American Dream

Август, 1963 Карл со скучающим видом барабанил по стойке. Чума сегодняшнего дня – просто невообразимое пекло, не подлежащее сравнению даже с его недавней поездкой. Горячий асфальт и разогретые до ожогов стёкла ларьков. Юноша то и дело бросал ленивые взгляды на одиноко примостившийся у двери термометр, отметка которого так и норовила перевалить за добрую сотню градусов. Карлу казалось, будто он плавится. Превращается потихоньку в безобразную лужицу – смесь всей поглощенной за это утро им содовой и беспросветно одолевающей его хандрой. Иначе ведь и не объяснить все эти потоки, струящиеся по его рукам, спине, лбу и ладоням. Последние, в свою очередь, ещё и приносили этим жуткое неудобство. Взмокшие, из них выскальзывало абсолютно всё, и даже платок, которым он поначалу пытался как-то предотвратить это безумие, был теперь бесполезен, насквозь пропитанный солоноватым потом. Не спасал и стоящий неподалёку вентилятор с резиновыми лопастями. Старушка - так прозвал его мальчик за древность и забавное тарахтение - постоянно глохла, отчего тело парнишки мгновенно покрывалось ещё одним слоем злосчастной влаги, а прицепленные к её защитным прутьям ленточки тут же тоскливо сникали. Вяли будто цветы и нагоняли ещё большую печаль на его и без того унывающий лик. Причин для столь кислой мины было достаточно. Это и испепеляющая жара, от которой немели ноги и заходилось сердце, и черствая тишина, окутавшая его с головы и до пяток. И неприятная усталость, разливающаяся по конечностям тягучим нектаром, заставляющая мышцы ныть, а кости изредка похрустывать. Ниган прохвост, будь он неладен, был весьма убедителен в своём предрассветном желании немного размяться, перед тем как они отправятся каждый на свою работу. В одуряющей духоте и на липнущих к разгорячённым телам простынях. Юношу пробивало гадостной дрожью, стоило только воспоминаниям об утреннем инциденте заполонить его мысли. Он искренне не понимал, как можно заниматься любовью в такой опаляющий зной и тем более, так наслаждаться этим. Заперев окна и обеспечив максимум тактильных прикосновений, жарких объятий, заполняющих тело огнём. И ведь это было не единственной его странностью. Предпочтения мужчины всегда были для подростка одной сплошной загадкой, зачастую выходящей за границы приличного. «Извращенец» - думал полушутливо Карл в такие моменты. В конце концов, не так уж он и противился им. Была правда и ещё одна причина его недовольного настроения. Отсутствие. В течение всего дня мальчик наблюдал лишь пару неважных клиентов, целью которых, судя по всему было прийти, нерешительно потоптаться на месте и так же неловко уйти, рассыпаясь в неуклюжих прощаниях. Пытались ли они таким образом спастись от вездесущего солнца – неизвестно, но ситуации это не меняло. Покупателей не было. И хоть вины мальчика в этом тоже, он всё равно ощущал некоторый стыд за пустующие отделения кассы. Карл, конечно же, понимал, откуда бьёт источник нынешней невостребованности их магазина. Яркие картинки отдыхающих жителей Ричмонда так и мелькали перед глазами. Часами напролёт за деревянной стойкой, он не мог не заметить нечастых прохожих, проскальзывающих мимо витрин. Спешащих людей, которым не посчастливилось оказаться в такую погоду на улице. Он с трепетом представлял вытянувшиеся на шезлонгах фигуры, нежащиеся в тени домов - своих или друзей, совершенно неважно. С поблёскивающими на свету стаканами и графинами, доверху заполненными золотым лимонадом, что так зазывно плещется маленьким озером и одновременно бурной рекой, удерживаемой только лишь узким стеклянным носиком. Он спасался этими фантазиями от скуки и одолевающей его дрёмы, бесстыже воображая на месте тёмных силуэтов без лиц, одно вполне знакомое и любимое. Облачённое в окружья солнцезащитных очков и нацепившее привычную ослепительную улыбку, присущую блистательным гостям Голливудского кинематографа. Губы мальчика вдруг трогает неоткуда взявшаяся грусть. Когда-то и они наслаждались холодными напитками в саду