***
Эд разрезает собой воздух, неожиданно понимая, что он падает, что холодный ветер пробирается во все дырки его джинс — он не носил такие со времён универа — и старого вязаного свитера. Глаза открыть не представляется возможным, а в следующую секунду и необходимым — его спину обжигает горячей болью, которая заставляет вскрикнуть — и пойти ко дну, потому что запрещено кричать под водой. Эд распахивает глаза в толще воды, и она начинает щипать их; дёргает его за ноги, заставляет истерично барахтаться остатками инстинкта самосохранения. Соль разъедает горло, страх неуёмным бельмом на глазах адреналином даёт в кровь и немного греет — сердце сходит с ума, и Эда колотит, — не даёт окончательно задубеть и мёртвым грузом уйти ко дну. И Эд собирается — из него отвратительный спасатель даже себя, но он из остатков всех своих сил подаётся наверх, давясь заливающейся в ноздри водой. В голове расцветают злобными чертями воспоминания того, как в нос забивался пепел, делая смерть мучительной и долгой, но Эд дёргает головой и сжимает губы в тонкую полоску, переставая истерить — так он утонет быстрее. Он разводит воду руками упрямо, пускай та давит на плечи и стреляет в мышцы болью, но Эд плывёт, ощущая, как грудную клетку стягивает нехваткой кислорода. Свет уже совсем близко, просачивающийся голубоватым отбликом яркого солнца — Эд делает последний рывок, и горло разрывает безумным кашлем, вода отхаркивается из глотки. Выграновский выныривает из ледяного моря и испуганно озирается по сторонам, чувствуя, как судорогами сводит ногу — протез явно уже вырубился от такой температуры, и на него не стоит даже надеяться. — Егор! — орёт он истошно, и эхо пугает чаек. — Егор, блять! — кричит он снова в попытках разобраться, где тот, кто должен железно здесь быть. Эд не знает, почему, но уверен, что должен; и только потом видит берег с далёкой белобрысой фигуркой на нём. Всего пару секунд уходит на то, чтобы кристально чистым разумом не понять, где он, но он может позволить себе хотя бы вспомнить, что он видел перед тем, как оказаться здесь, пока плывёт до берега. И Эд хочет набить Егору морду за всякие такие приколы, прежде чем понимает, что он впервые за многие годы соображает. Будто старый компьютер почистили и поменяли важные детали на такие же поновее, в надежде, что техника поработает ещё пару лет. Эд с удивительным удовольствием оглядывается по сторонам, белыми, замёрзшими пальцами разгребая солёные волны, понимает с детским удивлением, что там, вдалеке — огрызки камней, над ним летают чайки и орут свои истошные голодные просьбы, пальцы ног зарываются в песок, — пальцы обеих ног. Эд ощущает это всё на каком-то примитивном уровне, но он чувствует и обращает внимания. Он хочет ударить Егора за море, но скрывает очертания улыбки. — Какого хера? — чуть зло, но уже почти безразлично скалится Эд, вылезая из моря насквозь промокшим и замёрзшим до белых конечностей; Егор накидывает на его плечи собственную куртку. — Я не причём, я же просил тебя не принимать таблетки перед сеансом! Пиздец сложно через туман было пробраться, — скривив губы, отвечает он и делает пару шагов вперёд, подняв руки. — Но смотреть, как ты летел было очень ржачно, — усмехается он, и Выграновский красноречиво закатывает глаза, шлёпая босой по неприятной острой гальке. — Ты так орал смешно. — Сеанс, как будто мы в БДСМ-клубе, еба. Куда идём? — игнорируя чужие подколки, говорит Эд. На следующем шаге, ожидая ощутить неприятно впивающиеся в ноги камни, он вдруг чувствует подошву кед, его самых удобных, которые он разъебал ещё на третьем курсе и не купил таких же, потому что стоили слишком дорого для грузчика — он тогда не работал ещё с крылатыми. Сейчас их давно уже не производят, и Эд не нашёл ни одной похожей модели. Он смотрит на свои ноги — целые, со светящими из-под дырок на джинсах надписями у лодыжек, видит свои вэнсы чёрные, с вечно грязными шнурками, улыбается уголком губ, теребя мокрый край старого свитера; одежда мгновенно становится сухой, и Выграновскому не так сильно холодно, но куртку Егору он не возвращает. Смотрит на кеды с тоской, а потом хмурится и на Егора взгляд переводит. — А почему, ну, это… — он жестами показывает на свои ноги, — кеды там, одежда, нога моя, ну, того-этого, есть? — мямлит он. — Потому что ты так хочешь, — пожимает плечами Булаткин. — Мы в твоей