все отлично, — кивает Оливия, мельком глядя на Эшли, которая, казалось, и вовсе забыла, чем занималась до этого. У Эшли крутит живот, и внутри становится так невероятно тесно, так некомфортно, что она хватает ближайшую бутылку воды, делая несколько больших глотков. Трейси остается рядом с ней, и боковым зрением легко увидеть, что та делает и с кем общается, и почему-то какая-то жгучая обида внезапно подкрадывается к горлу женщины. Трейси могла бы ей написать. Хотя бы попытаться. Написать что-то в своем духе, что она не может жить без нее, что скучает, что мастурбирует, думая об Эшли по ночам, но ничего из этого не произошло. Эшли чувствует этот взгляд, направленный точно на нее. Ее губы пересыхают, а в висках начинает стучать от волнения. Уж лучше бы она волновалась за эту чертову презентацию, чем за то, о чем именно думает в этот момент Трейси. Ненавидит ли ее? Хочет вновь переспать? Или питает полное безразличие? Презентация тянется ужасно долго. Эшли даже кажется, будто бы прошли целые сутки, что в какой-то момент, не выдерживая постоянного тяжелого взгляда Трейси, она просит сделать небольшой перерыв. Оливия тут же подскакивает к ней с озабоченным лицом и интересуется, все ли в порядке. Ну, конечно, в порядке. В полном порядке, если выставить Маккартни за дверь или, на худой конец, завязать глаза, чтобы та не смотрела на нее так, что хочется забиться в маленький угол и остаться наедине с собой. — Мне некомфортно ровно так же, как и тебе, — Трейси ловит Эшли в коридоре, едва подавляя в себе желание схватить женщину за локоть. — К сожалению, я не могу никуда уйти. — К сожалению, — сама не зная почему, язвит Эшли, и яд сочится под ее языком, прыскает в лицо Трейси, что та даже делает шаг назад. Ее взгляд тут же меняется, и ощущение это сравнимо с тем, будто бы Бэнкс ломают все кости в грудной клетке — столько невысказанной боли в глазах Трейси, столько надежды на то, что этот диалог мог бы быть другим. — Не стоит переживать, сегодня вы снова отправитесь домой. — Завтра, — зачем-то уточняя, Эшли нервно ведет плечом и тут же оборачивается. — Прости, я хочу побыть одна.***
Мысль о том, что эта встреча может быть их последней, преследует Эшли до конца дня. Она становится резкой и раздражительной лишь потому, что не позволяет себе сказать Трейси правду, потому что правда эта — уничтожающая все в отношениях с Грэйс, и чувство неправильности переполняет женщину. Она могла бы игнорировать настойчивое внимание Маккартни, делая вид, будто бы это совершенно не интересует ее, не задевает ее сердце, которое с тяжестью замирает в груди каждый раз, когда Эшли слышит знакомый голос неподалеку. Краем уха она улавливает разговоры совета директоров и Оливии, слышит комплименты о проделанной работе, но ее внимание остается сосредоточенным на Трейси, стоящей в углу кабинета и наблюдающей за Эшли. Та словно пытается предугадать — уйдет ли Эшли, махнув на прощание рукой, или все же что-нибудь скажет? Осознание, что это, скорее всего, будет последней их встречей — с силой бьет в грудную клетку, так что в легких совершенно не остается кислорода, а в голове ни одной адекватной мысли. Ведь есть вещи, которые не должны случиться… …Но Эшли, чувствуя себя безумной, подходит к Трейси, а затем вкрадчиво протягивает: «Может, поужинаем сегодня?». И Трейси, заранее осознавая провал этой идеи, последующие истерики в ночи и ненависть к себе за собственную слабость, предательски кивает ей головой, вызывая маленькую улыбку на лице Бэнкс. Для ужина Трейси выбирает маленький ресторанчик, затерянный почти в спальном районе. Людей там немного, а музыка играет громче обычного, словно пытаясь