перед домом. Прекрасными летними вечерами, опускающимися на Блэкстон. Красующимися восхитительным запахом барбекю и плывущей по закатному небу вереницей тающих облаков, немного подкрашенных розовым. В их маленькой квартирке на Рознет-роуд не было места таким посиделкам. Лишь скромным и целомудренным ужинам, да совместному чтению книг в спальне. Карла терзал вопрос – вернётся ли однажды эта идиллия? Почти семейное счастье, которое он так и не сумел приобрести в родном доме. Ведь как бы он не любил своих близких, им никогда не было дела до этой любви. Они не бросали тёплых подбадривающих в тяжёлые дни фраз, не собирались вместе на ланч и не мучили индейку в День Благодарения. Хотя быть может, он просто был слишком мал или глуп и не замечал её незатейливого проявления в волнительном «это ради тебя», сухих поцелуях в лоб и редких трепаниях по взлохмаченной детской головке. Отстраненных и вымученных прикосновениях, увещеваниях о чём-нибудь лучшем, о чём-нибудь прикрывающем ночные скандалы, покуда мальчик вроде как мирно спит в своей комнате. Вроде как. А он лежал и всё думал, в какой момент всё так стремительно начало рушиться. Он отчётливо помнил завалы на отцовской работе, его поздние возвращения с очередной смены домой и куски невкусных остывших блюд, оставленных для него в холодильнике. Помнил свою чем-то вечно занятую мать. Милую женщину по имени Лори, красящую ногти бесцветным лаком и единственно пытающуюся, несмотря на все свои заботы, хоть как-то поддерживать общение с сыном. Пожалуй, только это и не давало ему окончательно впасть в уныние – их чуткие разговоры, в которых она пыталась пояснить ему одну не особо замысловатую истину. Мир не всегда такой, каким хочется видеть его человеку. И что как бы тяжело её мальчику не было, он должен быть сильным вопреки всему, черпая эту силу из сердца и знания о том, что мама его очень любит. Он настороженно внимал каждому её слову, находя в них некоторое успокоение, хоть и понимал что оно напускное, и беседы эти, скорее дань неудачному материнству. Потому что как бы ни были сладки её речи, он помнил также и чересчур зачастившего к ним соседа, являющегося по совместительству лучшим другом мужчины, которого он привык называть «папа». Да, у них идиллии не имелось. Родителям не было никакого дела и до самих-то себя, что уж говорить о таком обыкновенном понятии как «семья». Куда тут сунуться жареным стейкам на свежем воздухе и счастливому маминому смеху? Некуда. А вот неприветливая дама с косой лазейку всё-таки да нашла. Карл не знал, чувствовал ли отец облегчение или расстройство от маминой смерти, чувствовал ли он вообще что-нибудь. Потому что ничего толком-то не изменилось. Остались прежними и возвращения с бравой работы, и ужасная готовка, поданная теперь разве что только с неумелой руки юноши и та же холодность, что витала последние годы в воздухе между ними. Мальчик не хотел думать о том, что так будет длиться вечно, ведь настигшая его утрата, принесла с собой и некоторый подарок, для которого, судя по всему, ему и предстояло стать массивной опорой. Вечной и несдвигаемой. Джудит, так он назвал малышку, стала ему в ответ маленьким лучиком света, разбавляющим его скверные будни. Она была поистине чудесным ребёнком, разве что малость капризным. С милым вздёрнутым носиком, светлым пушком на голове и внимательными зелёными глазами – ни разу не породой истинных Граймсов. Ему всё казалось, что это просто-напросто глупая игра освещения, внезапно упавшие на юный хрусталик блики, но ему действительно всего лишь казалось. Разгадка этого своеобразного ребуса пришла неожиданно. Как и помощь с поддержкой, что моральной, физической, и причём оттуда, откуда не ждали – из соседнего дома. И Карл, в очередной раз наблюдающий за отцовским напарником, с любовью ухаживающим за ребёнком, снова и вновь замечал, какой у того был пронзительный, пылающий изумрудом взгляд. Конечно же, ему не составило огромного труда догадаться, кто всё-таки принёс разлад в этот дом, но