голове, и всё тут будет так, как этого хочешь ты. Ну, кроме меня. Эд кивает и какое-то время молча пялит в ноги себе, иногда подёргивая правой, будто убеждая себя в том, что она настоящая. Хоть где-то она, блять, настоящая, думается. Эд может сколько угодно говорить о том, что ему прикольно ходить с протезом, что он чувствует себя крутым киборгом типа старого фильма про терминатора. А потом он вспоминает, как это — не быть уродом с культёй и не прихрамывать, вставать с утра и идти, а не надевать протез и смотреть на шрамы на коленках, которые, выпуклые и рваные, видны даже через чернила, которыми они разрисованы в изображениях черепов. — Я в этих шмотках гонял ещё на втором-третьем курсах, а кед этих ваще нет уже нигде. И нога у меня тогда ещё целая была, — зачем-то рассказывает Эд. — И голова. Пиздатое время было, канеш, мы тогда с Тохой просто максимально отрывались, — он пинает камушек, и тот улетает на несколько метров, теряясь в куче таких же. Эд оглядывается по сторонам, урывая чистым взглядом всё, что он только может; и половины после первой попытки починить его разум, конечно, не останется, потому что его память не работает уже давно нормально, оставляет только выборочные и чаще бесполезные вещи, но он хочет насладиться тем, что он может думать; хотя бы пока он здесь. Он смотрит на море, как на чудо света, на высокие обрывы, где наверху, наверняка, что-то есть. Он смотрит на Егора, который молча бредёт рядом и ждёт, пока Эд свыкнется с непривычным. Тот, наверное, задаётся вопросами, что случилось у Эда, раз он так восхищённо глядит на обычные вещи, — и иногда поглядывает на него тоже как-то воровато, глаза опуская тут же, стоит им пересечься. Словно в этом есть что-то неправильное. Эд скользит, наконец, ясным взглядом по его лицу; замечает бледные родинки на щеке, щурится от белизны зубов и видит, как чужие ровные, красивые губы растягиваются в улыбке. — Чё смотришь так? — спрашивает Егор чуть смятенно. — Я тебя плохо помню, дядь. Под таблетками у меня мир, будто я ужрат в пизду, только без отходосов, и я мало на шо обращаю внимание, — пожимает плечами Эд, руки пихнув в карманы, но пялиться не перестаёт. Егор фыркает, но улыбается всё равно. Эд щурится, глядя на яркое, жаркое солнце, а потом запоздало вспоминает, что Егору вернуть джинсовку надо. Он сбрасывает её с плеч и протягивает Булаткину. — Потаскай пока, если хочешь, она всё равно не настоящая. Ну, тут, — пожимает плечами Егор. Эд, замешкавшись, кивает и возвращает куртку себе на плечи зачем-то, хотя ему не холодно, и продолжает ногу за ногу плестись по гальке и глазеть по сторонам в странном замешательстве. — Спрашивай, — усмехается Егор, повторив его позу и пихнув руки в карманы. Из-под рукавов проглядывают татуировки — Эд не заметил их сразу, но сейчас, когда он может видеть, а не просто смотреть, они кажутся броскими — рукавами обхватывают руки. Эд тянется за своим мобильником, и включает фронталку — на лице и шее, вопреки тому, что одет он как в давние десятые, всё осталось по-прежнему, вернее — по-новому. Все трезубцы и звёзды на месте, «мнепохуй» коронует нос. Связи здесь нет, конечно, как и интернета, и вообще — они отрезаны от мира границами его сознания, и Эд почему-то совсем не против. Здесь его никто не догонит — никакой ответственности и нерешённых проблем, здесь он не чувствует, что его сердце гниёт и захлёбывается кровью от ненужной никому любви. Он просто живёт, как жил когда-то давно, ещё в универе, дышит морским воздухом и думает, какой красивый всё-таки этот странноватый тип с идиотской фамилией. Небо не роняет ночь на ладони, но их никто не догоняет всё равно. — А почему я тут такой… нормальный? — спрашивает Эд, слова бусинами складывая в вопрос с большей скоростью. — Потому что здесь ты абстрагирован от всех своих менталок. Типа, ты чистый, как сброшенная оперсистема, поэтому ты мыслишь ясно и думаешь только о кедах и что у меня красивые глаза. Спасибо, кстати, — весело хмыкает Егор, довольный собой. Эд вскидывает брови и закатывает глаза — и правда же думает, но Егор не должен знать об этом. — Но я слышу все твои мысли, потому что мы в твоей черепушке, и ты меня впустил сюда, так что прятать что-то от меня будет бесполезно, утёнок. Эд на секунду тормозит, истуканом глядя на Булаткина. — Как ты меня ща назвал? — Утёнок. — Я не глухой, блять, но