хоть как-то возместить привычный шум от гостей, которых здесь не хватает. Эшли выглядит почти так же, как и днем, только меняет блузку на нежно-голубую, а сверху надевает пиджак. Неловкость сковывает их с первой же минуты встречи, и все это похоже на первое свидание, на котором ты совершенно не знаешь, что говорить и как нужно себя вести. Внутри обеих витает столько мыслей, что слишком сложно сконцентрироваться на происходящем, не пытаясь предугадать, что будет дальше. Они заказывают по бокалу вина, словно пытаясь показать, что это ничего не значащий ужин, в то время как каждая из них желает как можно скорее напиться, чтобы перестать контролировать каждый жест или взгляд. Трейси расспрашивает о прошедшем месяце, и Эшли звучит почти убедительно хорошо, не упоминая о том, что Грэйс съехала от нее даже раньше того времени, как Трейси вернулась в Сан-Диего. Все разговоры кажутся неловкими, потому что, скорее всего, не имеют никакого значения для людей, которые не собираются даже поздравлять друг друга с Рождеством. Они обе будто бы знают, что когда этот вечер подойдет к концу, и они, быть может, обнимутся на прощание, все закончится. Трейси почти нравится этот осознанный мазохизм. И она улыбается Эшли, когда та с энтузиазмом интересуется у нее о делах и планах, как будто бы ей было действительно интересно. И от этого простого осознания, что другой человек просто вежлив с тобой, вместо того, чтобы питать какие-то искренние чувства, разрывается сердце, и дрожь бежит от шеи к самым ступням. — Я думала о том, напишешь ли ты мне хоть слово, — честно признается Трейси, не понимая, зачем теперь нужно лукавить, когда все и так кончено. — Не то чтобы я надеялась на это, но все же. Эшли опускает глаза, не ожидая, что так просто ей вновь смогут сказать правду, которую она не готова слышать. Она знала, что еще могла бы сказать ей Трейси, знала, какие чувства испытывала та — и у Эшли все это тоже было — но разве было ли это так важно, когда то, что хотела от нее Маккартни, было просто невозможно? Недопустимо в любом развитии событий. Даже если бы у Эшли не было Грэйс, она просто чувствовала, что они никогда бы не были счастливы друг с другом. — Я вспоминала ту ночь, — сглатывает Эшли, ненавидя себя за то, какие эмоции вызывает у Трейси, как глаза напротив тут же загораются, а секундами позже блестят от слез. «Какая же ты отвратительная», — думает про себя Бэнкс, осторожно выводя узоры пальцем на столе в непосредственной близости к руке женщины. — Я, на самом деле, много думала об этом… — И что? — почти перебивает ее Трейси, поджимая губы и приподнимая подбородок, чтобы не казаться, прежде всего, самой себе, такой слабой и зависимой. — Мне очень сложно находиться рядом с тобой, — смотреть в глаза напротив совершенно нет ни сил, ни смелости, что Эшли предпочитает рассматривать пустой бокал из-под вина. — Это заставляет меня теряться и чувствовать себя… неправильно. Трейси хочется съязвить, узнать, что это за «неправильные» чувства и в чем их неправильность, но вместо этого, несмотря на всю иррациональность, она медленно накрывает чужую ладонь, толкая кожу большим пальцем и едва не плача от ощущения этого необходимого тепла. Казалось бы, что в этом такого особенного — касаться другого человека настолько невинно? Но у Трейси кружится голова и скручиваются внутренности, и кажется, еще секунду, и она просто не выдержит, признавшись в бессмысленной любви в тысячный раз. Эшли явно не нуждается в этом. Музыка, кажется, играет громче обычного. Трейси просто ловит этот момент, заставляя его растянуться на бесчисленное количество секунд, она смотрит в глаза женщины, пытаясь