он благоразумно решил не вникать. Хватит с него этих взрослых интриг и выяснения отношений. Отец же решил иначе. Стоило ему только слегка оправиться после кончины жены и кое-как наладить отношения с сыном и другом, как в доме появляется новая пассия. Приветливая и добрая женщина с необычными волосами. Серьёзная, но совершенно не строгая, разговаривающая даже с некоторым ребячеством. И кажется, лёгким акцентом. Мальчик ещё никогда не видел такого тёмного цвета кожи вблизи. Ему очень хотелось взять её за руку и рассмотреть кофейное полотно в упор, даже с пониманием того, что это не совсем вежливо. Как бы то ни было, парнишке она сразу понравилась, хоть он и абсолютно не брал в толк, что она делает в их гостиной. Свыкнуться с тем, что Лори так быстро нашли замену он не смог, как бы для этого ни старался. Но месяцы шли, и с новой знакомой он постепенно наладил контакт, благо она относилась к нему и сестрёнке чуть ли как не к собственным детям. Однако он продолжал всё так же неловко молчать, когда её вопросы касались чего-нибудь сокровенного, а на каждую её шутку он отвечал фальшивой улыбкой, которую она моментально распознавала. Ей было действительно жаль его, это прослеживалось в её словах и движениях, но Карлу было немного плевать. Всё равно ничего уже не изменится. Так он считал до тех пор, пока Граймс-старший не захотел отправить его в высшее учебное заведение. Престижный институт, где как он думал, все только и занимаются препарированием лягушек и нудным изучением одного единственного листочка на протяжении четырнадцати часов. Какое облегчение, что отец ошибался. И с виду приличный ботанический колледж, оказался рассадником всевозможных расслабляющих трав. Втайне от руководителей, конечно. Не то чтобы это что-то да значило, но юноше было спокойней от мысли, что новое место не кишит скучными человечками, заботящимися только о своих книгах и надоедливых практиках. Наверное, ему просто хотелось отвлечься. Размышления мальчика прерывает внезапное восклицание из динамиков примостившегося неподалёку от него радио. Он и забыл совсем, что оно включено. Хриплый голос вещает чуть неразборчиво и Карл неспешно крутит верньер, регулируя чистоту, разбирая в потоке непрерывного напрягающего шипения очередную политическую новость. Диктор с увлечением говорит о продлении поездки предвыборной президентской кампании Джона Кеннеди и юноша, заслышав подобное, только сильнее приникает к бежевой сеточке, надеясь уловить ещё хоть что-нибудь интересное. Быть может, это разыгрался бунтарский дух, жажда революции и перемен, но подросток, со своей излишней любвеобильностью, тщательно скрываемой за сдержанностью и болезненной настороженностью, продиктованной детской разочарованностью в людях, старался поддерживать любую идею антивоенного существования. Умудряясь ещё и придерживаться при этом, во избежание ненужных полемик, какой-то нейтральной позиции. Он быстро обходит деревянную стойку и направляется к дальней стене магазина с прислонённой к ней металлически блестящей корзиной. Импровизированной клеткой, являющейся эдаким пристанищем для ненужного хлама, а именно для кучи старых и потрёпанных книг, которые, судя по табличке, никто не хотел брать и даже за ничтожные пятьдесят девять центов. Мальчику помнилось, что где-то среди этого бардака валялась когда-то книжонка и авторства вышеупомянутого деятеля. Невзрачная, с разорванным корешком и выцветшей надписью, но с по-прежнему занимающим ум содержанием. Он обнаружил её на уровне пола, смиренно пребывающей на самом дне под грузом навалившейся макулатуры. С помятыми немного страницами, но с такой же, синеющей сапфиром обложкой. На титульном же листе привычно поблёскивают несколько грубые инициалы. Карл осторожно проводит пальцем по их чернильным краям, обрисовывая штрих каждой буквы и поднимая в сознании обрывки фраз этого давно забытого очерка. Не замечая чьё-то настойчивое присутствие за спиной. - Ты что? В пацифисты вдруг записался? Голос Иисуса звучит громогласным