(Не) титановые

      Эрен впивается зубами в руку, и поле зрения размывается, ракурс взмывает на такую высоту, что в первую секунду тошнит и кружится голова. Потом приходит ощущение тела: такое же размытое, растянутое, как пленка мыльного пузыря.       Он старается не терять Жана из виду ни на секунду, но, конечно, теряет – и находит снова, повертев головой и получив по лицу собственными длинными патлами. Просто… Жан не он. На Жане так не заживет. И Эрен не простит себе, если с ним что-то случится, не сможет простить.       Он не слышит крика — вокруг столько ора, что это практически невозможно, — Эрен просто знает, чувствует, что что-то не так.       Армин держит Жана под мышки из последних сил — Жан крупнее него почти в два раза, — прижавшись спиной к стволу и уперевшись сапогами в вогнанное в толстенную ветку лезвие, чтобы не поехать каблуками под их утроенным весом. Эрен замечает это машинально, потому что на самом деле не смотрит на Армина вовсе: он смотрит на обмякшего Жана, смотрит на ярко-красную кровь, заливающую его лицо, текущую по шее, впитывающуюся в воротник рубашки.       — Эрен, забери его, я ж его сейчас уроню, — пыхтит Армин, и Эрен подставляет гигантскую ладонь, неловко пытается перехватить Жана двумя пальцами — одни пальцы у него уже толщиной с ветку, на которой Армин стоит. Наконец, ему удается взять Жана в руку — Армин тут же соскальзывает по стволу с длинным выдохом и машет рукой, мол, идите, со мной все нормально.       Эрен бежит к повозкам так, что на ходу сносит титана плечом и затаптывает — его со свистом приканчивает кто-то из разведчиков сразу за его спиной, но Эрен этого не замечает. Он даже не знает, жив ли Жан у него в неплотно сжатом кулаке.       Он впервые чувствует себя настолько беспомощным в этом гигантском теле, обычно дающем столько неудержимой силы, когда опускает Жана среди других раненых, прямо под ноги суетящейся девчонки с медицинской повязкой на рукаве — та сердито отмахивается, продолжая перевязывать руку Конни — то, что осталось от руки Конни; Эрен впервые видит, как тяжело сегодня все идет. Конни смотрит сквозь него в небо стеклянными глазами, даже не моргает, когда на лицо ему садится муха, и Эрену на мгновение кажется, что он мертв. Но у Конни дрожит стиснутая в кулак здоровая рука, и это напоминает Эрену, что в чаще остался Армин. Что еще ничего не кончилось.              Эрен перестает допекать врачей, только когда один из них рявкает: «Если сейчас же не отстанешь, считай, сам его убил!» От такого Эрен затыкается мгновенно и устало опускается у порога, бездумно колупая дымящийся обрубок плеча — Микаса, в отличие от Жана, не церемонится, отхватывает столько, сколько считает нужным, и Эрен не то чтобы против, он просто… отвык. Быть нецелым. Нащупывать пустоту там, где, кажется, есть плоть.       Он засыпает, уронив лоб в колени, и просыпается уже с рукой; рядом время от времени загорается искорка самокрутки, в блеклом лунном свете белеет медицинская повязка на рукаве.       — Он… — хрипит Эрен и прокашливается.       — Жить будет, — отмахиваются из темноты крыльца. От облегчения Эрен сползает по крошащейся ступеньке. Голова кружится — он не ел с самого утра. Самокрутка вспыхивает в последний раз и гаснет на подметке; стучат каблуки. — Пойдем, сам глянешь, насколько хорошо.              У Жана изуродована свежими розовыми шрамами половина лица, но это неважно. Жан живой. Он щерится, ругается со всеми, кто попадает под горячую руку, сворачивает голову набок при разговоре и щурит левый глаз — потому что правого у него больше нет. Под бинтами заживают крепко соштопанные веки. Но Жан живой. Армин говорит, его протащило через лапник падающей под титаном сосны, Жан развез сучьями лицо и выколол глаз, от боли вырубился — повис на тросах, как блесна, Армин его еле втащил на ветку.       Эрен не может смотреть на него, потому что недоглядел, — и не может не смотреть, потому что недоглядел. Один раз уже не уследил, второго не будет. Просто — не будет. И в то же время смотреть на то, как Жан неловко вертит головой, привыкая к суженному полю зрения, как ошибается с расстоянием до предметов, проседая с перспективой, как машинально тянется к исполосованному лицу и отдергивает руку — все это выше его сил. Если бы он не отвлекся тогда, если бы пришел чуть раньше, если бы, если бы, если бы…       Жан начинает его избегать, и Эрену хочется вздернуться от таких дел.              — Надо поговорить. — Жан ловит его за самый край рукава, не касаясь руки, и у Эрена мурашки идут вверх к плечу от этого обмана — тело ждет прикосновения, которого не случается. Жан отходит в конец конюшни — там, за постоянным фырканьем и ржанием, подслушать кого-то труднее всего. Он сжимает кулаки, зажмуривается на мгновение и смотрит в упор — повязку с него сняли, и теперь отчетливо видно, что глаз у него только один. Эрену еще предстоит к этому привыкнуть. — Короче. То, что я теперь такой, не значит, что ты обязан остаться или что-то в таком роде, я бы тоже еще подумал на твоем месте, надо ли оно мне. Раз ты рядом со мной мучаешься — вали, не мучайся, я все пойму. Так что…       — Сдурел? — распахивает глаза Эрен. — Что значит — вали? Что значит — мучаюсь? Я что, по-твоему, шрамов испугаться могу?       — Насчет шрамов не знаю, а вот смотреть на меня тебе явно тошно, — фыркает Жан, и от того, насколько плохо ему дается это деланое безразличие, у Эрена внутри все сжимается.       — Да как будто в этом дело, — раздраженно бросает он, злясь на самого себя, и Жан хватает его за руку — прикасается чуть ли не впервые с той вылазки, — и Эрен мгновенно успокаивается, только остается какое-то мерзкое сосущее чувство под ребрами.       — А в чем? — спрашивает Жан жестко и нервно, и Эрен не выдерживает: шагает ближе, прижимается всем телом, обхватывает поперек спины. Жан в руках натянутый и напряженный, едва дышащий в ожидании ответа, который Эрен не то чтобы готов дать.       Не готов до тех пор, пока на спину не опускается рука — теплым, мягким и тяжелым прикосновением, знакомым до сладкой боли, — и Эрен пытается объяснить: сбивчиво, путано, но Жан должен понять. Всегда понимал.       — Я что-то не понял, ты совсем офигел? Тебе не многовато будет — на себя ответственность брать мало того, что за судьбу человечества, так еще за каждого отдельного лопуха? — спрашивает Жан немного ошалело, и Эрен неловко жмет плечами — что тут скажешь? — Я, вообще-то, большой мальчик, и ты не отвечаешь за то, чтобы я не навернулся нигде. Еще раз услышу такое — впишу, понятно?       — Понятно, — буркает Эрен, утыкаясь лбом в его плечо — жесткое, надежное. Такое знакомое. Жан вздыхает и треплет его по шее — так, как треплет всегда, и это наконец-то так правильно, так, как должно быть, так, как будто Эрен наконец-то нащупал почву под ногами. Все встает на свои места. Разве что… — Слушай, а если бы со мной так… Ты бы правда подумал, надо ли оно тебе?       Жан снова вздыхает, ставя подбородок ему на макушку.       — Кто-то мне недавно втирал, что у него отрастает все.       — Да блин, ну если б не отрастало, ты же понял вопрос, что ты как это… — морщится Эрен, пытаясь отстраниться, но Жан не пускает:       — Я бы подумал, если бы был с кем-то вроде себя. А с тобой — что тут думать, мне как-то все равно, какой ты. Это же ты.       Эрен поднимает голову, чтобы посмотреть в его лицо, и впервые с вылазки не чувствует ни вины, ни жалости — это они, это их жизнь, и она приносит с собой то, что приносит. Может быть, в каком-нибудь другом мире они жили бы спокойно, купались бы в большой воде — как Армин говорил? Море, — и никогда бы не видели титанов, не видели войны, но в этом мире есть и титаны, и шрамы, и война, здесь нет моря, но они — есть, и мир этот — их. И шло бы лесом все остальное.       Эрен тянется к его лицу — рука Жана взлетает, чтобы поймать его за запястье, не дать коснуться, но останавливается в последний момент. Жан сцепляет зубы и на мгновение опускает здоровое веко.       Эрен берет его лицо в ладони, гладит зажившие, начавшие белеть борозды шрамов, останавливается кончиками пальцев у самого уголка впалого шва.       — Извини, мне просто… Нужно привыкнуть. — Жан коротко кивает и с шумным, почти лошадиным вздохом ложится лицом в его ладонь, пряча в ней пустые веки. Теперь снова кажется, что глаза у него два — и в то же время Эрен чувствует, что нет. Жан любит так делать, закрываться от мира его ладонями, и Эрен узнает его лицо на ощупь и в полной темноте, то, как скула упирается в основание ладони, как ресницы щекочут центр, но теперь все изменилось — и к этому нужно привыкнуть.       — Мне тоже, — признается Жан, и Эрен выдыхает, притягивая его к себе за горячую шею, заставляя нагнуться, чтобы упереться лбом в лоб. Жан под его пальцами наконец-то…       Жан живой. Значит, все будет хорошо.