Единица

2034 год. Отрубается он по щелчку чьих-то тонких и бледных пальцев. А когда просыпается — видит перед глазами серую обшивку машины. Глаза чуть косит, голова кружится — Антон покорно размыкает сухие губы, чтобы вздохнуть по-нормальному, а то возникает чувство, будто он вообще не дышал последние лет сто. Сердце ещё так тревожно стучит о грудную клетку, словно в попытках вырваться из груди — совсем не от любви, как говорила свинюшка из мультика, который смотрела Глика одним из утр, а от грёбанного похмелья. В груди неприятно колет, свербит желудок немного, но в целом, он, кажется, всё произошедшее пережил — удивительно, что не сдох где-то в пути. Слюна во рту комкуется мерзко, Антон пытается ей облизнуть губы и не вызвать вдохами приступа рвоты — Эд ему не простит за тачку никогда, а им ещё на этой Земле куковать лет так сто пятьдесят, если оба копыта не откинут пораньше. Конечно, у него ничего не получается — с губами; он удивительно не выворачивается наизнанку, но всё же боится отрывать голову от кресла, а то вдруг что. Эд терпеливо ждёт, пока Антон наконец придёт в себя, чтобы поговорить нормально, смотрит на дорогу, размеренно крутит руль, иногда шлёпая кедами по коврику в такт простецкого рэпа нулевых из колонок. Антон решает отложить разговор о том, что он наделал дерьма опять, на чуть попозже. Выграновскому точно есть, что ему сказать, но Шаст навряд ли хочет это сейчас слушать — там же всё по пизде пошло, наверное. Да оно везде пошло — Антон смутно помнит вечер в баре и всё за ним следовавшее; хотя последнего не так и много. Эд забрал его — очевидно, Эд везёт его к себе на хату — куда же ещё, они переспят — потому что они перед судьбой должники. Антон не имеет права сбивать пространственно-временной континуум с налаженной работы, он может поплатиться за попытку уйти от причинно-следственных, поставить ещё кого-то под угрозу, кроме главного дурака — себя. Хотя спать с Эдом сегодня совсем не хочется — во рту будто пустыня Сахара, созданная из свалки, мутит ещё немного, голова кажется неприятно пустой, и Антон бы просто ещё поспал. Он вспоминает, сколько пил — невероятное количество алкоголя, вспоминает, какую опору увидел Максим в его сознании, как сильно это потом ударило ему по черепушке — всё как-то странно и не с ним будто даже, как всегда. Должно быть хуже, точно, не ограничиваясь никакой тошнотой и сушняком обыкновенным — Антон чуть дёргает бровями, но не особо задумывается — ему же лучше. Он чувствует, как весь дискомфорт стекается по руке к запястью; какой-то тяжёлый камешек греет кожу приятно и потихоньку сводит все последствия алкоголя на нет — Антон разминает затёкшую руку. Он вздыхает вновь глубоко и обмякает на пассажирском сиденье, понимая, что всё это время сидел, как натянутая струна. Эд видит это краем глаза и поворачивает голову наконец, принимая это за призыв к действию; усмехается чуть едко, головой качает и цокает театрально — начинает своё представление в один акт.       — Нехорошо столько пить, дядь, ой нехорошо, — удивительно, но в его речи не звучит ни одного мата.       — Мне напомнить, как я тебя с тусовки на Новый год забирал? — бросает Антон ответку.       — Туше.       — Откуда такие слова умные знаешь? — нет, Антон не считает Эда тупым — просто чуть малообразованным.       — Так это же Арсений твой научил, госпожа графиня, — Выграновский смеётся коротко, не отрывая взгляд от дороги. — От нехуй делать и не такое запомнишь.       Теперь Антон спокоен — с Эдом всё нормально, Шастун не подох в том баре.       — Привет, Скря, — говорит наконец он и протягивает ему ладонь.       Это так глупо, правда, каждый раз, потому что они будут сосаться минут через сорок, так сказать, взаимопомощи ради, но за пределами спальни у них только дружба — самая крепкая.       — Привет, Шастуня, — прилетает ему в ответ.       — Пошёл ты.       Эд смеётся опять.       — Я надеялся, что нормально тебя встречу, а то не виделись пиздец давно, а ты успел, Наташа, опять нахуяриться.       — Господи, ты ещё вспомни про котлетку с пюрешкой, — фыркает Шастун.       Это всё было так давно. Антон чувствует себя иррационально оторванным от себя же лет шестнадцать назад — столько изменилось всего, что на фотографиях пацан с комплекцией палки и с широкой пьяной лыбой на всё лицо точно уже не он; Антон серьёзнее, сформированнее, но мудрее разве что на крохотный процент — каким был дураком, таким и остался. А жизнь вокруг удивительно та же самая — Питер, Эд, Арсений в пределах досягаемости, алкоголь — вот только Антону уже не девятнадцать, чтобы флиртовать с Поповым на студенческих вечеринках, обсуждать с Эдом, чем лечить ОРЗ и какого красивого пацана Эд видел в баре — потом этот пацан стал его парнем года на четыре; у них ничего не получилось, потому что Борисов резко стал знаменитым, и совсем даже не потому что Эд всегда может сесть по щелчку пальцев — как раз это Юру-то и не волновало. Ну сядет и сядет — выйдет. А вот расстояние и бесконечная любовь к его лицу у режиссёров волновала самого Эда.       Да и лечиться от ОРЗ каждый месяц больше не приходится — ген «один» усмирён и спокойно себе пашет в штатном режиме уже лет, наверное, тринадцать.       Антон вырывает себя из мыслей, встряхнув головой резко — ему не хочется опять сейчас думать, что все поезда ушли и уже давно скрылись в чужих депо, потому что никто бы не стал ждать его одного. Опоздал — твои проблемы; мир будет существовать и без тебя.       — Так шо ты так? — красноречие у Эда на уровне, как всегда.       Хоть что-то, ей-богу, стабильное.       — Слышал про таможенников?       — Ага, хуйня дела. Арсений?       — Ага.       — Хуйня дела?       — Ещё какие, — выдыхает обречённо Антон.       Эд не выглядит удивлённым — усмехается, головой качает, да и всё; это и не было удивительным — ему все с самого начала говорили, что Антон оступился, ступив за порог тихого и тёплого Арсеньевского дома, который всю свою жизнь и тревоги хранил в этой трёшке, а Антон влетел со своим промозглым Воронежским холодом и донельзя запутанной, затуманенной головой с неясной попыткой что-то сделать со своей вдруг съехавшей с кольцевой жизнью. Он просто не знал, за что схватиться первым, не до конца осознавая даже, что ему нужно — переполошил всех вокруг только. Такие люди небезопасны для общества — намного больше, чем крылатые, которых можно лечить, но Антон не понимает — словно ему снова пятнадцать. «Они ненавидят меня, Илюх, но за что?» — помнит, сидел как-то так на ступенях сгоревшей пару десятилетий назад больницы. Только теперь всё понятно — за что его ненавидят, что не так; но вместе с трезвостью приходит ещё большая путаница в голове и понимание, что он в определённый момент стал всё делать не так.       Не какие-то конкретные вещи, а буквально всё.       Мимо него — сверкающие подсветкой улицы центра с вечно толпящимися и мельтешащими людьми, с кучей бесполезных магазинов и сверкающими лыбами прошлого в каждой арке дворов-колодцев; Эд, чернильными пальцами держащий руль, тупая бьющая в голову боль, а Антон хмурится, оглядываясь по сторонам. В груди по аналогии с зажигалками — не теми, которые для сигарет, а те, что создаются магами и прожигают кожу — разъедает рёбра чисто метафорически, и Антон не знает, как такое останавливать — он не умеет просто, ну, буквально ничего. Он просто единица, они сами по себе не то чтобы сильные, просто выносливые немного и открытые книги — такие раны его тело не умеет лечить. По этой пробоине скользит отвратительным свистом воздух, оглаживает ласково щиплющие края — Антон задыхается, кислорода вечно мало — гипоксия, или просто глупость; осознаётся путём долгих попыток смириться с вечным желанием дыру в груди закрыть хотя бы ладонью.       