раскатом, от неожиданности которого юноша выпускает вещицу из рук, роняя её обратно в корзину. Оборачивается недовольно, мимоходом поправляя неудачно свалившийся к остальному вороху томик и, уже желает ответить ему чем-нибудь дерзким, но язык будто бы прилипает к нёбу, не позволяя даже прошептать грубость. В голове почему-то опять возникает образ нелестного детства, от которого он так старательно пытался избавиться. Карл рассеянно мотает головой, отгоняя странное наваждение и его пересохшие вмиг губы, наконец, размыкаются. - Я не знаю. Точнее, - он вымученно прикрывает глаза представляя себя прежним - восьмилетним хулиганистым мальчуганом, просыпающимся от родительских поцелуев, - знаю, но ведь это всё равно ничего не изменит, верно? – он слабо улыбается парню. Тот смотрит на него пристально, подозревая, что говорят они далеко не о книге и небрежно пожимает плечами. - Как знать, молодой человек. Всё зависит от того, как ты к этому относишься. Горы в одиночку ты, конечно же, не свернёшь, но один маленький холмик вполне. Карл коротко кивает, удовлетворенный ответом. Ему нравится это крошечное наставление, суть которого заключается в том, что он ещё может наверстать то упущенное. Конечно не с достопочтенной роднёй из Норфолка, но с Ниганом точно. Он указывает приятелю на доселе лежавший в его руках очерк. - А ты сам то, как к этому относишься? – произносит он полушутливо. - Никак не отношусь, - смеётся Иисус, встряхивая тёмной копной волос, - но если судить вот по этому, - он слегка наклоняется, стуча сгибом указательного пальца по яркой обложке, - то скажу, что если бы люди занимались любовью с тем же усердием, с каким воевали, пользы бы было гораздо больше. Карл брезгливо морщится, не желая даже представлять себе эту картину, где сотни нагих тел сплетались бы в сладострастии на холодной земле, однако всё равно улавливая в ней некоторый смысл. - Думаю, чуть подправить, и твою фразу можно выставлять как слоган какой-нибудь бешеной субкультуре, - невольно вырывается у него нервный смешок. Парень беззаботно разводит руками. - Дерзай. Заодно и возглавишь её. Юноша только отмахивается. - Нет уж, спасибо. Секунда и в комнате воцаряется липкая брюзжащая тишина, заполняющая собой каждый уголок запылённого зала, с его многочисленными стопками пластинок, заваливающими пол у прилавка и кое-где у шкафов, и пахнущими дустом коробками, небольшими башенками возвышающиеся над низким стеллажами. Иисус задумчиво встряхивает принесенным с собой полотенцем – мелким квадратиком, которым только и можно что руки вытереть, и чуть помедлив, задаёт абсолютно глупый вопрос, на который мог бы ответить и сам. - Клиентов нет? - Как видишь, - дуется Карл. Ему неимоверно обидно от того, что целый день прошёл абсолютно напрасно и даже тому ничтожному количеству забредших в ларёк клиентов, он так и не смог ничего толком продать. - Не кисни. Пойдём, налью тебе бренди, - парень мягко уволакивает подростка в сторону узкой каморки, некоего кабинета для хозяина магазина, придерживая того за худое предплечье. - Ты, наверное, хотел сказать – чаю? – юноша поглядывает на него озадаченно, пытаясь понять, шутка это была или нет. - Точно. Всё-таки шутка. А жаль. Он уже не раз видел эти обшарпанные четыре стены, в которых так любил обитать Иисус. Ничего грандиозного. Потолок, до которого можно коснуться рукой, поцарапанный и грязный линолеум, стол, пара стульев. Небольшая плитка в углу и куча не разобранного товара, радостно обнимающего ноги, стоило только кому-нибудь да зайти. Карл однажды даже серьёзно разодрал ногу. Залил кровью и без того замызганный пол и еле доковылял до дому. Храбрился, отказываясь от помощи якобы праведника. Однако от Нигана её он принять не постеснялся. Даже наоборот, строил из себя несчастного и умирающего, исцеление которого зависело от поцелуйчика в повреждённую часть. Мужчина тогда смерил его насмешливым взглядом, а после, мальчик и вовсе думать о ноге перестал. Кто ж знал, что раненому одного поцелуя окажется