Единица

      Наступает тишина.       Кроме душа о керамику ванной не шумит ничто — Эд хватает жаркий, почти бескислородный воздух ртом, мнёт плечи, шею, немного спину, чтобы напряжение в мышцах перестало давить на голову непрекращающимся гудением — ему и без этого достаточно. У Эда в голове на короткую секунду замолкает всё — кукушку коротит. Это нормально, когда ты не спишь вторые сутки и много алкоголишь, и Эд привычно отмахивается от любых тревожных звоночков; ему есть над чем подумать и без постоянного торможения и до ужаса тихой черепушки.       Душ сильным напором бьёт по груди и шее, безуспешно пытаясь смыть дурацкие рисунки размаривающим кипятком. Корона висит в воздухе без короля или королевы, предупреждения радиации не предупреждают ни одну живую душу уйти подальше, крылья не призывают к расстрелу — он набор бессмыслицы, которая со временем воцарила в его голове. Это случилось как-то само — Эд не заметил, как начал слетать с катушек; одно за другим, жизнь давила в нём сознание, пока он сам не начал понимать, что всё идёт куда-то не туда. Выграновский не сильно привык сваливать свои проблемы на чьи-то чужие плечи, поэтому он сел на седативные, чтобы иногда соображать нормально, и на этом решил, что его страдания не закончены, но ограничены — на остальное похуй.       За десяток лет он уже точно понял, что растрачиваться на ненужные эмоции не стоит — даже если ты сходишь с ума.       Эд скользит руками в растянутую задницу и кривит губы от ощущений — он обещал себе, что перестанет. Ему не нужно это глупое подростковое «хоть какое-то внимание», ему нужно спокойствие, хотя бы иллюзорное, и знание, что следующим вечером он не будет так стоять и смывать с себя стремление Антона расслабиться. Их общее стремление, хорошо — Эд не исключает, что в этом есть смысл и для него тоже, какая-то странная компульсия, сдвиг по фазе, как едва заметный, раздражающий сдвиг швов на кафеле рядом. Только у Эда не «едва» — у него этот кафель просто собран в непонятной мозаике в стилях современного искусства.       Выграновский уже перерос то время, когда подростковые драмы имели место быть, но последнее время всё летит в неясном направлении — работа, его психика, отношения с Антоном; он бы с радостью не парился насчёт этого дружеского секса, но на него настолько сильно давит всё окружающее, что его мозг воспринимает любой повод за потенциальную угрозу.       Шастун сваливается на его плечи без спросу и разрешения, потому что Антону так захотелось — потому что Антон думает, что рулит всем вокруг. Эд злится, не на него, но на ситуацию — голова согласно звенит в ответ. Он никогда не может отказать Шастуну или отпиздеться чем попроще — он всегда: едет, идёт, вытаскивает, помогает — так делают все друзья. Выграновский даже предусмотрительно закрывает глаза на то, что Антон для него не совсем лучший друг, и можно бы давно рассказать об этом, чтобы был повод не видеться, не пересекаться, не слушать про Арсения и то, как Шаст беспросветно его любит — много лет; дольше, чем Эд любит его самого. Он вляпался по самые уши, и, хоть угнетённости и рефлексии можно избегать приблизительно от трёхсот шестидесяти четырёх до семисот двадцати восьми дней, смотря насколько Шаст будет не в состоянии приехать в Питер и не вспоминать каждую секунду о Попове этом несчастном, Эд всё равно рано или поздно скатывается в это состояние девочки-подростка, которая влюбилась в звезду и никогда с ним не будет встречаться; потому что звезда на Олимпе, и у неё таких, как она, целая, совсем немаленькая страна.       Отвратительно — Эд хочет всё отрицать.       Он проглотил две таблетки успокоительного минутой ранее, чтобы злость утихла — по-другому, пока, или уже, не выходит поменьше париться самому. Он раздаёт всем направо и налево советы, чтобы им лицемерно не следовать, и закапывать себя всё больше, год за годом и день за днём; ему нужно поддерживать внутри мираж контроля, чтобы окончательно не запутаться. У него есть единственно верный путь, один коридор, с которого опасно сворачивать в тёмные, непроглядные закоулки — никогда не знаешь, что прячет в себе темнота. Неизвестность не стоит своих рисков.       Ровной дороги.       Эд глубоко вздыхает, и грудная клетка трещит по швам, задевая никем не тронутый ни разу за жизнь сколиоз; у Выграновского боль отдаёт в спину, а ломота — в ноги, вернее, только в одну, которая настоящая. Мысли тягучим, горячим комком растекаются по извилинам, тормозят эмоциональные реакции, сознание едва, и очень сильно — мышление. Нечаянным движением Эд двигает протезом, и грохот ванной почти оглушает и заставляет, поморщившись, пошатнуться, чтобы потом пять минут ещё искать равновесие. Он стоит под душем ещё, кажется, миллионы часов в растянутом организмом времени. Кипяток по ощущением разъедает кожу, зато засосы и укусы не так сильно ощущаются на его фоне. Выграновский знает точно, что после этого нога будет глючить и тормозить со столетие, и он будет хромать как старый пират, но его это не заботит — его перестаёт, медленно и почти незаметно, волновать вообще что-либо.       Если бы он не сидел на таблетках, он бы уже кололся, чтобы избежать всего, что лезет к нему в голову — поэтому так проще, «Клонозепам» дешевле стоит, его легче достать, это точно не убьёт его в перспективе; потому что быстрее Эда убьёт он сам. Выграновский слишком поздно спохватился, чтобы теперь что-то менять без посторонней помощи, да и спохватился ли — пока неясно. Ему, очевидно, плевать на всё — он это у себя на переносице затем набил, чтобы всем показывать. Ему по хуям, что бизнес не может идти дальше, потому что слишком много становится «если» — Дана пытается безуспешно вдолбить ему в голову необходимость прикрыть лавку, потому что с незаконными, но с благотворительными организациями они тягаться уже не в состоянии. Ему по хуям, что таможню потихоньку берут под сильный контроль, и скоро вообще ничего нельзя будет сделать, потому что капкан захлопнулся в сантиметре от семи ног и одного протеза. Ему похуй, что Антон не готов всё бросить сейчас и свалить из страны, чтобы точно никогда не попасться на мушку.       