Лучше чужой.       Арс, залечи.       Не можешь? Понимаю. Я сам виноват — аккуратнее надо быть.       Прости меня.       Антон запускает пальцы в спутанные сальные волосы и чуть тянет за пряди — не рвёт на себе их, но растерянность сподвигает на хоть какие-то ощущения; чувствует же что-то — уже не конец.       Да и вообще не конец; не время расклеиваться — никак нельзя, но Антону нужно бы времени лишнего, чтобы в себя прийти и понять, что дальше делать, потому что он смотрит вокруг себя и ничего, совсем ничего не становится лучше — несмотря на то, что на месте он не сидел все эти две недели.       Нормально, сейчас они приедут к Эду, расслабятся, а завтра он соберёт свои вещи и оставит жизнь Арсения в покое, чтобы больше никогда не быть её частью. Сердце ёкает болезненно как-то с этой мысли, но так будет лучше для всех — он же смог без него уже десять — сможет и сто пятьдесят. Он сам сказал, что очень хотел сделать его счастливым — сделает. Даже так.       — Арсений ясно дал понять, что не хочет меня видеть, — говорит он, продолжая бездумно пялить в лобовое стекло.       Они сворачивают с Невского на набережную, и перед его глазами теперь плещутся беспокойно волны, чуть подгоняемые ветром, под светом кучи уличных фонарей кажущиеся острыми. Антон застревает, пялясь на них как на что-то необычное — он дико тормозит этой ночью, но ему простительно. Он устал постоянно обо всём этом думать, потому что всё до глупого очевидно, просто как раз-два-три. Но Антона коротит — у него дальше раз-раз-раз голова не движется, как метрономом оставаясь на одном и том же месте — и ему не становится не то что проще; у него в голове только сильнее стягивается клубок из мыслей, которые уже единая неотделимая масса и без того.       У Эда садится телефон и музыка переключается на «НеоРетро-ФМ» — там что-то про дружить с головой, и Антон усмехается.       — Ну слава, блять, Богу, — говорит Выграновкий вдруг. — Заебал хандрить.       — Да я просто не знаю, куда податься.       — Не знаю, как до этого, но щас — ответ очевиден, — пожимает плечами Эд.       — Я не про…       — Я понял, не тупой, — обрывает его друг.       — Спорно.       — Подрочил на порно, — Эд смеётся, заворачивая на мост.       — Я пас, сил нет особо шевелиться.       — Ладно, тогда я пасс.       Антон смеётся коротко; голос радиоведущего сменяется какой-то сопливой попсой начала десятых про любовь — тогда все песни были про любовь, боже, но Антон не переключает — слушать новомодную электронную почти без слов — цензурных — не особо-то хочется. Ему брани от Эда хватает; на самом деле, Шастун рад, что тот наконец в городе, и не только потому что в квартире Арсения он настолько же неуместен, насколько квадрат, который пытаются в круг впихнуть во всяких детских игрушках, хоть Глика, вроде, относится к нему нормально — насколько можно нормально относиться к парню с папиных фотографий. Интересно, Арсений где-нибудь ещё хранит энное количество их фоток с юности? Тогда волна плёночных фотоаппаратов нахлынула, и у них много таких, будто реально старых, когда Арсений ещё был таким бодрым, неуёмным дураком, а Антон — тонкой глистой, который постоянно с этим дураком водился. Даша-путешественница в мужской версии — Арсений-путешественник и его верный червяк Антон.       Который оказался не слишком-то и верным.       Антон, кстати, эти фотки сохранил, какие были — в Воронеже лежат где-то в кладовке.       — Рад видеть тебя, Скря, — говорит Шастун без цели.       — Соскучился?       — Ни на грамм, — Антон, конечно, будет всё отрицать. — Просто поможешь разгрести всё это дерьмо наконец.       Эд очевидно простой человек — с ним и проблемы решаются как-то легче, потому что у него нет такта и чувства стыда как явления, а ещё башка работает иначе немного — он точно что-нибудь подскажет.       Антон смотрит на волны ещё разок прежде, чем те скрываются за резными и обшарпанными углами зданий и даёт себе выдохнуть. Над всем он успеет потом подумать, и перестать вдаваться в крайности, и решить, как дальше поступать. Арсений, конечно, тоже мог бы ему помочь, если бы хотел, потому что он нестандартно мыслит очень, у него в голове мир какой-то другой, но Антон бы не стал его заставлять.       И так уже довёл до того, что Попов жалеет обо всём, что было между ними, и куда делать ещё хуже?       — Я же так люблю его, Скря, — говорит Антон, откинув голову на кресло назад.       Он к этому всегда приходит, когда начинает об Арсении думать. Это понимание всегда вклинивается во все его попытки мыслить здраво уже много лет, кроме одного момента, когда ему стоило вспомнить об этом раньше.       Если бы он знал об этом заранее; но он не имеет никаких прав вклиниваться в сложную систему пространства-времени, и даже если бы Гудок сказал ему это раньше, то эффект бабочки всё равно нельзя было запускать. Поэтому доля путешественников во времени так непроста: они не могут не молчать о том, что знают, будь то даже смерть близкого человека, потому что такое не прощается. Антон и так достаточно уже должен всем мирообразующим системам, чтобы провоцировать жизнь на что-то ещё.       — Антох, — укоризненно начинает Эд, — оставь эт всё, серьёзно.       Антон готов согласиться, что давно пора, но язык не поворачивается в этот раз. Ему так хочется не согласиться, сказать, что он не всё ещё просрал, но умом понимает, что никакие мольбы о прощении ему не помогут. Арсений, может, дурак, но гордый, и он не простит.       Его обрывают на середине мысли; сердце сбивается с ритма вновь на тревожный рокот, будто только проснулся сейчас, дыхание сбивается немного, но это почти сразу проходит и сменяется жжением на запястье. Шастун опускает глаза на руки — среди кучи побрякушек висит одна неуместная — большой камешек гладкий, коричнево-чёрного цвета, на двух верёвочках; Эд, затормозив на светофоре, узловатыми пальцами отстёгивает браслет и небрежно кидает его в бардачок.       — От похмелья хуёвина, а то ты бы тут копыта отбросил от перегрузки, — поясняет он на молчаливый вопрос. — Но если не снять вовремя, хуячит в обратную сторону, мне Юра сделал. Максим молодец, канеш, ты и так в сраку был, а он ещё и попонтоваться решил. Но тебе полезно — может в ся бы пришёл, а то заебал уже, на человека не похож.       Ни стыда, ни такта. Антон не обижается — на дураков не обижаются, как говорится, тем более, если дурак — Эд. Он же не со зла всегда это, помочь хочет; всем бы такого человека, по правде сказать.       — Но, я смотрю, не очень-то пришёл, — добавляет он.       Выграновский заворачивает в один из дворов в новостройках ближе к окраинам; к этим новостройкам, пестрящим, как рыбки в аквариумах в зоомагазинах — в пятнах кафеля. Он долго петляет по дворам в поисках парковочного места, пока не останавливается где-то совсем далеко от его дома; ничего, прогуляются. Машина не новая, немного подтормаживает в действии — не новая совсем, то есть, Эд её купил после той самой «Шкоды», году в двадцать пятом, но в ней нет этих новых примочек всех, типа бесконтактного вождения и встроенных компьютеров — старая тачка, с обычной автоматической коробкой передач, баранкой руля — у Эда в машине всегда, будто в юности, и нет никаких расставаний и проблем, никаких потерянных денег и незнания, куда податься.       В его тачке Антону снова двадцать с лишним, он слушает Серёжу Лазарева и параллельное ворчание Эда на эту тему, они едут по пролеску, а дома ждёт Арс, который получил, наконец, главную роль, у которого синяки от недосыпа, потому что он роли учит по ночам, кости не обтянуты бледной кожей так, словно его держали на голодовке неделю, от него не сквозит тоской и отрешённостью. У Арсения ямочки на щеках, коих не видно из-за идиотского спора с Серёгой не бриться до февраля.       