мало. Но было в этой каморке ещё кое-что. Дверь. А точнее приклеенный к ней плакат. Новенький, словно только что вышедший из типографии, с блестящей и переливающейся в искусственном свете краской. На нём красовалась очаровательная Одри Хэпберн, вся в чёрном и с дорогим колье – нарядом истинной леди. На фоне силуэтов ночного города, изображенных почему-то зелёными переливами, тёмного неба и, конечно же, полнолуния – классики театра и композиции. - Красотка, - сказал однажды Иисус за их очередным чаепитием. Была за ним такая незамысловатая привычка – устраивать внезапные перекусы средь белого дня, иногда даже, с очень маленьким промежутком. Для Карла же это стало поводом нацепить чуть кривоватую шутовскую усмешку и выдавить из себя что-то, по его мнению, остроумное. - Ага, - отвечал он с некоторым глумлением, - только вот, немного старовата для тебя. Плоская и неудачная шутка, парень даже бровью не повел, заслышав её. Мальцу не было известно его точной даты рождения, бессмысленной строки в паспорте, а потому он и не смог пошутить по достоинству. Наверное, его также дезориентировал и внешний вид приятеля, потому как напяленная на него с каждой вещицей непринуждённость, невольно скидывала с него лишний десяток лет, ставя в один ряд с несовершеннолетними. Для Карла неверное было бы шоком узнать нечто подобное. С актрисой они одногодки. - Зато для тебя в самый раз, - не преминул вернуть колкость Иисус. В момент изменившееся лицо юноши, стоило всех проданных им за всю жизнь пластинок. А что он думал? Парень с особой внимательностью разглядывал забирающего порой Карла после работы мужчину. Высокого, немолодого. И совершенно на юношу не похожего, что напрочь отметало возможность родства. У него были чёрные как смоль волосы с редкими нитями седины и острый взгляд, режущий не хуже ножа. Испытывающий. И если глаза мальчика напоминали ему скорее очи загнанной лани, то эти были ничем иным как желтеющими блюдцами волка нашедшего себе, наконец, добычу. «Милый союз» - отметил Иисус про себя. Вскоре по каким-то своим наущениям мальчик таки поведал ему, что человек этот, приходится ему никем иным как любовником. «Да что ты» - звучало тогда в его мыслях, но не сорвалось с языка. По какой-то причине, ему жутко не хотелось причинять подростку неловкости своим «уже» знанием. К великому удивлению Карла это признание кажется, только сблизило их. Появились новые темы для разговоров за чашечкой чего-нибудь пряного, куда более интересные чем однотипные каламбуры об обращении воды в вино и постоянное обсуждение музыки. И хоть девичьей тяги к сплетничеству юноша никогда не испытывал, он не мог удержаться от того, что не рассказать внезапному собеседнику одну другую историю из его повседневности или сердечных переживаний. Не то что бы тот хоть как-либо противился этому. Иисус оказался человеком под стать прозвищу, понимающим, отчасти мудрым и не осуждающим. Порой он давал мальчику тот или иной совет, который оказывался всегда кстати и почти никогда не порицал его за поступки. Только как исключение, если его действия были доподлинно необдуманными или из ряда вон выходящими. Усаженный за стол парнишка отвлекается от пристального разглядывания призывно свистящего чайника, мелькнувшей вблизи глаз рукой. «Красотка. Но Ниган красивее» - подводит итог его утомлённый ум. Перед ним опускается щербатая чашка с непонятной янтарной мутью внутри. Пар от неё искривляет висящий позади мальчика календарь и оседает приятным теплом на его юном усталом лице. - Что это? – заинтригованно спрашивает он, беря между тем чашу в ладони. Влага мирно плескается, предлагая нерадивому дегустатору сделать глоток, но он пока удерживает себя от этого, намереваясь таки дождаться ответа. - Чай с бергамотом, - проговаривает парень неспешно, между тем отхлёбывая напиток из своей, с неровными сколами, - симпатичная вещица, - он как бы между прочим кивает на удерживающую керамическую стенку руку Карла. Бледную, с россыпью еле заметных рыжеватых веснушек и с