Эд жмурит глаза до белых пятен, злостно, почти жалко терзает веки — сердце стучит в неясной тревоге, а Эд дрожит ему в такт; он всемогущий, раз под кипятком его трясёт так, словно он застрял в чувствах Шастуна к нему — это смешно до истерики, и Эд смеётся.       Он не совсем отдаёт себе отчёт во всём эмоционально-чувственном и пространственно-временном, поддаваясь на нервные импульсы с простотой детской игрушки.       Эд вылезает из душа, когда пальцы уже сморщиваются от воды, а кожа красная настолько, что за одежду сойдёт и даже не вызовет подозрений; он стирает влагу с зеркала и смотрит на себя разбитым, неверующим взглядом. Всё тело кажется чужим и грязью разрисованным не по своей прихоти; бык на груди пустыми глазами в отражении осуждающе смотрит на него, а через чернеющие глазницы на спине внутрь проскальзывает скользящий по ногам холод. Он смотрит на себя и ему хочется поморщиться от этого бледного, осунувшегося лица, потому что, увидь он на улицах себе подобного, подумал бы, что торчок или подыхающий от любой смертельной болезни страдалец. Но он кое-как останавливает поток мыслей, напоминая себе, что бить зеркала — к несчастью.       Он несчастлив и так, но тот, кто ищет, всегда найдёт, на какое дно падать.       Голова одурманена препаратами, и губы становится проще размыкать. Он открывает дверь в ванную — холодный воздух рассыпает мурашки по коже, заставляет поёжиться и начать жадно его хватать. Эд чувствует себя чумным во время затишья болезни; глохнет у себя в каморке в попытках не выдать себя и не заразить окружающих. Он потирает шею, надеясь парой движений ком в горле разогнать, но её будто стягивает гаррота из засохшего стебля розы, прокалывает кожу и даёт тёплым, почти ненастоящим струйкам крови стекать по поже и озёрами накапливаться в ключицах.       Одежда прячет их от чужих глаз с заботой матери, чтобы Эда не спрашивали ни о чём. Правда кровоподтёки незаметные никому, кроме него самого, остаются на коже вечными спутниками.       Он почти не чувствует, как в виски обухом бьёт боль, он не акцентирует внимание на ноющей спине или давящих, гогочущих беспрестанно в голове мыслях; черепушку заполоняет приятная, туманная тишь, сквозь свои клубы впускающая только самое простое и безболезненное. Его не заботит, что нога волочится по полу безжизненной, неработающей пластмасской, что картошка уже холодная и безвкусная, что от Антона нет вестей уже час, кажется — ему хорошо без него, потому что мысли точно не подкидывают образов того, что он сейчас там с Арсением, и ещё более ревнивых сцен того, чего никогда не будет. С ним тоже неплохо, друг, всё-таки, но Выграновский действительно не нуждается уже ни в чём совершенно, будучи давно потрёпанным. Отношения любого рода ушли в прошлое, когда у него было время, силы, желание; теперь Эд — усталая плюшевая игрушка, что давно забросил ребёнок, или вовсе той тряпкой из «Спокойной ночи, малыши», в которую вместо ног и жопы человек пихает ладонь и изображает выдуманное веселье.       Эд не настолько слабый, чтобы не мочь эту любовь как-то осилить внутренне, неясную и кажущуюся странной даже ему самому; он почти справляется. Выграновский не зря сказал, что для подобного вообще не создан — он упорно молчит в нежелании получать удар поддых и не пытается заботиться почти что. Банальные «мой душ, стакан с коньяком, поесть, переспать» ему даются легко, потому что так делают — почти всё, — даже друзья. Ему не нужно ничего придумывать, от него ничего не требуют — живи себе со своей любовью и терпи всякие неприятные мелочи, да?       Он закидывает в рот картошку, пожаренную ночью, плещет туда же остатки коньяка в стакане через призму мерцающих на столе блистеров с успокоительными; ничего сильнее, чем какую-то странную галлюцинацию, он уже не словит, проверял, и эти картинки не пугают его совсем. В мире, где многие так могут, просто подчинить твой разум своим целям, этот страх не имеет веса.       Когда в дверь звонят, он усмехается впервые за долгое время, и губы в неестественной кривизне сгибаются, отвыкшие, бедняги. Он первые секунды уверен, что ему кажется, потому что Антон забрал ключи, и приходит в голову, что вот и галюшки, но звонок разносится по квартире ещё раз и ещё. В семь утра никто не может, и не должен, кроме Антона, прийти, и Эд почти напрягается, когда выходит в коридор. Хмурится, уже намного привычнее, пихает ноги в тапки, чтобы по следам от луж не ступать босыми ногами, дёргает звеняще поддающийся ему ключ в скважине, и отворив дверь, опасливо отходит назад. Карман уже оттягивает зажатый в руке пистолет.       На пороге стоит парень, ему, кажется, незнакомый, но глядящий на хозяина квартиры с тихой надеждой; он не спешит переступить границу чужого дома, с сумкой наперевес стоя у дверного порожка, и упирается рукой в косяк. Эд скользит по нему долгим, едва ли осознанным взглядом и пытается понять, почему тот пришёл, будто бы он должен как-то заведомо это знать. Эд его, кажется, видел уже, правда — вот-вот сейчас его голова заработает и он точно всё осознает, где и когда они встречались раньше; кажется, это была осень, и у этого пацана была другая причёска. Сейчас какая-то простенькая, совершенно обычная, а раньше — хайповая, длинная чёлка, которая вечно падала ему на глаза. У Выграновского память стёрла, при каких обстоятельствах и с какими последствиями это было, но в целом, где-то между вечностью и тридцатью секундами, он осознаёт, что они знакомы. А потом чужой взгляд вдруг с растерянного сменяется удивлённым и радостным настолько, что Эд даже пугается немного.       — Я тебя помню, — выдаёт восторженно парень.       — Я тебя тоже, дальше чё?       Эд смотрит на растерянного парня, стоящего на его пороге и ничего не думает — в голове такое болото, что через трясину ни одна мысль до мозга просто не добирается.       — Ты не понял, я ничего не помню, а тебя помню, прикинь? — всё так же взахлёб тараторит он, но чуть унимается, не встречая ответной радости. — Впустишь? — просит тот, едва замявшись, и Эд кивает, делая ещё один шаг назад.       Все те его части мозга, отвечающие за чувство опасности, отключены или находятся в спящем режиме — его совсем не пугает почти незнакомец, который просится к нему, хотя Выграновскому бы быть бдительнее; парень выглядит потерянным, говорит какой-то бред, значит, скорее всего, не представляет особой угрозы — он утешает сам себя глупыми отговорками, но на самом деле просто не совсем понимает, что творит, а ещё очень хочет спать.       Пацан выдыхает и перешагивает порог, а потом дверь за собой закрывает, но, тем не менее, продолжает стоять там, не порываясь поставить сумку или начать вообще хоть что-то делать — Эд респектует ему за отсутствие самовольности в чужой квартире. Достаточно тактичный, чтобы сомневаться в каждом шаге — не будет ничего спрашивать.       Его голова работает совсем не в том направлении.       Эд выгибает бровь и вытаскивает из кармана пистолет, прямо на виду у пришедшего; тот пугается и отскакивает назад к двери, но Эд просто кладёт его назад на полку с сейфом, и парень заметно выдыхает, а потом деловито хмурится, смотрит на него в упор; глаза у него загораются неестественным, слишком ярким в тёмной прихожей голубым светом, мягкими пламенными языками заполняя всю радужку, на те пару секунд, за которые Эд успевает взять пистолет назад в руки и всё-таки напрячься. Он следит за ним пристально — у него глаза вдруг распахиваются в испуге, смотрят на Эда неоном, но гаснут так же быстро, как разгорелись, а парень выдыхает тяжело и тянет жалостливо и удручённо:       — Ё-ёбаный в рот, — отмечает там что-то у себя в голове. — Пистолет уберёшь по-братски? Я с миром пришёл, ща расскажу всё, если дашь, — просит спокойно, но настороженно.       Эд продолжает молчать и откладывает в сторону оружие; хочется глупо пошутить, мол, незнакомцам не даём, и он шутит, но не совсем вслух, а смеяться вот начинает вполне звучно, сгибаясь пополам и отходя назад по коридору; смеётся, будто своим голосом цепляя пространство, прижимает картинно руку к животу, потому что его пробирает до коликов в животе. Он знает, что не в порядке, и по сердобольному, почти печальному взгляду, кажется, Егора, это становится ещё очевиднее; Эд почти уверен, что его так зовут, только до него доходит долго — через болото даже в резиновых сапогах нужно много сил пройти.       — Дам, — выдавливает он, задыхаясь от смеха.       Грудная клетка, по ощущениям, ломается от нехватки кислорода; вакуум не пропускает в себя ни атома воздуха по всем действующим законам чуть ли не схлопывая Эда изнутри — Выграновский закашливается и упирается тощей кистью в стеклянную дверцу шкафа. Весь смех уходит так же быстро, как и накатывает, и уголки его губ снова тянутся вниз. Он смотрит на замершего в смятении парня, который боится даже пошевелиться лишний раз, не понимая, как ему поступать, и Эд дёргает головой в сторону коридора, ведущего к кухне и уходит туда же. На телефоне ни одного пропущенного от Антона, и Эд хмурится — не совсем понимает, что происходит.       — Тебя же Егор зовут? — спрашивает он, выхватывая из миски с конфетами одну.       Желейные такие, с глупыми, какими-то наркоманскими пчёлками с большими, разного размера глазами. Эд почти уверен, что, хоть и не полосатый — пока что — выглядит почти так же. Неясно, сколько им дней или лет — Эд не помнит, кто и когда покупал их, он ли сам или кто-то за него; сомневается, что их можно есть, но с хрустом, на свой страх и риск, разворачивает упаковку. Они до мерзкого твёрдые, но ещё съедобные — Выграновский проводит свои параллели с головой и усмехается.       Предположительный Егор, оставив сумку в коридоре, проходит внутрь и оглядывается, оценивая обстановку. Думает, видимо, туда ли пришёл и насколько хозяин квартиры ещё в своём уме; Эд не гадает — он знает, что этот пацан телепат, и тот увидел у него в голове большое, всепоглощающее, кромешное ничто. Сквозь туман не пробраться, пустоту невозможно не услышать — Эд пригрел её в извилинах когда-то и даёт ей жить с неправильной любовью. Выграновский помнит эти глаза ещё с какого-то там давно ушедшего года, но тогда в его черепушке всё было почти нормально, раз он смог удержать в голове лицо случайного мальчика на одну ночь, и даже его имя.       Парень усмехается сам, удивляясь таким способностям Эда, а потом кивает и берёт пчёлку тоже — Эду всё равно, пусть хоть весь холодильник сожрёт, всё равно там всё протухает и плесневеет без дела. Эду в целом глубоко похуй на всё — ему нужен сон и знание, почему этот белозубик припёрся к нему домой спустя эн-лет после их первой и единственной встречи.       — А ты запоминаешь имена своих проституток.       — Ты не проститутка, ты просто пацан, с которым мы поебались, — хмыкает Эд. — Вроде как, мы ебались. Кажется, будто я весь Питер перетрахал, но ты не представляешь, у меня есть куча других дел, — добавляет он чуть зло.       Тот его уже чуть бесит; улыбается немного искусственно своими сверкающими почти что зубами, встревоженно так смотрит, будто Эд просил к нему лезть в мозг.       