Всего этого давно уже нет.       Арсений не работает в театре, он стал более подтянутый, но осунувшийся, выбрит гладко, потому что так хоть на каплю моложе — у него из-за больной дочки вытягивают года. Лазарев не выпускает новые песни уже шесть лет, таинственно пропав в двадцать восьмом, в машине заслушанные когда-то до дыр порождения попсы, Эда он видит раз в полгода, потому что нет нужды кататься с ним вместе.       Антон приезжает в Петербург, где его никто никогда не ждёт, который встречает его ливнем и промокшими кроссовками всё же, потому что для Шастуна с его двумя метрами роста лужи кажутся слишком маленькими. А потом теряется в себе и в окружающем пространстве сразу за все годы, которые он скрывался от проблем в своей двушке в Воронеже и в однушке в Новосибирске, так же быстро, как начинает осознавать степень своих ошибок.       Эд поворачивает ключ зажигания, и машина выдыхает. На секунду тишина поглощает звуки, пока дождь снова не начинает ударять по окнам — Антон усмехается с иронией.       Ему совсем не хочется выходить, потому что сейчас за железными дверями слишком громко для его внутренней незаполненности — эхо будет глушить, примешиваясь к шуму сквозняков.       — Вы общаетесь с ним до сих пор? — спрашивает Антон, глядя на поле, расстилающееся за домами.       Лесная именно это из себя и представляет — торчащие трубы заводов, новостройки, которые уже лет десять как не новостройки, блочные магазины, похожие на склады, леса, поля, раздолбанные улицы; Эд даже живёт в паре микрорайонов от всех тех мест, где они с Арсением провели лучшие годы их отношений, и Антон смотрит туда, где, кажется, стояла его общага когда-то. Ту, что была, уже, конечно, снесли, и сейчас там относительно новая стоит, но Шастун правда скучает по той юношеской беззаботности и тому времени, когда они с Поповым только встретились, потому что тогда за его спиной не было Эверестов ошибок и проблем, которые, кажется, хотят сгуститься над его головой.       Его предчувствие, что очередной пиздец с заядлым упорством следует за ним и наступает на пятки, пачкая задники кросс, не обманывает; ни разу такого не было, чтобы он поверил и обманулся сам, словно у него у родителей был ген пророчества — Антону боязно. Он никому не говорит об этом ощущении, но тревожно ждёт — для него это интрига, конечно, что в этот раз случится, потому что в прошлые разы он так трижды разбивался на грузовиках с крылатыми в металлических ящиках за спиной — жуткое зрелище мягко приземляющихся горящих перьев и запах жжёной кожи у Антона теперь в подкорке выскоблено. Но такое не может случиться больше — для того ему и нужен Юра, чтобы всего этого и избегать теперь.       Антон, как игрок в покер, ждёт, когда соперник покажет карты, чтобы либо забрать свои миллионы, либо потерять их; вот только речь о выигрыше совсем не стоит — на барабане крутится только степень проигрыша.       — Общаемся иногда, он мне помогает часто со здоровьем типа, со всякими примочками этими лечебными, — пожимает плечами Эд безучастно.       Никаких страданий — будто ему и правда всё давно безразлично; он, в отличие от Шастуна, за прошлое не держится и живёт дальше, всегда придерживаясь одного золотого правила, которому Антону бы следовать тоже — «мнепохуй». У него на переносице даже написано чёрным по белому — бежевому — что похуй, совсем на всё.       Хоть расставание Эда с Юрой три года назад не то чтобы было простым — но и отношения не были лёгкими никогда. Никаких сложностей только до двадцати восьми, а потом Эд изменился, да и просто — надоели друг другу сильно, потому что Борисов полез вверх за популярностью, а Эд всё возился со своим детищем-бизнесом — так и разошлись. Хотя любили друг друга вроде, и Антон смотрел потом на Выграновского, который не плакал, конечно, потому что слишком гордый для этого был, но в стены долго пялил, молчал ходил сутками, Антон тогда к нему приезжал пару раз, всего несколько, потому что нежелание пересекаться с Арсением — ведь это так просто сделать в городе с населением в пять с лишним миллионов человек — было очень эгоистично сильнее. Эд бы справился и без него, потому что он сам по себе такой — самодостаточный настолько, чтобы никого не вмешивать, но Антон решил, что Выграновскому не помешает чужое присутствие — как когда-то не помешало ему самому.       — Так и будем здесь торчать? — переводит тему Эд, обернувшись на Шастуна впервые за вечер.       Антон передёргивает плечами как-то неопределённо — он не знает, что ему нужно. Внутри скребёт неприятной сухостью горло, царапает грудную клетку изнутри воздух — то ли от тоски, то ли от детской какой-то обиды, несмотря на понимание, что он сам виноват во всём, что происходит. Он сжимает пальцы в кулак, локоть вжав в подлокотник, смотрит на кольцо на мизинце, которое ему Арсений подарил на одну из их годовщин — в форме бесконечности, со стразами на одном из ободков — единственное, которое он не снимает. Антон озирается растерянно по салону, цепляет краем глаза дурацкий шатающийся цветочек на торпеде, и думает, кто бы мог заставить Эда поставить туда это барахло; проходится по новому трезубцу у него на подбородке, вспарывающим бледную кожу и ловит чужой взгляд немного встревоженный; но пустой и стеклянный.       — Антох, ты нормально?       Антон кивает пару раз утвердительно; наверное, он в порядке, не нужно переживать. Просто вечер странный такой, а ещё, может, резкое обилие магии сказывается; последней его девушкой была Клава с курса Арсения, с которой он на целый год почти забыл, что вообще не человек. Кольца почти не снимал, не чувствовал никакого воздействия — размяк совсем. Он жил в информационном и немагическом вакууме год с лишним, пока они не расстались тоже — спасибо, что хоть без лишних обид, и после ещё один — не выбираясь из провинции. Эти отношения он строил, только чтобы доказать себе, что ему совсем не нужен Арсений рядом, чтобы быть счастливым — и кому он что действительно доказал?       На улице мерно покрапывает дождь; Антон хмурится — внутри всё скручивается каменным комком. Он теперь почти уверен, что это остатки магии, но он этого не становится лучше — в груди колет неприятной болью всё так же. Понуро за стёклами — в квартире будет холодно, потому что Эд по привычке общажной не парится о закрытии окон. Антон не хочет выходить, потому что тепло хоть как-то, а за пределами тачки время идёт по-прежнему, жизнь течёт своими хитросплетениями, а тут даже тишина не давит почти; только Эдовская тревога. Там же шумно, люди шастают туда-сюда, машины скрипят колёсами по мокрым дорогам — Шастун не готов к этому. Он не готов к тому, что все его решения вдруг обретут снова смысл и вес, что на него снова свалится всё, от чего Эду волшебством удалось его уберечь на пару коротких часов. Предчувствия плохого доходят чуть ли не паники, Антон прикусывает губы и сдирает с них кожу, вздрагивает отчего-то, дышать глубоко пытается — это нормально. Он не пророк, но Ира говорила ему, что порой такое случается — просто зашкаливает, и в этом нет ничего страшного. Ни одна магия не может долго держаться в каких-то пределах, поэтому Антон однажды сжёг цветок, например. Обшивку машины. Подпалил Арсу волосы. Чуть не выжег себе глаза сам — до сих пор зрение не вернулось окончательно. Едва ли не заморозил Арсению руки даже — большой послужной список.       — Шастун, блять, — рявкает Эд, и Антон вздрагивает.       Его вырывает из сетей собственной головы в один миг; ему, кажется, надо проветриться.       — Пошли.       