***
Эду чуть не прилетело по носу распахнувшейся дверью, и из прохода высунулся уже весёленький первокурсник — то ли Ваня, то ли Даня, но в целом местный обаяшка и звезда ТикТока, который мелькал на любой тусовке. — Заходите давайте, — улыбнулся он ртом с брекетами и уплыл под ту же Дискотеку Аварию вглубь квартиры без всяких вопросов. Хотя в принципе, судя по количеству народа в одном только коридоре можно было понять, что никто ни о чём и никого здесь не спрашивал, будь ты лохом педальным или пиздой театральной. С Эдом начали сразу же здороваться все подряд, а с Антоном чуть меньше, чем все, но тем не менее; его хотя бы знали уже как «Шаста» или «Антона», а не как «друга Скря», и это без малого льстило. — Эдо-ос, — протянул Нурлан, как всегда трезвее всех, потому что он головой отвечает за хату. — Наконец-то живчик. Антоха, привет, — похлопал он Антона по плечу. — Да да, пиздец заебало самого уже постоянно с жижей до пупа шляться, — ответил Эд. — Проёбую всё движи ваши, бля. — Ничё-ничё, ты ничего не пропустил. Только мы споили наконец Славу-белоруса, а так всё как всегда. — Да ладно? — расстроенно протянул Эд. — Бля, ебал я в рот эти ваши гены-хуены. — Скорее они тебя, — рассмеялся Нурлан и, похлопав Эда по плечу со своей высоты, исчез где-то в толпе. — Я хочу бухать, — заявил Эд и начал пробираться между людьми к любому месту, где предположительно мог находиться алкоголь, а Антон, тогда ещё тощий как швабра, протекал за ним, как слизень, выглядывая с высоты своего роста заветные бутылки. Но среди чужих голов и рук вместо бутылок он заметил что-то намного круче них. Арсений с бокалом шампанского стоял рядом с каким-то парнем и постоянно растерянно оглядывался по сторонам, будто кого-то искал. И для того, чтобы к нему подойти, Антону точно нужна была бутылка — сердце как-то слишком сильно ударило, пока сам Антон затормозил, тем самым потеряв Выграновского среди людей. В чувства его привела навалившаяся на него сзади чья-то пьяная тушка, и Антон двинулся вперёд, точно зная, куда ему идти дальше. Антон залпом выхлебал полбутылки вишнёвого «Крика», хотя сам напоминал что-то вопящее, какую-нибудь орущую в душе́ птицу — ему было девятнадцать и он увидел мальчика мечты. А этот мальчик мечты был таким же лохом, оставшимся в городе на праздники, как и сам Антон. Он следил за ним из дверного прохода, уже расслабившись и чуть-чуть охмелев; Арсений что-то рассказывал активно, опять жестикулируя, из стороны в сторону шарахаясь — у него энергия лилась отовсюду; он очаровывал собеседников улыбкой, жестами, эмпатией — всем сразу, и в этом чувствовалась всё та же очаровательная неуверенность, как и тогда в комнате в общаге, как в «правде или действии», когда Лазарев пел про тактильность, а Арсений всем собой хотел привлечь чужое внимание. Антону почему-то казалось, что на самом деле оно не нужно ему как таковое; он просто боялся потеряться и стать неинтересным, хотя в нём так много всего, что это казалось невозможным. И Антону не нужна была эмпатия, чтобы это понимать, ему даже необязательно было слышать то, о чём Арсений говорит; просто он сразу знал, что все его дурашества, яркость, странность — всё чуждое Антону — находило отклик и заполняло пустоты. И, хоть Антон и не был хрупким и ранимым существом, Арсений всегда был его бешеным, так исторически сложилось. И спустя столько лет это всё ещё находит отклик и заполняет пустоты, хоть Арсений уже не такой взбалмошный, да и, кажется, не его. Но у Антона внутри всё ещё кристальная ясность, пускай Арсений не прощает и больше с ним не водится, что «его» это не какая-то переменная, а константа. Она не меняется от времени или действия, даже если они не вместе. А в тот день Арсений поймал его взгляд и улыбнулся, на мгновение переставая быть вечным двигателем и шутом; Антон отсалютовал ему своей бутылкой и улыбнулся в ответ. И