Егор зацепил тогда — Эд, правда, не помнит, чем, — и цепляет сейчас совсем иным образом, где-то на границе сознания задевает выдохшиеся нервные окончания, заставляя память выдавать ему викторину на тему года их встречи. Он помнит, как абсолютно несмешно шутил про его глупую фамилию, будучи пьяным и очарованным, но не помнит в упор, когда — когда он был в относительном порядке. Это единственный маркер, дающий ему фору в проигранной битве.       — Булаткин, — вдруг выдаёт Эд ясным пониманием. — Фамилия у тя Булаткин, я помню. Идиотская, потому что как булавка звучит.       Егор смеётся и качает головой снисходительно.       — Всё меняется, а твои тупые шутки про мою фамилию нет.       — Я так уже шутил, — полувопросительно произносит Эд, самого себя спрашивает, заторможенно глядя в кафель.       Егор смотрит на него сочувственно и ничего не говорит в ответ; Эд думает, когда он уже сдохнет, раз с его провалами он едва соображает простые вещи? Выграновский вертит в руках этот до раздражения шумный фантик, когда Егор подаётся вперёд и прижимает холодные пальцы к его бритым вискам.       Эд кричит от неожиданности, когда перед глазами расплывается кухня и он падает на кафельный пол со стеклом, когда его обдаёт ледяной водой до перекрытой от страха дыхалки, когда на него с высоты сотен метров валятся обгрызанные камни домов — он среди них такой маленький и будто отощавший совсем, — кадры меняются один за одним, жаром расползаясь по голове; а потом он связывает все эти чувства с чужими пальцами на висках и толкает Булаткина в грудь со всей силы. Тот, вскрикнув, отшатывается и испуганно замирает у раковины, глядя на него сквозь затухающую телепатию.        — Ты, блять, чё творишь?! — орёт он на него во все неожиданно врубившиеся связки. — Вываливай, хули припёрся сюда, и пиздуй нахрен!       Электричество беснуется в незащищённых ладонях, трещит в воздухе, обнимая сверкающими ветвями своего обладателя.       — Спокойно, спокойно, я просто хотел показать тебе, что вижу я, — выставив руки вперёд, только бы не бил больше, говорит Егор и дышит тяжело. — То, что у тебя внутри, это пугает, когда мы виделись в двадцать седьмом, ты был здоровее и сознательнее, а сейчас меня до усрачки доводит твоё состояние. Не то чтобы я пиздец альтруист, но ты так окончательно свихнёшься скоро, — продолжает тараторить он.       — А тебе-то чё? — рыкает Эд, чуть успокаиваясь.       Злость сходит на нет постепенно и привычно уползает змеёй куда-то в солнечное сплетение. Он облизывает губы и пытается отвязаться от секундных, но ярких картинок того, как костлявый, умирающий он с выцветшими татуировками и почти белыми, затуманенными глазами пытается укрыться от всех бедствий. Он вздрагивает при воспоминании о ледяной воде и смотрит исподлобья на Егора, который облизывает губы как-то досадно и стыдливо топит взгляд в полу.       — Мне больше не к кому идти, — произносит он и, наконец, осмеливается посмотреть на Эда. — А если ты с ума сойдёшь, я не знаю, куда я подамся.       Он выглядит вновь так же, как когда Эд только-только открыл дверь — растерянный и молящий о том, чтобы он пришёл в правильное место, себя самого. Эд выдыхает, чтобы ток унялся и перестал пацана пугать, но внутри чувствует скапливающееся напряжение; кольца и перстни все в ванной, Выграновский не пойдёт туда сейчас. И спать он тоже не пойдёт, похоже, и за это Булаткина хочется ударить. На фоне резкого скачка злобы таблетки начинают прибивать разум ещё сильнее, и у Эда начинают слипаться глаза буквально, когда сердечный ритм приходит в норму; от трёт глаза пальцами и поднимает взгляд на ещё более несчастного Егора.       Он дёргает головой неопределённо, мол, давай, рассказывай, и опирается на стенку позади.       — Надо мной поработали, — начинает тот, когда видит, что Эд успокаивается. — Я не знаю, как, зачем, почему, но у меня в памяти полнейшее нихуя. Не помню ни своего адреса, ни друзей, ни родных, ничего буквально. В базах данных у меня пустое поле регистрации и прописки, я ничего, вообще ничего не знаю, — рассказывает Егор, с каждой секундой расходясь всё сильнее. — Я вспомнил только твой адрес, потому что мы виделись, видимо, настолько давно, что те, кто это сделал, не посчитали это важным. И то случайно, и я, — он вздыхает и сводит к переносице брови так, что становится похож на маленького, брошенного ребёнка, — я не знаю, куда мне деться. У меня, блять, ничего нет кроме этой сумки, в которой ни паспорта, ни денег, ни хоть какого-то напоминания, кто я. Егор Булаткин я, всё, — вздыхает он и трёт лоб.       Эд слушает и осознаёт почти всё, что говорит Егор; понимает — ситуация пиздец, но до него долго доходит масштаб. Он по полочкам с бережностью библиотекаря расставляет все слова Булаткина короткими предложениями, чтобы прийти к тому, что: он не может его выкинуть на улицу, по крайней мере пока всё спокойно. Ничего не случится, если у него на диване поспит этот парень, который улыбается слишком ярко для этого мира. Ярко не в какой-то там сопливой метафоре, а вполне буквально — у него зубы чище и белее, чем вся Эдовская жизнь. И это всё, на что хватает его искорёженных мозгов.       — Ты песни под тупым именем Крид пишешь, я помню, — говорит Эд без дела и тянется за пультом, чтобы тишина не пропускала треск неугасшего электричества — это теперь надолго. — У тебя раньше была чёлка, за которую тебя удобно было тянуть назад, если ты понимаешь, о чём я. А ещё ты не любишь виски и максимально хуёво разговариваешь, когда перепьёшь, — зачем-то перечисляет он.       