Он вылезает из машины рывком и захлопывает дверь — Эд ругается, но больше ничего не говорит и идёт следом; Антон оглядывает зубастые высотки, окна которых темнотой скалятся на него. На дворе ночь совсем глубокая, хотя осенью навряд ли разберёшь, сколько времени — темно уже в пять; но народу на улице нет, шаги по молчащим дворам разносятся противным шарканьем, которое Антон слушает так пристально, будто шорох асфальта может дать ему сеанс психиатрии и подсказать, как дальше поступать. Но на чём-то простом проще акцентировать внимание и не поддаваться всем этим тупым и несвойственным ему эмоциям — панике, истерике, тревожности; он бесится, потому что не хочет превращаться в слабенького невротика, он же никогда таким не был. Спасибо, рядом остаётся хотя бы Эд, пока Ильи нет — тот бы точно ему всё по-пацански решил сразу, и голову бы получше мозгоправа разобрал, ещё и за бесплатно. Выграновский же не сказать, чтобы силён в утешениях, но он хотя бы рядом — если бы не он, то Антон с крышей бы уже попрощался, отправив её в далёкую поездку.       Антону так не хватает Арсения — единственного, кто находил на ней стопора всегда.       Они заталкиваются в маленький тихий лифт, который ездит так, словно ты уже застрял там, и Эд вдруг подаёт признаки жизни; он дёргает его за рукав и притягивает к себе, когда Шаст оборачивается, кусая губы. Хлопает по плечу так по-братски, что даже и не кажется, что они будут трахаться минут через пятнадцать; они всегда умели разграничивать примитивное желание от чего-то более человеческого. У них столько пройдено вместе уже, и травмы, и аварии, и ссоры, и что самое страшное — общага, что это уже было бы глупым — считать секс чем-то любовно-значимым. Эд хрипит ему в шею куда-то, потому что низкий для двухметрового Антона:       — Всё заебись будет, отвечаю.       Антон ухмыляется, и они отстраняются друг от друга; едут оставшиеся три этажа до Эдовского двадцать второго молча. Двери разъезжаются с тихим гулом после секундной паузы.       — Покурим пошли? — предлагает Антон, шагнув на лестничную клетку.       Эд жмёт плечами и идёт за ним на общий балкон.       Антону становится спокойнее; он прокуренный давно, но в голову немного даёт, потому что суть не в покурить, а в жесте и состоянии — никотин утяжеляет конечности и голову чуть дурманит; ему нужно отвлечься. Эд курит рядом тихо, оперевшись спиной на кирпичную стену, чёрными пальцами прижимает сигарету к пухлым губам как-то задумчиво; Выграновский вообще редко думает, и Антон хмурится.       — У тебя в поряде всё?       — Да заебался просто, — пожимает плечами Эд. — Бывает. Идёшь? — он головой кивает в сторону выхода.       — Ага.       Сигарета красивым фитильком летит с двадцать второго этажа вниз на мокрые дороги.       Дома у Эда душно, воздух спёртый, срачевник, как всегда; Антон привык за время, пока они делили хату, что это абсолютно нормальное для Эда состояние — тот слишком ленивый и деловой, чтобы даже клининг заказать. Шастун под недовольство Выграновского закрывает шторы, моет руки в чёрно-серой ванне мылом с ромашкой, которое вообще не вписывается в окружающий интерьер — кафель чёрными дырами напоминает о лабиринтах, о мальчиках, о проседи на висках Арсения сероватыми стыками; он прислушивается к внутреннему молчанию, которое слишком боязливое и недостаточное, чтобы зваться спокойствием. Отходняк на нет сходит — Антону лучше понемногу становится, но всё ещё как-то сбито сознание, туманной такой неясностью.       — Голова как?       — Нормально.       Эд проплывает обрывками, спрашивает что-то, про еду, про полотенце, Шастун отвечает, кажется, односложно — как же ему тяжело соображать, словно пил весь день; теперь уже похмелье, а не магия — но лучше не становится от этого; Антон ждёт, пока придёт в себя и зудящий комок меж рёбер перестанет ощущаться так явно. Он идёт на кухню и на стул падает громко, словно всеми костями разом ударившись о дерево, как в старой игрушке какой-то, башенке из костей, которые с грохотом на столе рассыпались от одного неверного движения чужих дрожащих рук. Эд отправляет его в душ, не дав даже выдохнуть, говорит что-то про «отпустит» и про то, что кран сложно регулировать — Антон кивает на всё и, прихватив махровое голубое полотенце, уходит.       Это было плаванье сквозь туман на каком-то, кажется, белом судне. Антон вспоминает, как Арсений читал ему этого Бродского, без толкового ритма и рифмы всегда, но Арсений же. Тот любил, постоянно вечерами засаживался с томиками жёлтого, несчастного цвета, которые стоили слишком много для них, но Антон слушал и даже запоминал что-то, потому что от ассоциаций никуда было не деться, да и в целом — убаюкивало его это всё; голос Арсения ласковый, почти трепетный, ровный тон, его тёплый бок — Попов никогда не обижался на то, что Антон вырубался прямо у него под носом. Это Иосиф Александрович виноват, а не Арсений — Антон помнил эти вечера, как будто последний такой был с неделю назад. У них вообще отношения были самыми лучшими из возможных — по спине Антона хлещут струи резкие, а он стоит и разглядывает белую керамику ванны, опять словив себя на том, что он ждёт, когда его обнимут со спины.       В пару он задыхается от нехватки вдохов и выдохов; стоит, почти бесцельно шкрябая губкой по коже, приходит в себя, и с пенными дорожками шампуня понемногу легчает — помогает безотказно. Он берёт Эдовскую бритву — ни о каком стыде не идёт и речи; так с общаги было заведено — они же были вообще не богатые. Лезвие скользит по коже плавными движениями, огибая скулы, которые чуть выступили из-за похудения резкого, оглаживая линию режущей своей остротой челюсти без единой неприятной зацепки или мерзкой царапины, из-за которой потом кровь будет течь по шее. Антон убирает с себя всю пыль последних дней; правда это не спасает от незнания, как ему поступать дальше, куда податься — надежда только на Выграновского, который сейчас явно более ясно мыслит, чем сам Антон.       Хотя момент спорный — взгляд Эда в этот раз кажется ему особенно безразличным и почти что потерянным.       Но бритьё и чистая голова помогают немного — из зеркала на него смотрит вновь двадцатипятилетний, бодрый, улыбчивый парень — Антон в двадцать пять улыбчивым сильно, правда, уже не был, потому что в тот год они расстались с Арсом, да и в целом — улыбка это уже давно не про него.       Сейчас он серьёзный, мрачный дядя, который думает, как ему не навредить кому-либо, разобраться со всеми проблемами и несостыковками, который давно уже одинок, несмотря на попытки встречаться с кем-то, и очень неправильно и несерьёзно спит со своим лучшим другом. Так бы, знай все подробности, его описала Глика — «серьёзный, мрачный дядя». Антон стал худшей версией себя.       Он смотрит на своё мутное отражение — даже сойдёт за человека, если постараться; то есть, не за человека-человека, а за любое существо с людским обличием. Чуть испуганные, потерянные глаза, бледная кожа, почти как у Арсения, худоба, ставшая непривычной; Антон давно уже не палочка, а сейчас углы рёбер торчат как-то неестественно, но Шаст мотает головой, потому что больше нет сил терпеть себя самого, уж слишком он растёкся. Шастун осекает себя на полумысли — Эд вкусно готовит, сейчас они поедят, потом Антон прекрасно проведёт время, и всё как-нибудь разрешится. Он выдыхает и, натянув на себя безразмерные Эдовские шорты, дёргает ручку ванной.       Чувство нездоровья прячется в какой-то тёмный пыльный угол в желании покусать за пятки; Антон всё ещё не в порядке, и уже никогда не будет, потому что вместе с ним в Питер поехала и стабильность, и замершее в одной точке время, которая для других продолжает измеряться мерным тиканьем, и крыша — ничего уже не будет как раньше.       