тогда всё было предрешено; потому что трёшка, хоть она и трёшка, и набитая людьми, была слишком маленькая, чтобы не пересечься в ней. Потом они потерялись в ворохе людей, оба будто отложив их встречу на потом, на более правильное время. Антона напоили водкой, и он отчаянно старался не терять концентрацию и не стать свиньёй, потому что для этого тоже было ещё не время — часы только ползли к одиннадцати, а проблевать речь президента и своё желание не хотелось ничуть. Антона утянуло в пучину людей, знакомств, анекдотов про улиток и слэма под какие-то популярные в чартах треки, не менее блевотные, чем ёрш в желудке. И выплюнуло порядком пьяным на опустевшей кухне за полчаса до полуночи, потому что приехала пицца, а Антон был слабо похож на человека, который ел больше одного куска в неделю. В ушах гудело от оставшегося за стеной шума, а голова кружилась от духоты, перегара и выпитого, и Антон поджёг сигарету, чтобы, видимо, перегаром воняло ещё сильнее и буквальнее. Он всё также был глупо завёрнут в мишуру на шее, как шарфиком, в ободке с одним оленьим рогом, который появился на нём спонтанно в этой толпе. — Ну привет, — раздалось за спиной как-то особенно томно, и Антон обернулся почти ровненько, лишь немного запнувшись о свою ногу. Арсений сидел на стуле с сигаретой в зубах тоже и теребил в пальцах фантик от конфет «Ромашка», и Антон сначала не понял, почему не «Лютик», а потом рассмеялся как-то глупо. — Пытаешься отбить прозвище? Не получится, — пошутил он как-то криво тоже, но Арсений усмехнулся, взглядом пьяненьким скользя по Антону. — Бесишь, — фыркнул тот на деле далеко не взбешено. Антона медленно окутывало трясиной эмпатии, он ощущал это своей чувствительной кожей. Воздух становился гуще и непроходимее, а взгляд — мутнее; но эта трясина отличалась от той, что он сегодня ощутил рядом с Ромой. Эта была ласковее, ощущалась мягче, как кальянный дым — вот только всё это Антону не нужно было всё также. Поэтому он дёрнул его на себя за футболку с глупой нашивкой «Сеня», перечёркнутой зачем-то, и поймал его губы своими, не давая им и шанса долго тянуть. Он чувствовал чужую ухмылку и то, как Арсений прижался к нему всем телом и руки за голову завёл, так по-свойски, словно только этого и ждал. Зато пелена эмпатии оглушительно рассеялась — и оглушительна могла быть совсем не пелена. Они целовались голодно и нежно под чужой мат и песни про Новый год на фоне, под гул разговоров и хлопки салютов от самых нетерпеливых, роняя пепел с сигарет на пол и столешницу. У Арсения губы были всё такими же мягкими, пряными от рома, а язык требовательно толкнулся в рот Антону, лишая их обоих возможности вдохнуть хоть что-то между поцелуями. У Антона голову вело, и он цеплялся пальцами за чужую футболку, а потом и за талию, скользнув чуть глубже — ему простительно, его лишили воздуха и той крохи здравого, что в нём осталась. Но через мгновение между ними всё же скользнуло подобие кислорода; Арсений отстранился, ладони оставив у Антона на шее, а себя — на носочках, и взглянул на него как-то потерянно всего на миг. Тот, что между прошлым и будущим; а потом улыбнулся, скрыв своё откровение за нахальством и незатейливым флиртом. — Ты обещал не влиять на меня, помнишь? — спросил Антон тихо, оставив невесомый поцелуй за ушком. Он услышал чужую усмешку. — Как такое забудешь? — протянул Арсений, и потянулся снова к губам Антона, ладонями его голову от себя отняв. Никакого лукавства и игр в незнайку; между ними скользило что-то совсем другое, что Антон не ощущал ни в одной своей влюблённости. Они просто знали, что это есть и безоглядно наслаждались этим мигом; не задумывались о том, что будет завтра — у них было сейчас и этого хватало с головой, чтобы целоваться, шкерясь по кухням и лишая себя пиццы. Чтобы Антон обнимал его крепче, не оставляя между ними и грамма пространства, чувствовать