Егор загорается искренней радостью, когда Эд начинает напоминать ему собственную жизнь. Правда, Эд больше ничего не помнит и почти ничего не знает, потому что они виделись всего один раз восемь — получается, что восемь, — лет назад, и его в смятение вгоняет тот факт, что Булаткин сюда пришёл и запомнил вообще этот адрес, хотя они возвращались сюда бухие и под утро.       — Песни пишу, я помню, да, это ещё с подросткового возраста. Напиши семерым слово «люблю», и можешь считать, что эта песня про тебя, и всё такое, — улыбается снова Егор, и Эд смягчается к нему. — Правда последние вообще в минус.       — Я понял. Я тебе потом дам заценить.       — Слушаешь?       — По мелочи бывает, когда пострадать надо.       Егор смеётся и аккуратно садится на стул, отвратительно-громко скрипя его ножками по полу; Эд морщится, будто у него в голове побили по колоколу несколько раз.       — Прости, — прилетает в ответ на его мученическое выражение лица, и Егор, сглотнув нервно, с мольбой спрашивает: — Я же могу остаться? Я правда…       — Наверное, — пространно отвечает ему Эд.       Выграновский не уверен в своём к этому отношении, но его нервная система сейчас слишком подавлена, чтобы принимать какие-то твёрдые решения. Он выливает из пафосного графинчика в стакан ещё немного виски — похуй, сильнее галлюцинаций уже не будет; он правда не уверен, что всё это настоящее. Снова тянет смеяться, но он обжигает это желание градусом, чтобы горло не цепляло — слишком будет громко.       Эд ему верит почти что, потому что тот всё равно выглядит осторожным и потерянным каким-то, но сам не понимает до конца, что именно происходит. Они как пара разъёбанных кроссовок «Баленсиага» — Эд узнаёт о себе много нового; как минимум, какой хаос на самом деле творится у него в голове. Выграновский не думал, что всё так запущенно и раз за разом давал себе все мыслимые и немыслимые отсрочки от поехавшей крыши, и собирается продолжать это делать, но увиденное сбивает с толку ещё больше, чем он уже.       Новости на центральном канале бубнятся безэмоциональным голосом прилизанной ведущей — про конфликты, про новые законы; везде сверкает идеальной бородкой с усами лицо молодого, нестареющего президента; из певцов в главу государства это сильно, но такое уже было, и это, если не плагиат, то плохой ремейк на что-то прошлое, о чём Эд уже не припомнит особенно. Тому за пятьдесят, но на вид те же замершие тридцать пять; правда реальный возраст ничего не меняет — народ удивительно молчит на все его выпады, и Эд почти может быть благодарным. Это его хлеб, и он правда не знает, что будет делать, если сейчас грянет.       Эд опрометчиво пропускает эту мысль в свою голову, не боясь ни сглазов, ни ворон, за пару секунд до того, как на экране появляется знакомое лицо в дурацкой ксерокопии с каких-то документов.       У него в голове уже не коротит — там просто замыкает всю систему.       С губ срывается тихое «блять», а стакан норовит выскользнуть из рук, но Эд перехватывает его; он смотрит на выделенное красным на экране объявление о розыске нечитаемым взглядом и буквально чувствует, как его сердце из грудины перескакивает в глотку — стучит там раздутым кровяным шаром в панике. Эд бы, наверное, не будь он под таблетками, уже бы покупал билеты и сваливал из страны, потому что лицо Антона в корявом ксероксе пестрит с телика началом конца, но его клонит в сон, а ещё у него на кухне Егор, который хмурится и смотрит на него чуть напряжённо, и которому ничего не стоит всё о нём знать.       — Всё в порядке? — спрашивает тот со смутной тревогой, и Эд поворачивается к нему и задумчиво угукает.       Антона объявили в розыск — кто-то слил его, а значит, скоро сольют и Эда, вероятно, хотя по документам они никак не связаны.       — Жрать будешь? — спрашивает Выграновский, махнув рукой в сторону картошки холодной.       Надо набрать Антону и понять, что теперь делать, потому что шансы вернуться в Воронеж у него теперь нулевые.       — Нет, я бы спать завалился, а то у меня голова грузная после всех этих манипуляций с памятью, как будто чугун, — отвечает Егор и чешет лоб.       Антон же прав оказался, когда говорил, что ему никто не даст уехать.       — Ты мне уже нравишься, — хмыкает Эд, ухмыляясь почти благодарно.       Как же он хочет спать.       Егор улыбается ему в ответ белыми-белыми зубами, и Эд почти щурится с их яркости.       — Тогда я застелю те диван пойду, и забьём на всё до вечера, всё равно на пустую башку хуй мы чё решим.       Булаткин вдруг распрямляется и светлеет от услышанного, подавшись вперёд и почти неверяще глядя на него, и Эд хмурится в непонимании.       — То есть ты поможешь мне?       — Я помогу себе, чтобы в моей квартире не тёрся какой-то левый чувак, с которым я однажды трахался, не звезди, — фыркает Эд и, захватив с собой стакан с остатками коньяка, уходит в гостиную.       Конечно, поможет — он уже давно заделался в альтруисты, а этот пацан нравился ему дохуя лет назад — и теперь, может, не будет бесить.       Он вытаскивает телефон из кармана и жмёт на кнопку контакта, которая сообщает спустя долю секунды, что абонент вне зоны действия сети. Эд не удивлён — Антон не дурак; он уже сломал симки и мобильники и думает, что ему теперь делать. Он эгоистично радуется тому, никому сейчас не нужно его обязательное участие в чём-то, даже Егору, который почти ничего не помнит о своей жизни. Он искренне радуется тому, что кто-то в состоянии соображать. Эд не знает, как он относится вообще хоть к чему-нибудь происходящему вокруг него — голову стягивает терновыми ветвями желание спать и перестать думать — мозг молит о пощаде, но ему так всё равно и так плохо — Эд на автомате стелет на разложенный диван простынь и кидает плед с подушкой.       