каким хером? — Ну, ты же Скруджи. Скрудж. Как МакДак, — спокойно поясняет Егор. — Не пыжься, Эдик. Ты такой смешной… был, — добавляет печально Егор, сменив улыбку на едва уловимую печаль. — Я не сдох. — Ментально — близок. — Правда? — Да, — пожимает плечами Егор, будто это был вопрос, пойдёт ли ему чикенбургер, а не чизбургер. — Ты думаешь, шо морковка из этого времени херачит? — Чего? — переспрашивает Егор. — Ну, кукуха моя, крыльями махнула и улетела, типа, тогда, в универе ещё? — Это ты думаешь. Я просто проводник. — В жопе тройник, — фыркает Эд. — Ой, блять, сорян. Привычка со школы всё рифмовать. — Рэпом увлекался? — спрашивает Егор зачем-то, хотя точно знает ответ — Эд пару треков да выпустил после универа. — Типа того, писал всякое говнище по типу «город гавна» и прочую хуетень. Потом даже норм треки стал делать, но начались беды с башкой, и я кинул это дело. В кладовке оборудка до сих пор стоит прикрытая, — отвечает ему Эд, но не сильно вдаётся в подробности; было и было. — Так, говоришь, я тут чистый? А в чём суть ваще тогда всей вахканалии? — Вакханалии, дурак, — смеётся Егор. — Когда-нибудь твои проблемы сами покажутся, не торопись. Сначала вспомни, каково это, быть нормальным. Эд хочет возмутиться, мол, он и так ничего, там, наверху, за пределами этого бескрайнего странного внутричерепного мира, но понимает — нет. Он не нормальный, потому что он сидит на сильнейших транквилизаторах и уже почти ничего не помнит. Организм тащит его выпаянные крылья тяжелой ношей через улицы, тернии проблем и ошибок, но он уже тоже скоро выдохнется, и Эд не унесёт себя сам, потому что крылья у него стальные и тяжелые, чёрными плетьми простираются под огромным, пугающим лунками-глазами черепом, затянутым в канаты. Дальше идут молча. Егор изредка бросает на него контрольные взгляды, следит за состоянием, наблюдает, как Эд роняет себя всё сильнее в осознание собственной потерянности; а иногда Эд на Булаткина смотрит сам, потому что ему просто нравится. Под рёбрами тянет что-то крепкое — Эд чувствует, что здесь все на своих местах, что рано или поздно пылящийся в контактах номер не понадобился бы, но оказался бы в пределах видимости снова — в нужное время. Эд не верит в любовь с первого взгляда, потому что взгляд у него обычно мутный и пьяный; Эд вообще ни во что не верит, но почему-то понимание, что прогонять Егора как минимум глупо, этому всё противится внутри и снаружи, — неплохо так дёргает сознание. — Так вот, какой ты на самом деле, — вдруг врывается в его мысли Егор, вновь прожигая его взглядом. Прожигая, не просто окинув своими голубыми глазами тощую фигуру; проницательно пробирается в самую, блять, душу, и Эд сжимается весь, насколько не хочет туда пускать, но Егор всё равно ползёт, как змея по обглоданному трупу, не собираясь травить — ей не навредят, — но глядя на чужие останки с сочувствием, с решительностью, со странным теплом, потому что, видимо, есть, что спасать. Хотя бы душу. Эд решает, что пора меньше думать. Егор больше ничего не говорит. Всё-то он знает, этот чувак-знаю-тебя-день-ебались-теперь-я-ванга. — Не переживай, тебе не светит моя забота, — огрызается Выграновский и достаёт пачку сигарет из переднего кармана джинс, но времени на закурить не остаётся. Эд смотрит на море, и видит, что в штиль вдруг вдалеке начинают собираться волны. Даже на таких расстояниях они пугающе высокие — Эд дёргает Егора за рукав. — Когда ты говорил, что проблемы сами меня найдут, ты же не это имел в виду? — Я без понятия, что я имел в виду, но, возможно, это оно, — нервно усмехается Егор. Эд пялит на то, как огромная водяная стена двигается на них, всё чётче проявляясь на горизонте и собираясь закрыть собой солнце, а потом хватает его за запястье и срывается с места, даже не задаваясь вопросом, к чему их смерть здесь может привести. Бежать по гальке оказывается сущим адом даже в кедах, которые будто в нём и сделаны со своей неубиваемостью; у Эда сбивается дыхалка, ему жжёт лёгкие, потому что он давно не бегал так быстро, сводит ноги, и он чуть не падает в пути, но Булаткин цепляет его ладонь и дёргает за собой. Эд следит, изворачивая шею, чтобы Егор был рядом, потому что не понимает, что будет, если их накроет. Пляж бескрайний и простирается далеко перед его взглядом — Эд не знает, куда свернуть и подняться наверх: рыхлые каменные