найти в них хоть каплю тех чувств, которые она испытывает. Эшли нельзя вот так просто сказать: «Люби меня», чтобы она полюбила, но слова ее почему-то все же находят отклик в сердце Трейси. Может, потому, что Трейси самой до смерти хочется верить в искренность этих слов. — Я скучала по тебе. Животная похоть скапливается под животом — совершенно не та, от которой тяжело в груди и нечем дышать — но для Трейси это тоже любовь. Только другая. И она тихо сглатывает, замечая, как дыхание Эшли становится более глубоким и частым. «Ты же не любишь меня», — здравый разум напоминает Трейси о реальности, но жить в реальности слишком больно. В ее реальности — Эшли крепче сжимает ноги, гладит в ответ ладонь Трейси и смотрит прямо в глаза: «Бери. Бери пока дают». Губы Эшли приоткрытые и блестящие, на щеках едва заметный румянец, и от взгляда ее хочется выскочить за секунду из-за стола, прижать дрожащее тело к чему-нибудь — что первым попадется на глаза — и целовать до изнеможения. В реальности Трейси все сумбурно — это лишь потому, что думать о «настоящем» просто некогда. И кажется, будто бы перед глазами все плывет, что они героини какого-то совершенно сумасшедшего фильма, что вокруг много шума, пахнет свежими цветами и вином, которое они только что пили, а затем пахнет дурацким цветочным ароматизатором для салона, сигаретным дымом и горячим дыханием Эшли. Кожа горит, плавится от кучи одежды, от пальцев Бэнкс, и хочется наплевать на водителя, и на музыку, и на ужасный ароматизатор, чтобы сквозь миллион обостренных чувств шептать в тотальном безумии: «Я хочу тебя» и пропускать тихий стон, когда Эшли смеется в шею, касается губами виска, задевает зубами мочку уха. «Я ненавижу тебя», — врывается здравый разум снова, разгоняя горячую кровь. — «Ненавижу, ненавижу, ненавижу… Что же ты делаешь со мной?». В реальности Трейси — Эшли смеется. Серьезность ей ни к чему. В реальности Трейси — Эшли почти пьяная, или выглядит такой, или делает вид, что такая, чтобы потом была куча причин для того, чтобы сказать: «Этого больше никогда не повторится». У Эшли влажная шея и спина, затвердевшие соски и впалый живот, и вся она за секунду становится такой мягкой и податливой, что в реальности Трейси не существует прошлого дня, где Бэнкс предпочла бы не сталкиваться с ней. Все слишком сумбурно, будто бы это выдумка Маккартни, нежели что-то реальное: живот Эшли дрожит, когда Трейси пробует ее языком, глубоко, быстро, стараясь насладиться сполна; руки с силой держат за волосы, тянут к себе, заставляя их губы столкнуться в неравной борьбе, где Трейси в очередной раз подчиняется. Она одним движением толкает Эшли обратно на мягкий матрас, и даже не удосуживается узнать, согласна ли та, когда тянется выше к ее лицу, опускаясь бедрами сверху. Стон, казалось, проходит через все ее тело, когда Эшли обхватывает ее ноги, а горячий язык впервые прикасается к ней настолько интимно. Трейси дергается в крепкой хватке и перестает дышать, она закидывает голову назад, пытаясь понять, почему это происходит только сейчас. В комнате слишком душно, пахнет сексом и накрахмаленными простынями, и Маккартни чертовски не хочется, чтобы это заканчивалось. Она хочет, чтобы все казалось таким же привычным, развратным и правильным, она хочет ощущать свой вкус на языке Эшли как можно дольше, хочет, чтобы та продолжала смотреть на нее из-под полуприкрытых ресниц и заходиться в экстазе, прежде чем кончить. Из реальности Трейси выталкивает сигаретный дым и идеально ровная спина женщины, стоящей у окна. В реальности Трейси Эшли никогда бы не произнесла: «Утром я возвращаюсь в Нью-Йорк, и этого больше никогда не повторится».