Антон садится на стул на кухне Эда и берёт в руки поставленный ему вискарь.       — Учти, ужраться не дам, — указывает Эд, отворачиваясь к кастрюле и отхлёбывая из такого же стакана.       — Не, мне хватит, — отмахивается Антон.       Антон смотрит на часы с совой, которые висят над плазмой; подарок Яны ещё со времен института, который Выграновский хранит, как и большинство вещей своих бывших, потому что не пропадать же вещам. Эд вообще не отличается упадничеством, сжиганием подарков, соплями по каждому, с кем он мутил. Толстовки Юры таскает, часы идут своим ходом, всякие контролки усиленные от Яны, конечно, носит, потому что такое добро никто на помойку просто так не выкидывает, особенно с синдромом нестабильности Эда — частое отклонение, встречающееся у семидесяти процентов не-людей. У Выграновского это было всегда, вспомнить ещё его вечно неостывающий чай или заряд телефона всё время на сотке. Если он что-то чувствовал, то его организм преумножал реакцию во много раз сразу — поэтому усиленные перстни с камнями были выходом; Антон и сам их таскал ещё в юности, и лучшего чувства, чем не ощущать вечно копящееся на границе фаланг с ладонью напряжение, он ещё не нашёл.       Часы двигают стрелки к двум часам. Телефон безжизненно лежит где-то в кармане куртки. Арсений ему ничего не должен, волноваться так тем более — Попов сам его прогнал, а Антон ушёл. Хозяин — барин, Антон никогда не шёл ему поперёк. Разве что с этой работой — им нужны были деньги.       По проспектам мимо огромных окон воровато шныряют единичные машины, рёвом разрезая глухую, прибитую тишину. Антона словно обухом ударили, но он постепенно старается выходить из этого состояния; слабость не его конёк, но та кольцует голову железным обручем — может, он и правда ударился головой?       — А теперь давай нормально, — вырывает его из мыслей и пристального рассматривания стенок гранёного стакана Эд. — Думать головой, чё с твоими деньгами делать. Лучше с глазу на глаз базарить, а не по мобиле разбираться. По пунктам. У тебя украли десять лямов раз, — он мешает что-то в кастрюле, скрючившись у плиты с деловитым видом. — Ты нашёл чела, у которого эти лямы лежат, но он не причём, типа шестерёнки-хуерёнки, два. Тебе пообещал помочь Гудок, но он ничего пока не может сделать, три. Всё?       Антон коротко кивает ему.       — Тут подозревать можно, блять, всех, начиная от Арсения, — начинает Выграновский. Шастун кидает на него суровый взгляд, но Эд упёрто повторяет: — начиная от Арсения, и заканчивая самим Гудком, правда ему это тоже не нужно, бабок у него и без твоих дохуя.       — А Арсению это зачем? — всё же встревает Антон. — У него есть квартира, возможности заказывать лекарства для дочки нет, да и работает он.       — Месть? — очевидно спрашивает Эд, повернувшись с лопаточкой в руках, а потом замирает и выгибает бровь. — Погоди, лекарства для дочери ему захера? Чё за лекарства?       Антон вздыхает тяжело и остатки виски в один глоток осушает.       — У него дочь от крылатой, ты не помнишь разве? Когда я в тридцать первом к тебе в гипсе приехал и ревел ещё часа два, не помнишь? Я типа в аварии последней жену его угробил.       Выграновский стучит пальцами по стакану и хмурит брови.       — Помню, — говорит в конце концов.       — У него дочь копит в себе боль — из-за генов матери, которые влияют на нервную систему пиздец. Лекарства от этого в Европе есть, но Арсений не может их заказать, потому что к нам не доставляют. Он стареет пиздец быстро, Эд, я боюсь за него жутко, потому что он такими темпами умрёт раньше, чем она вырастет — это огромные дозы негативной энергетики ежедневно. Я ему предлагал свою помощь, но он, баран упёртый, говорит, что справится, — выдаёт Антон на одном дыхании. — Как-то так.       — Долбаёб, — коротко и ясно выражает своё отношение к поведению Арсения Эд.       — Арс думает, что я откупиться от него пытаюсь так, наверное, за жену, — пожимает плечами Шастун чуть удручённо. — Его подозревать нет смысла, Скря. Я его знаю, и он, блять, не такой человек. Он никогда мстить не полезет, он по-другому всегда надавит, если надо. Он эмпат, Эд, им много не надо для того, чтобы повлиять на тебя.       — Ты его знал десять лет назад, а того, кем он стал после всего этого дерьма, нет. Но думай, как знаешь, — выплёвывает Эд раздражённо. — Чё с твоими бабками делать, я хуй знает, типа, только если этого долбаёба с твоими бабками пыжить, знает, может, шо-нибудь.       — Думаю с ним нормально встретиться, а не как в прошлый раз, но сомневаюсь, что он расколется, — говорит Антон и хмурится, — А ты хули злой такой?       — Да бесишь уже со своим Арсением ебучим, выгораживаешь его всё время, будто вы до сих пор мутки свои разводите. Вы давно разошлись, Шаст, ты причина смерти его жены, и он может на всё пойти, а? Не думал? Он же её, твой базар, пиздец как любил. Может, он думает, шо ты специально эту поеботу заварил. Не доставайся же ты никому, вся хуйня, — повышает голос Эд.       — Эй, ты успокойся, может, а? Наши с ним разборки — это наши с ним разборки, не лезь, — огрызается Шастун.       Он не понимает, почему Эд так себя ведет; он всегда спокойно воспринимал и слушал всё нытьё Антона по поводу Попова, а тут вдруг его просто прорвало. Антон уверен, что это не Арсений перевёл деньги себе на счета — тот погребён под горой собственных проблем, чтобы думать о таких сложных схемах и прочей ерунде. Арсений дышит и то через раз, а тут копаться в делах прошлого, вспарывать раны, которые пытались срастись годами. Арсений слишком умный для таких вещей.       — Меня сюда привели, специально, Эд. Если бы они хотели просто денег, я бы хер нашёл, куда ехать. Если бы этого хотел Арсений, а он, блять, точно этого не хотел, он бы делал это иначе. Достаточные доказательства? — говорит Антон, глядя на насупившегося Эда, который стоит у плиты, сложив руки на груди, и вскрывает кафель взглядом.       Тот цокает и отворачивается к плите, продолжает мешать что-то в кастрюле. Ему бы напряжение снять, расслабиться, голову забив приятным туманом, а не этой болезненной магической дымкой. Эда сложно не хотеть; очень просто не любить, потому что он человек сам по себе сложный — читать:"гандон», — а вот не хотеть сложно. Только если ты совковская консервативная женщина сорок плюс. Дрищавое, но подкачанное тело, чёткие линии лица, пухлые губы как-то по утячьи, татуировки везде, где надо и не надо — Шастуну трезубец нравится особенно, потому что его прикольно целовать, наверное, как и привычное уже «мнепохуй». Антон поднимается со стула и подходит к нему со спины. Эд всегда горячий, в прямом самом смысле, из-за сбитого контроля, в отличие от Антона, который, наоборот, слишком холодный чаще всего. От кожи жар тянет немного, греет озябшие руки; Антон касается длинными пальцами бедренной косточки, призывно торчащей из-под резинки треников, и у Эда идут мурашки по коже.       — Шаст, я жрать готовлю, — только и говорит, больше никак не реагируя на попытки Шастуна вылизывать его шею.       Антон берёт кастрюльку за ручку и сдвигает её на холодный участок по сплошной плазме плиты. Вода проливается и зло шипит, почти моментально выкипая на чёрной поверхности, и Антон хочет тупо пошутить про свои нервы, этими старыми приколами из конца десятых годов, но молчит и вместо этого целует чернеющие «666» на мочке левого уха — Эд рыкает тихо своей излюбленной хрипотцой, а потом разворачивается и берёт Шастуна за предплечье, пальцами буквально вцепившись в кожу. Антон сто лет не видел солнца и теперь по цвету больше напоминал вечно белого Арсения, и сливается со стенами.       Если бы Антон смог вернуть Арсения, он бы отвёз его на море.       