скалы рвут своими краями небо. Он выхватывает торчащие выступы взглядом, пытается найти хоть что-то, но это всё не имеет толка; а потом он, не в силах больше щуриться, смотрит на картинку целиком. Он замирает, и Егор пробегает ещё метров десять прежде, чем понимает, что Эд за ним не бежит. — Ты чего стоишь?! — кричит он с надрывом; ветер свистит в ушах так сильно, что его голос почти не слышно. Эд ничего не говорит, а потом дёргает Егора за руку и тащит за собой противоположно берегу, пальцы продолжают утопать в гальке, но Эд улыбается от уха до уха пару жалких секунд. — Ты куда нас ведёшь? — продолжает Егор донимать его, когда они настигают скал. Где-то здесь. Где-то здесь точно есть дорога. Эд оглядывается по сторонам ошалело, а потом видит сливающийся с камнями подъём неподалёку — и поддалкивает Булаткина к нему. — Я был здесь, это скалы у деревни моей бабушки, бегом, бегом! — рявкает он, толкая Егора в спину, чтобы ноги переставлял быстрее. Наверное, было бы круто, если бы сейчас они как в фильмах рванули бы под какую-нибудь пафосную музыку, для настроения; здесь времечко тик-так и всё ближе к войне — Эд угадал, когда писал этот трек. И его желание сбывается секундой позже — где-то эховым объёмным звуком херачат по пространству заученные до каждого отзвука басы. Эд тоже удивляется, глядя на покрывающееся волнами звука небо, но не тормозит — удачи в лице сучки в чёрном белье у него нет. — Ты серьёзно? Взрыв в темноте? — спрашивает Егор, оглядываясь на него; Эд знал же, что тот шарит. — Имею право, моя ж башка! Беги, блять! — рявкает Эд и вслед за ним семенит по узенькой тропинке меж отсекающихся прямо под ступнями камней и колючих кустов. Если они свалятся — будет фиаско. Умереть в своей голове в куче колючек и брошенного кем-то мусора. И Эд чувствует себя ебливой вороной — Егор поскальзывается через мгновение; камни на узкой-узкой дорожки уходят из-под его ног от неудачного шага, и тот вскрикивает, цепляясь ладонями за отсутствующую опору. Эд подхватывает его под руки, но не даёт больше стоять — волна уже в паре десятков метров от берега и перекрывает солнце, и идти осталось совсем немного — там они точно смогут убежать. Они вырываются на поле, поросшее сорняком, с испуганными лицами и несутся вперёд, где виднеются дома и синяя калитка, знакомая Эду до какого-то отдалённого чувства скорби — узнать бы, как сейчас этот дом. По рукам сечёт сухой травой, где-то между стеблями шипят предупреждающе змеи — Эд взглядом маленького мальчика оглядывается на Егора, который с тем же страхом и сбитым дыханием переставляет ноги; у Эда всё болит, дышать уже невозможно, потому что под рёбрами горит. Резкий толчок роняет их обоих лицом вперёд. Брызги долетают до них запоздалым сигналом об опасности — волна, ударившись о скалы, продолжает свой путь в сотнях тысяч литров. Егор вздёргивает расцарапавшего ладони Эда, который чувствует себя ребёнком и оглядывается по сторонам невинным взглядом, полным ужаса; но бежит. Они с Егором иногда бьются локтями, Булаткин оглядывается назад порой, а Эд боится, он чувствует спиной ледяной холод, и этого достаточно. Он почти вырывает замок калитки и влетает во двор. Они почти пришли — если дом не снесёт, то они в безопасности. — Давай, давай! — орёт Эд скорее от страха, чем от злости, заталкивая Егора руками в спину внутрь. Выдыхает; они почти на месте, а внутри есть вода. Они почти на месте — и живы оба, никому не придётся пострадать в его голове. Если бы пришлось, Эд бы зарылся в вину по самые гланды. Убить человека, который просто хочет помочь — который смотрит так жалобно, которому не всё равно на его тушку, — все остальные давно забыли, что Эдик-педик тоже не-человек, или просто перестали смотреть. Эд расслабляется на долю секунды, как тогда, на том складе; в голове всплывает пару картинок не вовремя — Эд слышит вместо собственного музла собачий лай и цепенеет всего на мгновение — и толкает Егора в дом. А Эда кроет — буквально; валит со спины сильнейшим ударом и прикладывает лбом о расшатанные дощечки крыльца. Наступает тишина.***