У него есть проблемы пострашнее, чем ломаная голова или начало конца — он не верит в ад, где бы он ни был; он понимает, что если засекли Антона, засекут других, и придётся всё сворачивать. Эта мысль вызывает ужас и даже холодный пот на какое-то жалкое, почти незначительное время, как и тревожное ожидание, что скоро сюда приедут менты. Всё, чем он жил, его детище и главная причина, почему он не сдох в безработной бедности, под угрозой, а он просто не знает как — и не может, — ничего с этим сделать. Загадочное понимание, что Булаткин очень странно появился в то же время, когда Антон неожиданно объявлен в преследование, пробирается в мозг, но не занимает там крепких позиций; Эд садится на постель и потирает глаза, а потом экран загорается эсэмэской с неизвестного номера. Антон пишет, что это — новый, что Эд уже непременно всё знает и что ему пиздец, просит перезвонить, на что Выграновский отвечает коротким и безразличным «не кипишуй, сиди на жопе ровно у Арсения, всё равно пока нихуя мы не сделаем», и отключает звук.       Эд, может, и ужасный друг, но ему простительно почти всё — он говорит простую правду; они не в состоянии сделать ничего, никто из них, по меньшей мере, сейчас.       Эд потом подумает над ответственностью, над решениями и над всем, что сейчас пытается прорваться в его болотистую черепушку, но пока он просто пялит в пол, где пятна неизвестного происхождения, которые не отмывались никак и были брошены в нежелании стараться, неровными линиями плывут перед глазами. Эд неожиданно замечает каждый свой вздох, чувствует как воздух проходится по гортани и щекочет внутренние стенки — он вздрагивает. Все нити мира, на которых он висел, с хлопком лопнули, и теперь он отчаянной марионеткой висит над неизвестностью и невозможностью осознать пространство. Эд пытается отыскать в пустой голове хотя бы немного здравых мыслей, но здравости там столько же, сколько ясности, и он боится самого себя. Он совсем забывает, что было и происходит сейчас — теряется в веренице дат и событий жалкой фигуркой из дерева, ноги которой сгибаются лишь чужим намерением; Выграновский осознаёт едва-едва, что вообще случилось, и почему его мир стал резко рушиться под давкой чьих-то решений, и сердце начинает колотиться так же жалко, старается отгрохотать своё побыстрее. Это чем-то напоминает атаку, потому что ногти царапают кожу головы в треморе почти больно, потому что губы сохнут от частых вздохов и спина проседает по-особенному. Эду страшно; всё, что у него есть — это его бизнес и Антон с Ирой со смутным постоянством, а теперь — бизнес идёт крахом, а Антону нет дела до его проблем. Он не обижается на него по-детски, не обманывается и понимает, что и не было никогда дела, когда что-то касалось Арсения.       То, что имеет значение, переживёт своё время — Эд помнит, но это не помогает.       Он скулит побито, сжавшись на краю промятого дивана, и пытается выбившиеся из-под контроля эмоции загнать на свои места, но он буквально рассыпает их только сильнее сквозь несуществующие дыры в ладонях, о которых постоянно говорила мама в детстве, когда он что-то ронял. Мамы давно уже нет — по крайней мере, в его жизни, потому что он правда не знает, где она, потерялся давно, — но её чуть недовольный снисходительный тон держится в голове чем-то непреходящим. Эд уже взрослый мальчик, но ему хочется к ней под бок, особенно в такие секунды и дни — месяцы, годы — как сейчас.       Реальность искажается и сжимается до крохотной материальной точки, сомкнувшейся вокруг дрожащего Эда. В его мир, помимо всего прочего, врывается белобрысый парень с сомнительной жалостью во взгляде и жалостью к себе, заставляет думать и осознавать; Эда сейчас просто разорвёт от того, насколько сильно клинит его шестерёнки.       — Я могу помочь, — прорывается в его внутреннюю полу-истерику Егор, и Эд рвано выдыхает.       Он оборачивается и встречается с чуть тревожным и неуверенным взглядом Булаткина, который стоит на пороге комнаты, в защитном жесте сложив на груди руки.       — С чем? — хмурится Выграновский, надломано проговорив вопрос.       Дрожь не уходит и сердце мешает связкам своим невыгодным положением в горле, но Эд старается хоть немного выпрямиться, чтобы Булаткин не смог обнаружить в его мозгах ничего, что не стоило бы знать незнакомым. Эд надеется, что Егор не видит, что у него в голове на самом деле; может, туманно там настолько, что сквозь эту дымку не увидеть беззаконие и хаос, потому что давнишний глаз, набитый на руке Пиро, уже не работает. Время выжрало не только его искорёженные мозги, причмокивая от удовольствия, но и краску из многих татуировок, лишив их силы и почти всего смысла — глаз смотрит на мир с его руки ясно, почти сознательно, пока два таких же в глазницах не видят практически ничего, что стоило бы замечать. Эд старается не думать ни о чём, кроме сплошных чёрных квадратов, лишь бы тот не видел, но Егор вроде не выглядит тем, кто без необходимости лезет в чужую голову и чужую жизнь. Эд просит с глупым, почти детским «пожалуйста» — не вслух, а полупрозрачной мыслью, — не смотри, не смотри, тебе нечего делать там. Локти неприятно дрожат на тощих коленях и соскальзывают с них, но Эд напрягает руки, чтобы никто не заметил, как он дрожит крупно настолько, что по ощущениям в костях дробятся трещины.       Эд не замечает и того, как начинает тихо роптать вслух, не видя уже ни Егора, ни комнаты вокруг себя практически — замыкает одну из извилин, и он полубредом шепчет испуганные мысли:       — Только не я, не ко мне, мне ничего нахуй не надо, таблетки и всё у меня будет заебись, — «которые не работают уже почти», — дополняет сознание, — не трогай мою голову, не трогай, только не со мной, пошёл нахуй, — его трясёт, но разрывающийся с безумным жаром внезапный гнев поднимает его на ноги и сметает дрожь в один момент. — Я сказал нет! — рявкает он на Егора, которого прижимает к косяку своими корявыми, чернильными пальцами.       