(Не) титановые

      Эрен собирает всю свою храбрость в кулак бесконечно долго: за это время он успевает тысячи тысяч раз поймать взгляд Жана, подумать не о том и разозлиться на себя; успевает столько же раз протянуть и отдернуть руку; успевает вмазать ему особенно неудачно на тренировке и почувствовать себя так, будто вмазали ему — и еще хуже, когда Жан хлопает его по спине и велит не загоняться из-за ерунды; успевает много чего еще. Он долго выгадывает момент, чтобы остаться без свидетелей.       И все-таки стискивает его ладонь.       Вариант сказать что-нибудь отпал сразу — Эрен бы просто умер на месте, — и из оставшихся этот имел меньше всего шансов стать причиной выбитых к черту зубов.       Эрен сжимает пальцы почти отчаянно, молча смотрит Жану в лицо — пойми меня пойми меня пойми меня, — пока тот не высвобождает руку. Неожиданно мягко. Эрен только тогда понимает, что схватился как попало: пальцы скользнули между пальцев, местами по два за раз, и это наверняка ужасно неудобно. А еще этого вполне достаточно для того, чтобы внутри закипел жгучий стыд. Господи, он же сейчас еще и смеяться будет, и это еще в лучшем случае, ну зачем вообще…       Жан бережно перехватывает его ладонь обеими руками, аккуратно переплетает пальцы и негромко говорит:       — Если хочешь держаться со мной за руки, берись, блин, по-человечески. — Голос у него тоже нервный, ладонь холодная, и Эрена отпускает. Он даже шагает ближе, когда Жан вдруг ласково гладит его кисть, на сколько хватает длины большого пальца — от ямки на запястье до подушечки большого, оказывается, предательски чувствительной, — и Эрен неудержимо заливается краской. Это… слишком. Неожиданно и… приятно.       Жан вдруг улыбается открыто и будто бы облегченно — Эрен пялится на него, как завороженный, — и притягивает его к себе. Смеется тихо и тепло. И Эрен, прижавшийся виском к его плечу, счастлив так, как не был счастлив давным-давно.