Эд поднимает болящие веки и упирается мутным взглядом в потолок, что совсем неудивительно, но собственной общаги — а вот это вполне. Там в углу пятно от подтекающего потолка, таракан дохлый в ловушке сбоку. Первые секунды в голове гул и грохот, но он постепенно сходит на нет. Когда он чувствует себя способным, Эд поворачивает голову и видит Егора, сидящего на соседней койке — его койке, так-то. Эд лежит на Шастунской. Прикольно. Выграновский успел забыть о том, что Егор здесь вообще был, но это его мало волнует, а вот то, что забегали они в дом, а не в общагу, он помнит кристально. — Не знаю. Внутри дома оказалось это. Сам удивился, но тут сюр ещё какой, поэтому нормально, — отвечает Егор, обыкновенно слушая его мысли. — Сори, не могу ничего с этим поделать, не моя воля. Эд лишь пожимает плечами. Голову сдавливают невидимые тиски, но не то чтобы сильно — хотя приложился он нехило. Его опять засосало в цунами собственной головы. — А что будет, если тебя здесь убьёт? — спрашивает он резонно, хоть и стоило бы раньше. — Не знаю, сам не проверял. Но, возможно, по рассказам других менталистов, нас обоих выбросит в реальность, и будет херово всем. Говорят, не самая приятная штука. Но у всех по-разному, так что я бы не рисковал, — хмыкает Егор. Эд кивает и прикрывает глаза; лоб чешет, но шишки нет, значит, всё в этом мире не имеет особого эффекта и награждается просто респауном. — Это мы ещё не вернулись в реальность. — Заебал, — бурчит Эд. — Прости, говорю же, не специально, — оправдывается Егор, чуть бровки сводя домиком. Эд успокаивается почти сразу — зато спрашивать не надо и слова подбирать. Но одно всё-таки хочется, когда венок боли с черепушки спадает и возвращает привычно-непривычную ясность ума. Ему требуется пару минут попредставлять чёрный квадрат, чтобы не выдать свой слишком самонадеянный вопрос раньше положенного, пооблизывать губы, поджать их, чтобы сказать наконец несмело, почти ранено: — А мы можем не возвращаться? Терновый венец эволюции превратил мир в кровавое месиво, в котором Эд всего лишь маленькая деталька, которая далеко не несущая в конструкции, но которая так же разрушена с течением времени — подрана, изгрызана, разбита. Эд чувствует сам себя этим самым бесформенным нечто, о котором говорят «по костям собирать» и он хочет остаться — просто так, чтобы снились не кошмары, а хотя бы полная чернота, что за собой ничего не несёт. Чтобы он мог думать и действовать, а не думать-думать-думать и бесконечно стоять на месте. Чтобы он мог снова шутить отстойные шутки и рифмовать каждое слово. Чтобы он хоть что-то, блять, мог. Егор слишком шумно выдыхает, чтобы не понять — не могут. Он садится, расправляет плечи и локти на колени ставит, а потом чуть смягчается в лице, с оттенком безнадёги глядя прямо в глаза. — Эд, я не могу держать нас здесь больше пары часов, понимаешь? Это требует… порядочно от меня. Но всё через четыре сеанса или пять станет намного лучше, я обещаю тебе, — уверяет, почти как ребёнка, которому не объяснить, что деньги не берутся из воздуха. Егор вдруг тянется к нему мягко, почти самого себя спрашивая, зачем, но в последний момент тормозит и возвращает руку на локоть. — Я не привык бросать начатое, так что голову на место твою тоже поставим, будешь в норме. — За базар отвечаешь, белозубик? — Отвечаю, — кивает Егор и улыбается опять слишком, блять, обаятельно. Эд мотает головой, разгоняя эти мысли, и садится на постели; Егор, видимо, вновь услышавший его мысли, усмехается самодовольно и откидывается на стенку, сложив руки на груди. — Не зазнавайся, — бросает Эд сурово. — Хорошо, — со смешком отвечает Егор. Эд осматривает давно потерявшиеся в его памяти места: на плакате на шкафу нет изображения, потому что Эд уже не помнит, что там было, экран Тохиного ноута рябит синим — но, скорее всего, там было порно. Или игруля какая-нибудь. Эд рассматривает прожилки чёрного на тёмном, советском дереве шкафа, видит подоткнутую бумажку под ножкой стола, которую сам же туда пихал. На столе остатки позавчерашнего обеда, а на стуле кучей их футболки — неясно даже, где чьи. Эд вспоминает, сколько всего происходило в этих стенах, вплоть до комнатных бухаловок парочками, когда Шастун по ночам падал с кровати, потому что Арсений на маленькой односпальной пихал его в бок, а Эд очень гуманно спал на полу, пока Яна скрутилась мышкой у него на кровати. Жаль только, что это всё ненастоящее. — У тебя была классная студенческая жизнь, — делится Егор аккуратно, и Эд усмехается, дёрнув головой. — Да, — соглашается кротко. — Хорошее было время, — он дёргает уголком губ ещё раз, а потом хмурится. — Только