Тот смотрит на него едва боязливо, но очень сильно взволнованно, будто ищуще что-то в его лице; Эд не понимает, почему Булаткина так задевает его разъёбанное состояние — они ведь знакомы, считай, второй день, и Егор не должен так переживать, но тот смотрит на него своими почти ненастоящими, синими-синими глазами так встревоженно, что Выграновский чувствует идиотскую вину за всё, что он делает, и смотрит на него в ответ так долго, что успевает отметить, как они мутнеют от недостатка воздуха и какой Егор на самом деле красивый с его этими в жадном желании дышать приоткрытыми губами; Эд осознаёт, что помнит и бар, и то, как чёлка съезжала ему на глаза вечно, и как Булаткин улыбался ему пьяно и открыто, а потом они тащились к нему домой, путаясь в своих и чужих ногах, но крепко цеплялись за пальцы, чтобы в говне дорожном вместе валяться, если что; конечно, не пытаться удержать на ногах.       Он помнит его, и свои к нему какие-то странные мимолётные чувства тоже — что-то внутри перетягивает все органы и у него начинает ныть сразу везде.       Эд охеревает, как его жизнь умудряется пускать его сознание и всё вокруг по кругу; он не скучал, но воспоминания о их единственной ночи кажутся чем-то хорошим и осознанным теперь.       — Твоя голова — это полный пиздец, Эд, — хрипит Егор, уже покрасневшими от удушья глазами глядя на него упрямо, и добавляет: — Я хочу помочь, — снова; но отпустить не просит.       Верит в то, что Эд не настолько поехал, чтобы убить человека из чистой иррациональной злости.       Эд себе сам не верит, а этот чудик белобрысый даже не сомневается; Выграновский решает не разочаровывать хоть кого-то и отпускает его горло, а потом с отвращением к себе глядит на красные следы от его пальцев.       — Я хуй знает, каким ты меня помнишь, но мне не нужна ебучая помощь. Справлялся как-то сам десять лет и справлюсь ещё, — бросает он мрачно и, мотнув головой на разложенный диван, говорит: — Я тебе всё расстелил. Как проснёшься — сосисоны и картофан в холодосе, чайник видел. Я спать.       — Ты же вспомнил меня, да? — прилетает ему в спину вдруг.       Эд тормозит на секунду и кивает безразлично, а потом уходит, прячась в серых стенах своей комнаты. Часы на стене настойчиво топчутся у цифры восемь и закономерно не идут вспять и не попробуют даже уже никогда; всё решено, мама я не гей, я в пизде. При всём желании вернуть всё на места, точка невозврата пройдена, и Эд, стоит ему коснуться головой подушки, позволяет дёрнуть себя в сон без всяких опасений, что хоть что-то может пойти не так, потому что почти всё, что может — уже пошло.       И всё, что ему остаётся теперь — взрослеть.

***

      Эда трясёт.       Он в панике, мечется взглядом по чёрному кубу, в котором он заперт; старается двигать руками, дёргаться, плыть среди золы, которая сыпется на него отовсюду — со всех сторон, с чернющего потолка, засыпается с углов, и, кажется, материализуется из пустых, не занятых пространств между атомами. Эду иногда видится выход — где-то в сплошном бетоне стен, но он слишком низко, недостижимо — и Выграновский просто барахтается в пепле, как несчастное насекомое, бессильно и бесполезно. У него все руки испачканы сажей, потемневшие до локтей настолько, что не видно татуировок, и Эд даже не уверен, что они хоть когда-то у него были — копоть въедается в кожу чем-то несмываемым и грязным, заполняет каждый миллиметр.       Пепел, сначала достигавший бёдер, теперь хищно пожирает его грудь.       Эд не знает куда ему податься, пытается держаться на поверхности, уже не ощущая дна этой комнаты, но очень яростно лезет на стены, короткими ногтями царапая покрытие, по которому песочными часами зола ползёт по рукам, забивается под ногти и попадает в глаза, режет где-то под веками, и у него по щекам начинают течь чёрные гнойные слёзы, перекрывая видимость почти полностью. Но сквозь слепую пелену он замечает с болящей, трескающейся головой, которая в пепле тоже — выход, дверной проём почти на уровне его рук; наученный стройками и балконами, с одного из которых он чуть не свалился в юности, он понимает, что подтянется, выберется как-то, спасёт свою гнилую, грязную до костей, уже посеревших в пепле, шкуру.       Он рвётся к нему, разгребает ладонями утягивающий его на дно пепел, дёргается отчаянно, почти достигнув края, но руки режет кандалами, и он не дотягивается — его тормозят длиннющие цепи, длины которых не хватает, чтобы он мог выбраться, уползти на безопасную высоту, и уже тогда думать, как их снять. Эд может поклясться, что их раньше не было, и он дёргает руки ещё раз, тщетно напрягает скулящие от усталости мышцы. Его рвёт истошными рыками, рвущимися из самых глубин грудной клетки, пока Эд не понимает, что это ни к чему не приведёт.       Он загнанным зверем бьётся о стены, до которых ему дают дотянуться, кричит, громко, до осипшего горла и едва слышных хрипов кислоты и мокроты горькой, плачет, несмотря на то, что глаза дерёт адово, скулит, почти рыдает, когда зола достигает горла и уже не даёт даже дёрнуться, оставляя его только умирать, задыхаться в ней.       Слюна уже настолько горькая, что Эд давится ей, пытаясь сделать хотя бы один вдох и помочь сердцу работать.       Она злорадно ползёт по линии челюсти, и Выграновский не может открыть слипшиеся от гноя глаза.       Эд сдаётся, когда она начинает засыпаться ему в рот и забивать ноздри; он знает, что умрёт, но больше не находит в себе сил ощущать эту глупую и слабую смерть, пробирающуюся в организм паразитом. И он с последним болезненным воплем беспомощно тонет в чёрном песке, чуть не ломая себе хребет в попытке вдохнуть ещё хотя бы раз.       Но у него ничего, совсем ничего не получается.