что-то новое, что-то старое и что-то взятое взаймы — крохи воздуха между ними — и не придавать тому лишних значений. Чтобы их прерывали все, кому не лень. — О-о, ясно, — тянет незнакомый голос со стороны двери, и на кухне появляется что-то ещё более тощее, чем Антон. Вернее кто-то: скуластый парень с каким-то гнездом на голове и худющей фигуркой. Он казался Антону смутно знакомым; как будто бы эта мысль про худобу у него уже когда-то была и они виделись. Арсений тихо рассмеялся, наконец пощадив свои щиколотки, и подошёл к нему. — Привет, Паш. Ну чё, прошли? Названный Паша молчал, выражая своим видом степень крайнего несчастья, и даже Антон успел уже посочувствовать, даже не зная, чему. — Да ну не может быть… — сказал Арсений ошеломлённо. Но Паша раскололся и улыбнулся широко, а потом сказал: — Да прошли конечно, мы ж не лохи! — а потом притянул Арсения к себе и похлопал по плечам. — А у тебя, я смотрю, тут свои победы, — лукаво произнёс Паша. Арсений усмехнулся и обернулся к Антону; Шастун как-то неловко помахал рукой в кольцах и браслетах, как корова бубенчиками. Ощущение было, будто бы ты пришёл к другу домой и ждёшь, пока он переоденется, пока его бабушка рассматривает, насколько ты прошвырень и можно ли тебе доверять. — Антон, это Паша, мой брат, — исправился Арсений и подошёл ближе, ничем не тревожимый. Ну почти бабушка. В их моменте не было ревности или тревоги; Антон приобнял его за талию и пожал Паше руку другой. — Антон Шастун. — Да знаем, знаем, слышали, — усмехнулся тот. — Ты ж в КВН в Тряпке гоняешь, да? Ты в прошлом году был их запасным, я помню. Я ещё подумал, какая ты красивая швабра, худее меня. — Ага. И это ты худее меня, — ответил Антон с улыбкой. — Ой, ой, — манерничал Паша. — Посмотрим ещ… — Ну чё вы застряли тут? Скоро президента уже будут показывать, — сунулся на кухню крылатый низенький брюнет, который при желании мог бы заменить Антону подставку (а потом Антон бы получил по морде от этой подставки). — Привет, Арс! — улыбнулся он всем ртом в брекетах. — Привет, я Тимур, — переключился он тут же на Антона. — Антон Шастун, — снова поздоровался тот. Антон редко пересекался с крылатыми — их общаги всегда строились отдельно от других, потому что потолки там были выше, а проходы — шире; всё-таки ходить с большими крыльями за спиной было тем ещё испытанием в мире, где большинство не такие, как ты. Поэтому видеть крылатого так близко вызывало какой-то мандраж — рассматривать их перья, мощные кости, которые они носили так, словно это пушинки, а не огромная система, которой нужно управлять. Крылья Тимура перетекали из чёрных в белые к низу и выглядили до неловкого большими на его низкорослой, коренастой фигуре; но природа умеет шутить. — Поздравляю с Высшей Лигой, что ли, ну! — сказал Арсений радостно, а потом подтолкнул их к выходу. — Антон, идёшь? Скоро уже полночь, а я ни разу не целовался под гимн России, — обернувшись, сказал он и усмехнулся лукаво. Антон залип немного, пока Арсений отвлёкся; нельзя было переставать пить. Но он растянул губы в хмельной улыбке тоже и пошёл за ним следом, на входе в комнату закинув руку ему на плечи. В украшенной мишурой от и до комнате, в которой по ощущениям ёлка уже пострадала, в толпе народу Нурлан как всегда травил свои шутки. На фоне голосила Верка Сердючка в «Голубом огоньке», а реальный голубой огонёк сегодня был у Антона в глазах. Но все переключились на Пашу и Тимура, стоило им зайти в комнату с победным воплем; Тимур, правда, чуть не снёс крылом ёлку и Пашу, который своей худобой и правда напоминал палочку, которая дунь — сломается. Антон не мог срастить, как так получилось, что они с Арсением братья, они ведь не похожи совсем; но спрашивать не спешил — для них не существовало прошлого и будущего, жизни за пределами этой вечеринки и чего-то бо́льшего. Было не время и не место, чтобы то