этого всего уже нет. Этого здания уже нет, этих кроватей и этого ебучего прокисшего чая, ничего уже, блять, нет! — рявкает Эд и швыряет кружку в дверь слитным движением. Егор пугается, но быстро возвращает себе сдержанность, чуть напрягшись, разве что, и подскакивает с чужой постели, перехватывает почти ласково Эда за предплечье. — Тих, тих, постарайся сдерживать свою злость. Этот мир очень хрупкий, и один шаг влево, один вправо — и мы сделаем только хуже. Ладно? Эд кидает на него острый, почти ядовитый взгляд и выдёргивает руку из чужой ладони. — Ладно. Правда это ни разом не делает его спокойнее — нервы почти слышимо трещат, лопаются и хрустят в разлагающейся нервной системе; Эда дёргает, он делает неаккуратный шаг назад, а потом замахивается и лупит по шкафу, сметает все бумаги и посуду со стола, рвёт и мечет, буквально ощущая, как нейронные связи жжёными огрызками лопаются в мозгу. Руку жжёт болью совсем коротко от каждого удара, и Эд улыбается, безумным оскалом оголяя зубы. Он может ломать руки здесь сколько угодно, но кости никогда его не подведут, потому что этого нет. И комнаты этой нет. И воспоминаний отсюда не осталось почти; у Эда в голове черти пляшут на обломках дрожащей и сломанной действительности. Он не чувствует, как его оттаскивают от несчастной мебели, как заламывают плечи до боли — такой же быстро угасающей и ничего не значащей совершенно, — как под ногами дрожит земля. Эд настолько поверхностно улавливает чей-то глухой рык, что даже не думает слушать чужие голоса. «Давай!», — кричат ему, толкая ладонью из комнаты, и вся его юность, всё то, что держалось в его голове на нечестном слове, остаётся за закрытой дверью комнаты. А за ней уже не простирающиеся вдоль реки обрывы и старые разломанные заборчики неровным рядом, а длинный общажный коридор, который Эд за застилающими его глаза слезами видит так плохо, что не может идти прямо. Егор маячит перед ним и кричит зло ему в лицо что-то, тянет за руку к лестнице, но Эд прогибается в спине до хруста пока настоящих, а не железных-кибернетических позвонков, и смеётся снова. Он не будет слушать чужие голоса, даже те, которые хотят помочь ему, потому что этого нет. Потому что этого мальчика с чистыми синими глазами и наивным взглядом он выдумал, чтобы дать себе оправдание на саморазрушение — Егор же поможет обязательно, такой добрый, самый бескорыстный человек во всей слишком уже долгой Эдовой жизни — сознание больше никого не ловит сейчас, кроме Булаткина, который смотрит на него — смеющегося и плачущего, умирающего в собственной голове, не выносящего количество болячек, которые он сам себе нагрёб. Егор пытается схватить его за запястья, мол, давай же, взгляни на меня, приходи в себя, нас… -…здесь убьёт, Эд, пошли же! — кричит Егор моляще, но Эд мотает головой. Смеха больше нет, но слёзы вопреки всему льются из глаз, и Эд зажимает свой поганый рот, который хочет кричать, кашлять кровью, мерзко булькающей в глотке, дрожит едва ли слабее, чем пол и стены вокруг; они идут трещинами, разламываются на глазах. — Ты должен это пережить, утёнок, иначе в этом нет никакого смысла, иначе… — уговаривает его Егор ласково, но в этом нет и не будет толку. — Да тебя же даже нет, откуда тебе знать?! — рявкает Эд, и Егор отшатывается, поражённо разомкнув губы. В его лице читается сплошное разочарование, непроглядное и вязкое — Эд знал, что так будет. Знал, что Егор долго не протянет, и все эти попытки спасти его задавленную витаминками голову лишь утешение собственной совести. Да и в целом — Эд не знает, насколько он не исходится пеной изо рта. И рядом забытый друг детства, или мимолётная влюблённость в обличии парня-одноночки, что так мягок — он даёт Эду получить предсмертную дозу ласки. Он берёт его за руку и, выломав захлопнувшуюся дверь в несуществующую комнату, тащит Эда за собой, обхватывает рукой грудь и заставляет сесть между своих ног в пыльном углу за столом зачем-то — Эд рвётся из его хватки, но Егор сильнее значительно, и Эд может только кричать и просить его отпустить, наблюдая за тем, как по потолку расползается трещина, которая их убъёт. Эд совсем не боится смерти сам — он боится, что умрёт Егор, потому что нет ничего страшного в том, что погибнет промежуточный код, но никто из них не знает, что будет, если умрёт создатель программы. Но у Эда абсолютно нет больше сил, хоть истерика уже не так дерёт горло. Тело тягучее и содрогается в ознобе, пока ноги сводит глупым страхом. Егор шепчет ему что-то мягкое в макушку, гладит по рукам, а потом прижимает к своей груди, обнимает так крепко, что Эд чувствует себя маленьким мальчишкой рядом со старшими, который поцарапал коленку так больно, что тяжело дышать. Он кричит в чужое плечо, вжавшись в тело, пытается отогреть себя, но греются только связки, которые вот-вот порвутся бесполезной тканью. Эд замечает, как Егор жмурится в одну секунду и обнимает его чуть крепче, и Выграновский понимает, что сейчас их прибьёт. На большее у него просто не хватает времени.