Арсений, правда, видеть его даже не может, и исправить у Антона это навряд ли получится, потому что Веном рядом — он вспоминает старые комиксы, — невидимые вязкие плети уже ползут по ногам и сковывают щиколотки, заставляя его стоять в этом городе. Антон думает, что лучшим решением было бы сейчас вернуться домой, и забить на деньги, потому что он мог бы, наверное, заработать их заново рейсов за пять-шесть, но уже поздно что-то менять — сердце заходится в тревожном стуке опять, а внутренний, почти неощутимый оттенок пророчества требует остаться здесь и устало умывает руки.       — Антон, чё тормозишь? — спрашивает Эд.       Шастун понимает, что стоит в дверном проходе и бессмыссленно пялит в косяк двери гостиной; его штырит последнее время жутко — он никогда так явно не ощущал собственных предчувствий. Может, это он сам себя заставил верить, что он должен остаться? Но это понимание горит внутри так ярко, что закрыть глаза просто будет бесполезной потерей видимости, потому что осознание неверности любого лишнего движения всё равно будет бить в голову сигнальными фарами скорой помощи.       — Ничего, пошли трахаться, — отвечает Антон, оторвав взгляд от темного дерева, и подталкивает Эда дальше по коридору.       — Ты белочку словил, шо ли, Шаст? — не унимается Эд, когда снимает блокировку с дверей специальным кодом эмоций — вернее, собственной их передачи через ладони.       Холод, жар, холод, боль.       Неприязнь, страсть, неприязнь, злость.       Антон такой хернёй не страдает — у него только на кладовой дома стоит, что попроще, потому что нет необходимости; все документы там лежат. А остальное — всё как у всех. Эд же страхуется больше — на нём и ответственность висит титановым замком свободы шестерых человек, в том числе и себя любимого.       — Нет, — роняет Антон. — Просто мне нет смысла возвращаться в Воронеж.       — К чему ты это вдруг? Если ты ща начнёшь мне задвигать про Арсения, и шо жизнь без него не имеет никакого, нахуй, смысла, я тебе пиздану по солнечному сплетению, — чуть дрожащим голосом говорит Выграновский.       Он точно возбуждён — в коде замка есть страсть, поэтому он, конечно, думает о порно; как дебил решил, что это будет весело, когда ставил, а код сменить нельзя, если только не купить новый замок, но Эд всё не соберётся никак.       — Мне не дадут туда вернуться, я знаю это, Эд, — неожиданно серьёзно и вдумчиво говорит Шастун. — Я никогда ничего так ясно не понимал.       Выграновский очень красноречиво выгибает бровь, но не задаёт вопросов, потому что знает, что Антон на них не ответит сам; надо позвонить Ире, она ему точно скажет, что с этим вдруг усилившимися способностями к пророчеству делать. А пока он собирается получать удовольствие и привычно водить пальцами по татуировкам Эда в попытке удержать себя на пороге сознания.       Стоит двери закрыться за ними, Эд подаётся вперёд первый; вгрызается в губы, раздирая их, обкусанных, ещё сильнее, привычно грубый, потому что они здесь не за тем, чтобы любить друг друга — они здесь, потому что им нужен секс, просто секс, без любовных подтекстов, потому что Гудков сказал, что у них это всё ещё будет, а нарушать временную цепь нельзя. Эд вцепляется Антону в волосы и чуть тянет вниз — у них в полголовы разница в росте. От Эда пахнет шампунем и каким-то дорогим парфюмом — комната пропиталась запахом пыли и пустоты, если у той и вовсе есть запах; Эд уже несколько лет одинок, но говорит, что он привыкший — что любовь вообще не для него. Он, вроде как, после Юры вообще ни с кем не был, но не жаловался — трудное было время, когда они расстались с Борисовым.       Антон стабильно собирает ножки мебели и углы шкафов, задевает стол с синтезатором, и Эд ругается на него, потому что синтезатор на ладан дышит уже давно, а у Эда нет ни времени, ни сил снова начать записывать рэп.       Рано или поздно, каждого доводит эта система и работа, которой они занимаются; Эд хотел в музыку, во всякие конкурсы, ещё на втором курсе — и он здесь, даже не дёргается, когда правой ногой задевает случайно стул, потому что ноги нет, и импульс едва проходит по безжизненному железу. Он ездит в рейсы раз в месяца полтора, пьёт много, Антону мозги вправляет до сих пор — удивительно, как он не устал, потому что у него нет желания делать больше ничего вообще. Ты никогда не знаешь, как закончится и к чему придёт твоя жизнь в момент, когда у тебя закоротит сердце так, что ни один хирург уже не успеет затолкать его в железную коробку импланта. И с Антоном тоже — стабильность наскучивает и доводит, поэтому когда харкаешь кровью на разъёбанный асфальт провинций, это кажется лучшим, что может с тобой случиться — ты точно жив, и у тебя есть какие-то иные ощущения, кроме стабильного знания что же будет завтра. Когда чувствуешь, что кости в сломанной ноге дробятся друг о друга, а коленная чащечка живёт своей жизнью, и больно так, что в глазах уже даже фейерверков не возникает, а непроглядная то ли мгла, то ли свет, который режет веки — похуй. Лежишь и думаешь — ты угробил десятерых. Даже если кто-то выжил, скоро его найдут и убьют на месте. Надо ползти к дороге, иначе помрёшь от болевого шока. Но точно помнит, что тогда лихорадочный мозг генерировал мысль о счастье.       Эд целуется так, словно пытается доказать что-то — себе или нет. Тот резкий, никакой нежности, будто специально гонимой каждый раз. Но для Эда секс теперь — это не для нежности; это для пары десятков секунд удовольствия. Хотя Юра раньше ходил жутко довольным, светил засосами, когда Антон неожиданно врывался в их квартиру — словно они с Борисовым открывали для себя ящик Пандоры каждый раз — хер знает, как там Юра любил, Шастун никогда не спрашивал. Для Эда Антон — другое; просто почувствовать, как тебя насквозь пробивает жаром, как мышцы становятся мягче, как мысли сметает расцветающими под веками пятнами — Шаст не против; почти не измена своим чувствам.       Тем не менее, Антон скользит пальцами по кромке железного протеза, и Выграновский жмурится, хотя фантомной боли нога уже не вызывает; за десять лет сложно не привыкнуть к тому, что у тебя теперь хромота пожизненная и вечно тормозящий механизм. Сейчас, конечно, протезы уже покруче, чем его первый — вживляются буквально в тело, неотличимые от настоящих конечностей; процесс неприятный и долгий, но зато гарантия результата стопроцентная. Выграновский же говорит, что ему всё это не нужно — его четырёхгодичной давности железки ему хватает — Эд много шутит. Киборг, киборг, придаёт ему брутальности, «знаешь, как я её назвал? Грысь» — только почему, главное, не спрашивай.       Эд никогда не говорит больше необходимого — он это качество искусственно себе вживил, как будто чипы бесконтактные в руки, чтобы карточку не таскать; раньше трепался бесконечно и обо всём подряд — а теперь они все до глупого другие люди, и Антон хочет назад на первый курс, когда они не знали, как варить макароны, а печень загибалась под литрами энергетика. Выграновский тогда много шутил и не думал вообще, что говорил. Один раз Эду хватило быть избитым на старом заводе, который производил что-то, что уже давно никем не используется — будто бы ради рабочих мест стояла коробка с торчащими трубами. Потом решил, что лучше молчать побольше — переборщил. Шастун очень хочет, чтобы кто-то вернул ему болтливость, потому что Выграновский слишком, слишком загруженный для себя; для мальчика-чернильницы с ветром в башке и хохольскими корнями, который просто загнался так, что Антон переживает, правда. Антон мало знает о нём со времени, как раз, года с двадцать шестого. Тем не менее, они всё ещё самые близкие друзья — настолько, чтобы трахаться в затхлой, пыльной комнате, потому что Эду насрать на порядок. Антон знает, у Эдовой ноги есть имя и лучшие масла, потому что тормозить ему нельзя. Знает, что тот почти чувствует ещё ко всему прочему — провёл нервы туда несколько лет назад, и теперь отголоски боли даже может ощущать. Знает, что Выдре проще не выпадать из мира месяца на два и жить с бионическими съёмными, чем закладываться в клинику и терпеть очень много боли, чтобы походить за полноценного человекоподобного — он и так не похож на него, и смысл тогда стараться.       