было; через месяц Антона уволят с работы, а у Арсения пойдут адские и непрекращающиеся репетиции спектакля, и всё это исчезнет, как пепел с жёлтых слив. Потому что у них вряд ли было так красиво, чтобы дым с яблонь, тем более Арсений — это ходячий гротеск и яблони для него слишком скучные. Они разминутся на долгое время, окунувшись в свои дела, чтобы потом встретиться с этим бо́льшим чувством. А пока Антон обнимал его в этой безумной толпе — в квартире было человек тридцать-сорок, с разных курсов и нескольких университетов, и все бухие. Все ждали речи президента, который только недавно вступил в должность, и жаждали услышать что-то кроме «это был трудный год». Эд оглянулся на них и поднял палец вверх, заметив, что Антон стоял в обнимку с Арсением, который откинул голову на его плечо. — Ты как, норм? — спросил Антон негромко, и Арсений оглянулся на него осоловело. — Да, но я ещё недостаточно пьян, — улыбнулся он тепло, будто растеряв всю свою игривость. Антон протянул ему свой стакан с остатками отвёртки и Арсений довольно выпил их все. — Налейте нам ещё! — просит он, передавая стакан вперёд. — О, Антоха смотрю хорошо пристроился, — посмеивается Шербаков. — Действительно, — тихо отвечает Арсений. — Особенно в прошлый раз, м? Антон улыбается и обнимает его за талию. — Долго сходили ожоги? — Недельку-две. — Могу обеспечить ещё пару таких же. — А ты смелый, — хмыкнул Арсений, а на деле Антон поймал в его взгляде какой-то задорный проблеск. — Да ну тебя, — выпятил губу обиженно Антон, а Арсений рассмеялся, уткнувшись ему в плечо. Арсений был таким очаровательным и беззаботным, что Антон расплывался в улыбке, что бы он ни говорил или делал. Он был эмпатом и знал о том, что мог кого угодно к себе расположить, но с Шастуном они схватывались без всяких допингов, просто потому, что им было классно — и это самое важное. Быть настоящими. Все зашебуршались и зазвенели бокалами, пытаясь понять, где чей; Арсений же перехватил у кого-то отвёртку, а Антон накинул на них эту всратую дохлую мишуру за сто рублей, и все принялись слушать, какой трудный был год, и что в будущем нас всех ждало чудесное, невероятное, волшебное путешествие. Никто, правда, не сказал, что в очко, но подспудно все это понимали и были очень воодушевлены всё равно, потому что были молоды. Горы по колено, небо по плечи — а Антон правда загадал закрыть сессию под куранты, обнимая Арсения легко. Арсений потом признался, что загадал то же; потому что после того вечера знал, что они всё равно встретятся. — ДВЕНАДЦАТЬ! — проорали они всей толпой, и все стали чокаться, проливая бухло на ковёр, за который Нурлану потом отвесят. А Арсений развернулся и притянул Антона к себе, пока где-то на фоне Россия-священная-наша-держава встречала новый, две тысячи двадцатый, год. Он привстал на носочки и поцеловал его жадно, нежно и трепетно сразу, будто бы в этом поцелуе было больше, чем просто «я никогда не сосался под гимн России». Будто бы это было «я никогда не целовался с тобой под гимн России». И Антон ответил — ему не оставили шанса. Ещё, наверное, тогда, когда Арсений искал его в толпе.***
К первому часу нового года Антон был бухой в сrаку, по словам Руслана — они виделись на КВНе тоже, да и вообще, как оказалось, Антона знало много народу, хотя максимум, чем он мог взять, это харизмой и мультяшностью, особенно со своим огромным ртом. — Шикарный рот, между прочим, — оторвав голову от его груди, произнёс пьяный Арсений, когда Антон озвучил эту мысль. — Ой, каруселька-а-а! — рассмеялся он. — Мы не хотели знать подробностей, Арс, — прыснул Паша, а потом поднял очередной тост. — Давайте за то, чтобы мы все вот так вот, тем же составом собрались на следующий год. — А давайте! — подхватил разваливший на полкомнаты крылья Тимур. Паша на них сидел, как на ковре, чтобы не студить тощий зад. Они снова пили — Антон с Арсением за