***
Эда бьёт по голове размашистым ударом, боль взрывается в висках и затылке, расползаясь тошнотворной волной по всему черепу; он падает на постель в чьих-то тёплых руках под болезненный, почти отчаянный вопль, и у Эда нет лишних секунд, чтобы задуматься хоть над чем-нибудь. Он стирает руками мокрые дорожки со щёк, быстро прогоняет по прояснившейся голове три мысли: что они живы, что он мыслит и что Егору больно. Эд тут же садится около него на постели, глядя на то, как Булаткин, сжимая руки в кулаки, скулит, иногда на крики срывается, жмурясь так сильно, что в глазах лопаются капилляры. Он сам довёл его до этого, он не имеет права теперь дать откат; ему нужно что-то сделать, чтобы Егору облегчить состояние. Тот елозит на кровати, пытаясь найти положение, в котором ему будет лучше, стискивая зубы так, что желваки ходят под кожей. Эд хватает его за руки, чтобы тот не сделал себе больнее, пока внутри всё сносит от осознания, что он сделал больно ещё одному человеку. — Прости, прости, как те помочь? — тараторит он, хоть язык и заплетается и голова ходит ходуном; нужно предпринять что-то, пока на него не обрушились все его менталки. — Холод, — шепчет, почти шипит Егор. — Холод нужен. — Ща, ща, ща, — шипит Эд и прикладывает к его лбу и вискам ладони. Голову снова затягивает туманом, роняет в беспощадную трясину, но Эд дёргает бедную шею, болтая головой, чтобы дать себе время — самое ценное, что у него есть; жаль, он не понимал этого раньше, пока убивался по всему, по чему можно было убиться. Теперь у него есть буквально десятки секунд, чтобы искупить долю вины — и он снова делает это для себя, но Егор слишком добрый, чтобы чувствовать боль. Он чересчур спокойно, почти заботливо делает всё, чтобы Эд поправился, будто бы одна маленькая жизнь так важна. Эд думает о том, что Антон всю дорогу до сюда выносил ему мозг, как ему плохо без Арсения, даже не спросив, кажется, как у Выграновского дела. Думает, какой же Антон гандон, что носится за этим Арсением столько лет. Они ведь давно могли быть вместе — с Эдом; у них схожие интересы, Антон понимает его, как никто, но Шастун всё равно выбирает не его. Он не видит, как Эд преданно смотрит на него, как готов жизнь свою за него отдать — был, когда ещё голова варила. Теперь он смотрит на Егора, который под его руками расслабляется, не болит весь так сильно, и вспоминает, что Шастуну надо было написать ещё пару дней назад, а он забыл вообще. Телефон бесполезным кирпичиком валяется где-то в квартире — Эд больше не берёт трубки. Скулёж Егора становится частыми вздохами; парень больше не мечется по постели. Эд чувствует собственный холод каждой клеткой, настолько ясно, что колет пальцы, но этому морозу всё противится. Он не имеет права ненавидеть Антона или даже не любить его — тот слишком много сделал, чтобы не забрать сердце Эда себе. Это просто мера — чтобы выкупить себя у вины, чтобы такой красивый Егор не морщился болезненно — и больше ничего. Эд — отвратный друг. А Антон ведь пытается его беречь — хоть как-то, вроде как. Антон же всегда его берёг, и то, что перестал — лишь временное. Это Эд ведь всё скалится на него ревнующим псом — Антон не виноват. У них был неплохой, взаимовыгодный секс несколько дней назад, и Антон не морщился от вида его культи, гладил по всем местам — заставлял отвлечься. Эд просто не заслуживает таких людей. Голову заволакивает привычным туманом, а под руками напрягается чужой лоб. — Эд, Эд, горячо, — шипит сдавленно Егор, и Эд тут же руки дёргает на себя. — Сорямба, — глухим голосом бросает Эд и поднимается с постели. — Ща за пельменями из морозилки схожу. Егор выглядит уставшим, сидя чуть погодя на кухне с одинокой кружкой чая с