неприметной фенечкой повязанной на запястье. Цветастым лоскутом его обнимающим, с аккуратно вплетённой в него тёмной нитью. Она ловко складывается в короткое, уже известное им двоим слово - имя - его собственную печать на сердце, состоящую всего из пяти букв. Ниган. Выгравированное шерстью на украшении, поцелуем на теле и предчувствием чего-то дурного – в душе. От этой мысли в груди расползается неясная тревога, серой трясиной поглощающая все остальные эмоции. - Оу, спасибо, - улыбается он мгновенье спустя, смущенно и натянуто дружелюбно, самыми краешками пухловатых губ, старательно глуша в себе это чувство, - сплёл пару дней назад, хотел сделать такой же и ему, но он вежливо отказался. Иисус задумчиво хмыкает. - Послал? - Послал, - мальчик тяжело вздыхает, облегчённо, будто шутка возвратила ему спокойствие и наконец, отпивает из кружки. Тот одобряюще кивает и пододвигает к мальчику сахарницу. - Твоя очередь. Угости свежей историей. Карл смеётся. - После того как ты обругал мою новую брошь? Ну уж нет, обойдёшься, - он забавно изгибает бровь, противясь играючи и делает ещё пару мелких глотков. - Я всего лишь сказал, что лучше бы он показал тебе настоящих касаток, - чистая невозмутимость, - а то поступок милый, но какой-то не героический. Подросток чуть наклоняет голову вбок, грозно сопя и одаривая собеседника испепеляющим взглядом, выглядывающим из-под каштановой чёлки. - Он и не обязан быть героическим. Сам факт того, что он есть, уже важен. А остальное, это, - он вдруг замирает, испуганно заглядывая в свою чашку. В темнеющем отражении ему привиделось внезапно чьё-то лицо. Похожее на его, но другое, - мелочи, - договаривает, отводя взор от горячих вод. Иисус, кажется, и не замечает его смятения. - Ладно, как скажешь. Вот только думаю, что сделает твой старик, когда узнает о твоих отношениях с этим мужчиной. Вряд ли он сочтёт это мелочью. Юноша вздрагивает при упоминании об отце и ощущение беспокойства к нему возвращается, вместе с элементом некоей знаковости. Говорить об этом ему совершенно не хочется, но давать намёк об уязвимости темы тоже и потому он отвечает. - Не думаю, что ему есть до этого дело. Он хороший человек и полицейский, и я очень горжусь им, но всегда было что-то, что отнимало его у меня. И я не уверен, что он хоть когда-либо противился этому, - мальчик оставляет напиток в сторону, сцепливая после пальцы в замок, - меня ведь, считай, кинули. Вручили билет на поезд в один конец, пожелали хлипкой удачи и прощай, прощай родной Норфолк. Грустно, не правда ли? - Да не особо, - Иисус бессердечно шмыгает носом, - считай это неудачной прелюдией к твоей нынешней жизни. Она-то вроде тебе по вкусу пришлась. Карл неуверенно пожимает плечами, сутулясь. - Твоя правда. Жестоко, но так и есть. Прелюдия, - раскатывает он слово на языке. Секунда обдумывания и им ощущается неведомая прежде лёгкость. Будто в один лишь момент грызущее его прошлое отступает, и на её место приходит смирение. Оно ведь действительно позади, он лично простился с ним голосом поезда и шумом вокзала, помахал на прощание ручкой, с головой сигая в буйные волны по имени Ниган. Ещё ему тогда неизвестные, но скорее всего, уже предначертанные. Он стал его утешительным призом, и Карл соврёт, если скажет, что этот приз таковым и является. Потому что чувствуется он скорее сорванным им Гран-при. Великой наградой за хоть и безбедное, но черствое как зимнее дерево детство. Отцовский лик на бергамотовой глади в его сознании меркнет. Тает серебряным пеплом, ровно что сахар дне и исчезает. Он не станет бороться за прежние дни, те, что на грани с дошкольничеством. Они пропали давно и бесповоротно. Сгинули в чужих делах, заботах, изменах. В ворохе полицейских бумаг и слёзах их обладателя. В соседской постели и желании почувствовать себя любимым и нужным. Осталось только «сейчас». Океан, чай в перерывах и Ниган. Особенно Ниган. В голове вдруг всплывает брошенная Иисусом фраза. Любовь вместо войны, да? Кажется, это чертовски воодушевляет.