У Эда в голове очевидно очень и очень много, чего Антон не знает — но очень хочет выведать, раз на то пошло. Нужно просто постараться немного, и молчание обрушится — он очень давно не пытался клапанам придать другое положение. Антон не знает, что у Эда в голове в принципе, потому что тот всегда держит лицо кирпичом, а спину — равнодушным, уставшим удавом, который не выпрямляется никогда вообще. Эду похуй — очевидно, у него это на лице написано, а что там ещё — Эд уже не говорит.       Но Антону мешает этот интерес - он грызёт его внутри виной за свою бесчестность. Они с Арсением расстались очень давно, но спустя годы близость с кем-то - нет, только с Эдом - вызывает ощущение предательства. Как будто обесценивает буквально всё: извинения, вину прошлую и собственную любовь.       Антон обещает себе искренне, что это последний раз. Эд будто с ума сходит тоже последнее время — у них у всех странная, неощутимая физически лихорадка, которая вполне ясно бесится в голове, стараясь занять собой всевозможные пустоты и выжрать даже занятое место с заядлым упорством.       Оргазм для обоих приносит слабое, но удовлетворение, и Антон валится на вторую, вечно пустую, половину огромной кровати. В комнате стоит спёртый запах пота — грубые простыни стоит сменить такими же грубыми, но хотя бы чистыми. Он тяжело дышит, потому что в комнате недостаточно воздуха — огромные окна вечно закрытые, но хотя бы чистые — клининг делает своё дело. Приходится встать и на ломящихся ногах дойти до них, чтобы впустить внутрь немного сырости. За окном продолжает приятно, почти мурчаще рокотать дождь — Антон стоит и смотрит, как лужи покрываются пузырями, и круги мерно расходятся по поверхности, пропадая так же быстро, как и ломота в теле Антона. У него продолжают чуть подрагивать ноги, но не более того; мозги чуть прочищаются мёрзлым воздухом. От батареи идёт тепло, и от контраста по телу мурашки — Антон очень долго смотрит, как вдалеке по мосту проезжают одна за одной нечастые машины неспящих. Ему сон вообще, похоже, не светит сегодня, как солнце который год над Питером — когда он жил здесь, солнечных дней в году было семьдесят, а сейчас где-то тридцатник; глобальное потепление, все дела.       Антону правда всё равно — он не любит это солнце, которое всем почему-то кажется знаковым; у него голова болит от лишнего света. Он от него, видит Бог, или хотя бы кто-нибудь там, отвык так, что единственное солнце, которое может по ощущениям не выжечь ему черепушку — это улыбка Арсения, которая сейчас настолько блёклая, что негорящий зал с люстрами в строительных магазинах и то будет ярче.       Они бы, серьёзно, и сейчас подошли друг другу — мальчик, заигравшийся в преступника и пацан, потерявший так много, что больше не в силах расти.       Антон, повернувшись к Эду, встаёт спиной к окну; у него больше нет сил думать обо всём этом, потому что с сексом проблемы никуда не уходят, а только продолжают назойливо жрать мозг ещё громче прежнего. Дают понять всеми силами — отдохнул, так теперь вспомни о том, как у тебя всё плохо. Шастун трёт переносицу, устало прикрыв глаза. Он не спит нормально, потому что просто не может — тревога стоит плотным полотном в чужой квартире, и Антон постоянно упирается в невидимую, почти ощутимую стенку напряжения. В пересохшем горле слюна уже не помощник, спину обдаёт холодом мерзкий ветер — скользит между хребтов лопаток к чуть отросшим волосам и теряется в прядях — он вздрагивает, но это сподвигает к действию.       — Простудишься, — говорит Эд, предыдущие минуты просто пяливший в рельефные потолки, и садится на постели, прикрывая только пах.       — Похуй.       Теперь уже действительно похуй — не умрёт. Иногда кажется, тогда бы лучше умер, когда Арсений думал, что это обязательно случится и не спал у его постели почти неделю. Тот бы пережил его потерю и жил бы нормально — наверное, так бы было. Антону иногда хочется думать, что его смерть сделала бы только лучше всем, потому что осознание собственной проблемности тупым подростковым маразмом накатывает в тридцать четыре — по не-человеческим меркам он ещё молодёжь зелёная; Ромка так ещё в институте говорил — но тогда им было и правда по восемнадцать.       Антон же забивает на приличие и стоит нагишом, потому что о приличии речи-то не идёт вообще — ему хочется курить. У Эда на подоконнике всегда лежит пачка, и он нагло тащит оттуда сигарету без кнопки. Они такие плотные, что лёгкие после них будто набитые до краёв сажей, но Антон закуривает; жаль для него забыть людей не так просто, как тушить окурки — фраза какого-то рэпера из бара, которую он услышал несколько лет назад, врезалась в память крепкой ассоциацией.       А может и не жаль — Арсений заслуживает того, чтобы его не забывать буквально никогда; при амнезии, после пьяного секса, после неудачного расставания — Антон прошёл это всё и он может быть уверен, что такие как он цепляются за мозг крепко и не стираются из памяти даже при большом желании.       — Куда ездил хоть? — он затягивается и пытается отвлечься немного — в этом городе он слишком много думает.       Это уже кажется даже странным — так много думать над тем, что он делал все эти годы; его голова на такое пока не способна — едет крышей, конечно, знатно.       — Да разбирался по мелочи с таможней, — сухо отвечает Эд.       — Ну и как, наразбирался? — усмехается Антон, стряхивая пепел в открытое окно. — Пиздишь, я же вижу.       Эд поджимает губы и скребёт по татуировкам, как каждый раз, когда нервничает, будто вместе с ними пытаясь выскрести из себя всё это — он не любит быть уязвимым. Он чувствует себя отвратительно, когда что-то ему не подконтрольно — Выграновский за двенадцать лет слишком привык руководить и направлять, чтобы сейчас постепенно терять свою власть над многими вещами — Антону хочется его успокоить, но он понимает неожиданно, что ощущение сломленной стабильности есть не только у него самого.       — Короче, хуйня опять с границей начинается, из-за волнений в стране. Перекрыть могут, а ещё базарят, что шо-то зреет здесь у нас, так шо нам би виїхати з міста, — переходит на родной язык Эд. — Если мы попадём в эпицентр какой-то хуйни, то мы сядем, я тобі точно кажу.       — Валить предлагаешь?       — Не, из-за шелухи непонятной сразу всё кидать не варик, но хуи в ушах не вертеть хотя бы, — говорит Эд, и Шастун ухмыляется.       Антон стоит и тупо глядит в пол; сигарета тлеет в его пальцах, и он рефлекторно скидывает пепел в открытое окно.       Внутри ледяная тишина морозит кости и заставляет чуть согнуться; Шастун пытается понять, что там мешает назойливой незаметной булавкой, пошкрябывая по сердцу и ускоряя его ход. Неясная паника упирается в глотку неприятным комком — он больше ничего не чувствует и понимание неизбежности зловещего чего-то остаётся в странном прошлом, но непонимание давит на мозг. Антон упирается ладонью в подоконник и тушит сигарету в пепельнице у его руки.       — Мы не уедем, — вдумчиво говорит Антон после минутного молчания. — Я точно не уеду.       Эд тяжело вздыхает и проводит ладонью по ёршику волос; на Антона не смотрит, явно пытаясь скрыть раздражение, и руки на груди складывает.       — Ты понимаешь, блять, шо нам пизда, если мы попадём в передрягу? — Выграновский смотрит на него сурово и хмурится, брови выгнув до складки на переносице. — Ты не думай, что мы такие два гения с тобой, и на нас нельзя ничего нарыть. Они и квартиры все наши вскроют, если надо будет, и вообще, — он пространно взмахивает рукой. — Нужно быть готовыми бросить всё. А я тя не смогу кидануть, знаешь же, потому шо мы, блять, с общажных простыней и тараканов батрачим вместе, и там ответственность вся на мне, ес шо, но ты, блять, подумай головой. Действительно ли Арсений твой стоит того, чтобы потом ещё полжизни разгребать всю хуйню, в которую мы можем влипнуть.       Антон усмехается глумливо и потирает переносицу — голова волнами снова расходится болью. Это ж какие должны быть проблемы.       — Ты не понял, Эд, — говорит он слишком серьёзно, удерживая взгляд Выграновского на себе. — Дело, блять, не в Арсении. Я уже сказал — я не уеду. Ты ж давно знаешь, что у меня предки, походу, пророками были, и я не Ирка, конечно, но меня этой мыслью хуярит с дня приезда. Я Шпроте завтра, конечно, наберу, но чё-то меня парит это всё.       — Ты не думал, что они у тебя полупророками были, и это хуйня всё?       — Да хер знает, я ебу, по-твоему?       — Так хер знает, вот и не кипишуй раньше времени, — говорит и, сев на кровати, упирается ладонями в колени.       — Лучше кипишить уже позже времени, да? — спрашивает Антон чуть раздражённо. — В бобике уже, на лежачих полицейских, когда я окажусь прав.       — Шаст…       — Хуяст, блять. Ты не… — начинает, Антон, но Эд подходит к нему и рукой цепляет горло.       Был бы Шастун одет, он бы схватил его за шиворот — ему это только для привлечения внимания; это всё выглядит комично, потому что Эд сильно ниже, но Антону не весело — Выграновский умеет нагонять страх. Он хотя бы не чувствует его прикосновений — а так бы его током уже шарахнуло, потому что у Эда, Антон видит, искрятся под кожей запястья, не перетянутые привычными браслетами-цепями. Но Антона мало волнует — его отпускает напряжение и теперь он предельно расслаблен: спину горбит обыкновенно и руки замком держит у ног.       — Да ты заебал. Только что сам мне в уши лил, шо никуда не поедешь, а терь переоделся? Разберёмся, сказал же, ебать, — рычит он ему в ответ, оголяя металлические зубы. — Тебе, блять, тридцать четыре в апреле, а как шкет мелкий до сих пор. Я понимаю, что ситуация ебаная, но хули сделаешь-то щас? — выплёвывает он ему в лицо, а потом отпускает горло, и говорит уже спокойнее: — Я в душ, а ты пиздуй к Арсению за вещами. Ключи от тачки на тумбочке в коридоре.       Антон усмехается почти равнодушно.       Эд смотрит на него уже чуть спокойнее долю секунды и уходит, шлёпая босыми ногами по полу.       Антон облизывает обсохшие из-за сушняка губы и стоит, глядя ему в татуированную спину. Он знает, что Эд не в порядке — его поехавшая крыша берёт начало из детства, когда он наркотики шнырял по дворам лет в пятнадцать и по балконам забирался на высотки недостроенные; Выграновский не был знаком Антону в то время, когда странные мысли и резкие поведенческие реакции не были нормой. Но если буквально лет пять назад, Эд ещё соображал более или менее, улыбался хотя бы как-то, то сейчас его голова просто находится в аварийном состоянии, где-то внутри истошно сирена орёт и не даёт думать ни ему, ни другим. Выграновский сильно повзрослел и закрылся в себе, не оставив и крохотной щёлки в двери в страхе, что сквозняк её распахнёт. Тем не менее, настолько загруженного и не сбивающегося с простого хода мыслей Эда раньше не было. Антон помнит его разного — но не такого убитого на всех занятых фронтах.       Ты навряд ли можешь оставаться нормальным, когда тебе в двадцать три размозжило ногу по колено и за жизнь ты увидел сотни людских смертей, происходивших по твоей воле и не очень.       Но Антон знает — Эд не даст себе помочь, и он не пытается. Возможно, Антон просто отвратительный друг, но самоубеждение срабатывает на ура.       Он быстро собирается и, вывалившись из квартиры, с грохотом захлопывает железную дверь — тревожит всех, кого не лень, в шесть утра.       Неслышимые часы начинают свой ход.       Дорога до Арсения отсюда не самая близкая, но Антон ставит какие-то старые песни, найденные в плейлисте у Эда, и не собирается сильно спешить; ему некуда торопиться. Впервые за две недели ему легко — и дело не в чудодейственном сексе; он просто впервые от всего освобождён. Смирение с тем, что что-то произойдёт, наступает не быстро, но безболезненно. Он слушает про какие-то там соломинки тросов, за которой кто-то в этих песнях держится нерабочей рукой, пролетая по проспектам и мостам на высокой скорости, потому что кроме пары одиноких машин, никого нигде нет, и он может себе позволить.       Вопрос в том, понимает ли Антон до конца, что происходит — он благодатно не отвечает на него.       Тик-так.       Ключи от квартиры находятся предусмотрительно оставленными под ковриком, и душная трёшка пропускает его внутрь. Антон, приехав к Эду, точно начинает понимать, что ему нигде не будет хорошо теперь; его нигде не ждут и ему нигде не рады. И Эд бы, наверное, хотел вести себя как-то иначе, но Шаст понимает — дело не в нём, а в самом Скруджи, который слишком погружен в себя в попытке заставить стоять разваливающееся строение всего, чем он жил, обычным клейстером.       Арсений находится неспящим на кухне — тот отмахивается бессонницей на вопрос, что он тут забыл в такую рань, и продолжает молчаливо листать ленты соцсетей, царапая кружку большим пальцем по старой привычке. Антон старается не обращать внимания на подкрадывающийся к нему напряжённый фон; бросает ему новость о том, что он уезжает и всем будет спокойнее, и Арсений принимает её с ожидаемым равнодушием. Давление на Антона чуть спадает.       Граница чёрной дыры в науке зовётся горизонтом событий, потому что там совсем ничего не происходит и не может происходить; и Антон стоит на нём.       Тик-так.       Он собирает немногочисленные пожитки и включает телек, чтобы тишина не давила на уши, пока пытается вспомнить, где что лежало; Тузик опасливо бродит у стен и даже не суёт свой нос в чужие дела, показывая пример одному высокому юноше. Энтузиазм у Антона, кажется, слишком великий — он чувствует странный подъём, внутреннюю простоту всего; проверяет оружие, лежащее под вторым, непробиваемым рентгеном вокзальных металлорамок дном, деньги, документы; долго роет поддельный паспорт по внутренним карманам сумки.       Милую утреннюю передачу с фарфоровыми кружечками, девочками-ведущими в красивых строгих платьях и с никому не нужными советами по спорту, астрологии, погоде и чему не лень прерывают на какое-то срочное объявление, и Антон вполуха слышит заставку «Времени», которое никак не изменило свой формат за последние сто лет. Строгая, серьёзная женщина на экране пронзительно смотрит в камеру и говорит о незамедлительности сообщения какой-то информации так, будто она ничего не значит и на самом деле не несёт в себе никакой смысловой нагрузки.       Часы не тормозят, но знают, что их работа закончена — они никому не слышным скрипом выдают последние, самые долгожданные шаги.       Тик.

В розыск за многочисленные нарушения закона «об изничтожении вида крылатых» объявлен Александр Шепцов, который вывозил общественно-опасных существ…

      Так.       Дальше он уже не слушает — осознание тягучим оловом скользит по извилинам. Антон, задержав дыхание ненароком, держит в руках фальшивый паспорт именно с этим именем и собственной фотографией, мелькающей в ужасном качестве на экране, пока империи рушатся, обваливаясь на улицы обугленной бумагой, из которой они были построены.       Наступает тишина.