обглоданным лимоном — на идеальном лице лежат отблики синяков, губы сухие и обветренные, кожа бледновата; Эд смотрит на него с пустой головой, опустив её безвольно, как понурый плюшевый мишка, и ловит чужой взгляд. Булаткин изучает его, чуть склонив голову набок, а потом губы поджимает на долю секунды — Эд улавливает мелкие детальки: как Егор гладит чашку и стучит по ней пальцами, как иногда хмурятся его брови. Эд теперь получает удовольствие от простых вещей, таких как эта — у него нет всей жизни, чтобы уделять внимания тому, как Егоркин обкусывает корочку на губе. У него буквально нет времени в принципе. Телефон найден и заряжается, но Эд не хочет его включать — там его сожрут с потрохами. В коридорах квартиры свистит холодный ветер, он скользит по замёрзшим ступням и пускает мурашки по спине. Эд ловит каждое чувство, как никогда ясно цепляется за любое ощущение; его голова так громко разваливается — он знает, что будет минут через десять. — У тебя день рождения скоро, помнишь? — говорит вдруг Егор, взяв печенье из жестяной коробки. — Помню. А ты откуда помнишь? — спрашивает Эд, бесфокусно глядя на кафель кухни. — Посмотрел в «Вк». Эд усмехается. — Я думал, ты щас скажешь, что запомнил. — Мы встретились в твой др, когда ты разводил обиженные сопли в стакане с «Кубой либре». — Не разводил я сопли. Егор ухмыляется и ехидно щурит глаза. — Разводи-ил. Эд решает не спорить. — Помнишь, сколько тебе исполнится? — продолжает спрашивать Егор, и до Эда доходит, что тот не спрашивает просто так. — Тридцать сколько-то там. Тридцать три, наверное, — прикидывает Егор. — Прально, — фыркает Егор. — Ничё, жить будешь, если продолжим. Только пожалуйста, постарайся поверить в моё существование и не выбрасывать нас из того мира, потому что это дохуя больно. — Так наху… — Натуя, что тебя надо вытащить. Ты единственный, кто сейчас хоть что-то знает обо мне после две тысячи двадцать шестого. И ты вообще не заслуживаешь смерти, спасатель. Пустил его погреться. Эд даже не дёргается от понимания, что Егор знает. Это уже практически не секрет. — Ты дал мне визитку, давным давно. Номер уже недоступен, но я запомнил, к чему это было. Я ж не ты. — Да харе, — почти беззлобно бросает Эд. Номер недоступен. Эд хмурится и жмёт на кнопку включения телефона. Он загорается яркой, слишком жизнерадостной надписью, пролистывает сам собой кучу никому не нужных картинок, пока не даёт страницу с кодом. Эд тут не выёбывался, просто поставил отпечаток с пин-кодом сверху, на всякий случай, но пин-код давно забыл. У него стоит режим «не беспокоить», и его никто не беспокоит. Эд выдыхает. Это просто кирпичик. — И чё я должен сделать, чтобы нас нахуй не выкидывало из моей же башки? — Не давать мне умирать. А вообще, учись бегать, дядь. Пока ты даёшь катастрофам настигать тебя, мы никуда не денемся. Хотя я уже вижу подвижки. Память чуть прояснилась, в сознании ты находишься дольше… Егор говорит что-то ещё, но Эда привлекает загоревшийся экран, сообщающий, что зарядка окончена. Он смотрит на него и его тянет сделать что-то — будто ему есть, кому звонить для решения всех своих проблем. Эд тянется за телефоном — вдруг в его памяти осталось ещё немного места, чтобы забить его одним нужным фактом: а может есть, кому? Егор пытается обратить на него своё внимание, но Эд уже не слушает, всей головой окунувшись в вязкое желание узнать кое-что важное; его возможности на сегодня всё. Он ищет в листе контактов одно слово, в попытках вспомнить, как оно было выведено, какие буквы складывались во что-то осмысленное — и невероятно важное. Эду было бы до дрожи страшно подносить телефон к уху, если бы детское желание узнать, а что скрывается за этим номером. Может, бесконечные гудки? Или абонент, который давно уже вне зоны действия сети? Это для него почти игра, когда он находит нужный номер — ждать результат, как на игральном кубике, где столько возможных вариантов. А потом на том конце провода слышится чуть севшее, усталое, но до боли родное «Кто беспокоит?», и Эд улыбается, краем глаза улавливая, как Егор всматривается в его лицо, по которому начинают катиться слёзы — Эд чувствует это только когда одна из них достигает губ. — Мам? — спрашивает он бессмысленно. — Мама, это Эдик. Нет, не шутка, ма, извини, извини меня. Ну нэ крычи, — он смеётся и хлюпает носом, утирая непрекращающиеся слёзы. Жива.