***

      Эд подрывается с кровати с рваными, тревожащими горло вздохами и, прижимая руку к глотке, будто это может ему помочь дышать ровнее, а горлу не стягиваться судорогами, пытается дойти до кухни, на кривых, выламывающихся в обратную сторону ногах.       Кашляет так громко, что весь дом, кажется, слышит его приступы, и Булаткин сейчас подскочит, потому что сон у него чуткий — Эд настолько много знает о нём для простого мальчика-одноночки, что стоило бы задуматься, почему воспоминания о нём нагло остались в голове, где буквально ничего не задерживается последние пару лет, кроме бесконечных цифр и дат; но ему плевать. В горле нет горечи сажевой или комка, который не сглотнуть, но стенки сухие настолько, словно тот сожрал килограмм золы на самом деле; ему нужна вода.       Крышечка от бутылки-трёхлитровки едва свинчивается с горлышка дрожащими, сведёнными судорогой руками, но он жадно припадает к воде губами, стуча пластиком по и так искусственным и хрупким зубам; глотает воду до боли в груди, она течёт по шее, скатывается струями по телу и впитывается в резинку спортивок пятнами. Эд пьёт, пока его не начинает тошнить, и потом только опускает бутылку и упирается ладонями в холодную плазму плиты; спина проседает сразу, без возможности быть хотя бы чуточку менее кривой. Он глубоко дышит, чтобы успокоить хотя бы один орган внутри себя, но всё скручивает от боли и тошноты, организм продолжает орать об остановках систем, хотя Эд прекрасно знает, что у него ничего не остановится. Жизнь любит его извращённой любовью маньяка, пока Эд в бессильных попытках устало барахтается в её объятиях.       — Ну что, как ощущения? — спрашивает Егор с оттенком издёвки, и Эд дёргается.       Тот стоит, в привычке, видимо, руки сложив на груди, в тёмном проходе, растрёпанный и в одних трениках; Эд срывается с места со злым рыком:       — Так это ты, блять, был? — но он слишком резко дёргается и шею простреливает горячей болью.       Эд бесится, он хочет Булаткина ударить, чтобы хотя бы на чуточку тот понял, каково это было — у него в руках искрит такая феерия, что кто-то свалится в обморок, если это почувствует; но он тормозит, потому что голова идёт кругом, и встаёт на прежнее место, давая Егору время сказать то, от чего Булаткина разрывает, поизмываться над ним ещё.       — Это ты был, — говорит Егор с укором вопреки. — Я просто показал, как себя чувствует твой мозг. Страшно, правда? — продолжает глумиться он, но потом говорит напористо и чуточку рассерженно: — Ты умрёшь, Эд, скоро, если с этим не сделать ничего, не въезжаешь, что ли?       Эд слышит слово «умрёшь», но не особо пугается, скорее усмехается как-то жалко, почти смиренно; он догадывался, потому что с такой разъёбанной головой это почему-то не удивительно.       — Догадываюсь, — со смешком, почти улыбкой, говорит он в ответ и поднимает глаза на Егора.       — И… — начинает Булаткин, но потом вздыхает и как-то беспомощно глаза отводит. — Я хочу тебе помочь. Просто так. Ты мне нравишься, и типа, я не могу смотреть, как ты сгниваешь здесь, меня совесть жрёт.       Эд смеётся коротко и мотает головой — он не удивлён, что это не добродушное стремление, и он, конечно, не обижается. Но согласиться всё-таки надо бы, потому что пепел в горле это страшно, да и умирать не то чтобы не хочется, но жалко — не зря же он выжил после кучи говна за всю жизнь — не чтобы помереть, потому что мозг не вывез. Слабо как-то, не по-пацански. Ему кажется это смешным, в голове слайдами глупые картинки с мальчуганом с разодранной коленкой, развороченный череп кого-то неопознанного на дороге, раздробленные кости — и он позволяет себе смеяться, пока хохот фитильком не угасает где-то у гланд.       Это очень глупое решение, потому что у него слишком много не-его тайн в голове, но он иррационально доверяет парню из «Уебара», ужратому в говно и едва связывающему мысли. Он не знает Егора сейчас — Егор и сам не знает себя сейчас, так что они оба живут Эдиком и Егором из две тысячи двадцать шестого, и всё кажется не таким страшным — будто беззаботным детством.       — Ладно, — кивает он легко.       Егор дёргает брови вверх, а потом улыбается снова, ярко и очень красиво.       — Хорошо.       Будто ему есть дело до какого-то там хлопца с поехавшей головой — Эд почти верит его улыбке; вопреки кристально белым и ровным, с иголочки, зубам, она кажется доброй.       — Покажешь шо-нибудь хорошее? — просит затихший Эд.       В нём на ближайшие дни нет сил на эмоции — он из себя выдавил всё, как из тюбика зубной пасты, до последней капли. И ему даже не стрёмно произносить такую мальчишеско-детскую просьбу — он хочет спать, хоть, кажется, он уже провалялся часов четырнадцать, потому что стоит глубокая ночь.       — Покажу, — кивает Егор и дёргает уголочком губ.       Тот явно рад исходу — Эд не понимает его, но не старается разобраться пока что — он слишком плох. Егор подходит и цепляет его пальцы, почти ласково берёт в свою руку ладонь, и ведёт по тёмным и прямым, но кажущимися путаными коридорам за собой, к спальне, как ребёнка.       Эд отключается почти сразу — и ему не снится ничего вовсе.       Он не может быть благодарнее.

***

      Наутро Эд просыпается с жутко больной головой и находит на тумбочке таблетки. В черепушке снова смердь и темень, но теперь он хотя бы выспался, и не придётся запивать злость клонозепамом. На телефоне — куча пропущенных от Антона, и Выграновский пока разрешает себе прятаться от ответственности; у них есть время — если Антон будет сидеть взаперти.       Маленькая жертва ради того, чтобы всё, что на соплях сейчас склеено в механизмах его головы, не обвалилось до того момента, пока Булаткин не начнёт пытаться крепкими руками мастера пересобирать его заново.       На кухне играет телик, какое-то глупое шоу то ли про девушек, то ли про розы, а Булаткин скачет у плиты, неэкспертно, но вполне по-человечески заявив, что картошка Эда — говно, и он приготовил макароны с тушёнкой и сходил за пивом.       Эда всё это сбивает с толку, но он впервые за последние года улыбается не от искусственного градусного или лекарственного кайфа, а вполне искренне, и хватается за открывашку.       Пиво приятно шипит в бутылке — голова молчаливо шипит в ответ.