неимением стаканов продолжили хлебать из одного. — Бля, Тимур, а тебе не больно, когда на крыльях сидят? Это ж пиздец. Тот хохотнул коротко и помотал головой. — Паша лёгкий, как пушинка, а вообще, главное не садиться сверху, где кости и мышцы, а перья — это как волосы. Их в салонах даже стригут иногда. У Антона вытянулось лицо. — Что, ты не стригся никогда? По тебе заметно, — пошутил Арсений и сам же заржал ему в шею. — Вот пьянь, — усмехнулся Паша. Не приходилось даже орать через музыку и чужие разговоры — половина тусовки вывалилось на улицу запускать какие-то плохие, дешёвые салюты, и это могло бы закончиться плохо, наверное, но небо было по плечи же, алкоголь жёг кровь, молодость — им всем тут не больше двадцати пяти — и у них было еще на сотню-полторы больше, чтобы стать серьёзными взрослыми. А сейчас все, отвлёкшись от бухаловки, пошли смотреть на попытки ребят поджечь это искристое чудовище, пока неугомонный Милохин прыгал по мокрому газону как придурок — ни о каком снеге речи не шло. А Тимуру небо по плечи было буквально и, взобравшись на перила балкона, он оттолкнулся и ухнул вниз со счастливым воплем — Антон дёрнулся. — Не боись, он летает всю жизнь, — тыкнул его в бок Арсений, прижавшийся к Антону от холода всем телом. И действительно, через мгновение фигура Тимура взмыла над ними всеми. И в небе, с расправленными крыльями он выглядел величественно, как ангел из книг. Не то чтобы всем приходилось часто наблюдать за перемещениями крылатых на крыльях — в городе им было законодательно запрещено летать, структуры как будто обесценивали их силу и, наверное, боялись её притом. Но некоторые позволяли себе так, как тогда — у дома, размять мышцы и заскочить на балкон сразу, чтобы избежать проблем. Это было как если бы единицам запретили чувствовать, но это было, и с этим приходилось мириться. И он мирился: сзади Родригеза разорвались пару салютов, и тот, шуганув к балкону, продолжил висеть в воздухе. Антон замер в каком-то пьяном восхищении — и подумал, что эти не-люди как будто бы не от мира сего, но на самом деле, не от мира сего был Арсений — и это Антон поймёт чуть позже. Попов прижался к Антону ещё теснее, глядя на то, как эти дешёвые салюты коротко, но красиво искрились, а не менее пьяные, радостные ребята внизу бегали с бенгальскими огнями вокруг этой несчастной коробки. — Холодно? — спросил Антон, уткнувшись губами ему в волосы. — Хорошо, — ответил Арсений с каким-то новым чувством. Тихим и кротким, пробирающим до мурашек — с чувством, которое окажется позже самым настоящим из всех. Потому что Арсений на самом деле не был вечно флиртующим очаровашкой, и это сквозило в его нежности, в его неуверенности, в том, с каким восторгом он смотрел на салюты, пока Антон по воле случая пропустил их все. И ни о чём не пожалел, впрочем — Арсений был намного красивее, ещё совсем юный и очень пьяный, с взъерошенными волосами и замершим ожиданием на лице. И тогда Антон понял, что если их моменты между прошлым и будущим ещё случатся, то им ещё много чего предстоит открыть. — Эй, ты чего смотришь так? — спросил он как-то смущённо, когда салюты выгорели — а это значило, что у оставшейся внутри компашки было не больше пяти минут прежде, чем музыка загрохочет громче, чем могли бы вынести связки, а движ продолжится, прервавшись на эту случайную искренность. — Ничего, — обронил Антон с ухмылкой и прошёл с ним внутрь. Все вернулись, раскидав по всему коридору тысячу ботинок, но в состоянии стоять на ногах были мало кто; поэтому их как-то раскидало по квартире, что все живчики тусили в комнатах, в спальне Нурлана уже кто-то дрых, а полумёртвый и ужратый в ничто народ куковал на полу, столах и стульях кухни. Антону досталась привилегия сидеть у помойки, а Арсений сидел рядом на изгаженном линолиуме, и это можно было бы назвать заботой и поддержкой. Было вяло, но шумно — собрались самые горланистые и шутники. И чтобы всё это дело заткнуть было принято решение играть в бутылочку пустой бутылкой от водки, даже от вида которой Антона уже мутило, но он посасывал вишнёвое пивко на злобу своей печени и доказывая, что он не постарел в почти девятнадцать. — Ну шо, кто первый? И ваще, правила будут? Типа занятые в щёчку целуются, вся хуйня, — взял контроль в свои руки Эд. Он всегда умудрялся так пить, чтобы при этом быть в состоянии думать, и Антон всегда хотел также. — А мужики? — вдруг взъерепенился Щербаков, который всегда был если не гомофобом, то как минимум дёргался от слова «мужик». — А чё, ссышь? — хохотнул Антон и поцеловал Арсения в уголок губ. — Господи, фу, отвали ваще, — сморщился Лёша. — Сами гействуйте тут. — Ссышь значит, — продолжал подтрунивать над ним Антон. Все постепенно втянулись и стали обшучивать всё и вся, каждый поцелуй, действие или слово. Когда очередь дошла до Попова, бутылка указала на Эда, а тот залип на ней на секунду, не выражая явного недовольства или радости. — Эй, принцесса, ну шо, давай, — хмыкает Эд беспонтово, потому что, несмотря на способность его организма заболевать всем, что рядом пролетало, Эд всё равно бесстрашно со всеми сосался, пил из чужих бутылок и жрал мороженое грязными руками. Арсений через мгновение включился и начал как-то пьяно заигрывать со Скря, но между делом кидал взгляды на Антона, подёрнутые и озорные. — Антох, тут твой мужик ко мне липнет, — с улыбкой говорит ему Эд. — Он не мой мужик, — улыбнулся Антон, а потом потянулся рукой к Арсению, чтобы усадить назад. — Прям совсем не твой? — ёрничал Арсений, который явно перебрал и был в той кондиции, до которой в прошлый раз они не добрались — ушли трахаться раньше. Арсений привстал и поцеловал Эда в губы коротко, без всяких тормозов и стеснения; пытался, видимо, чего-то добиться, и у него получилось, чего бы он там не хотел. — Ну не прям, не прям, всё, — взбунтовался Антон, возвращая его к себе под бок, и Арсений рассмеялся. — Ну вот и как я теперь целовать тебя буду, ты ж с ним пососался, — кивает Антон на Скря. — А что, вы два педика живёте в одной комнате и не сосались ни разу? — ёрничает Щербак. — Нет, то, что мы педики, не значит, что нам нравятся все мужики. — Но вообще, получается, это как к одной бутылке присосаться, а уж такое точно было, — фыркнул Нурлан. — Арсений бутылка, получается. — Эй, эй, ты это, поаккуратнее с выражениями, — возмутился он, прижимая Арсения к себе. — Да ладно тебе, он жеж прав, — улыбнулся Арсений, повернув к нему голову. — Тем более это просто игра, ушастик, ну. — Ушастик, — заржал Нурлан. — Ну всё, Антох, теперь только так. — Ну а что, уШастик, — с усмешкой вскидывает голову Арсений. — Ох не повезло тебе, Антох, — покачал головой Лёха. Арсений как-то потерянно обмяк, как будто бы то, что его не понимали, не было такой же константой; будто бы он к такому не привык, или просто был ещё слишком маленьким, или его странности никто просто не любил — и Антону отчаянно хотелось это исправить. Но в своём бессилии Антон лишь поцеловал его в висок и, прижав к себе крепче, почувствовал чужой расслабленный выдох, заменивший благодарность. До конца игры Антон пару раз поцеловал в щёку Тимура, позже подошедшую к ним Иру и Пашу, а Арсений не произнёс и слова и отказался играть, сославшись на тошноту. Его как по щелчку переключило, или просто опьянение вкатило в стадию великой русской тоски — Антон не знал, но когда все разошлись, остался рядом, переместившись на стул только, потому что его копчик отчаянно ныл о пощаде. — Ты же понимаешь, что они просто пьяные придурки? — спросил Антон, глядя на то, какой Арсений опущенный. Тот не встал с пола и даже глаз на Антона не поднял. — Я понимаю, что я специфический, — усмехнулся Арсений грустно. — Вроде мелочь, да? Просто прозвище. Как будто я что-то невероятное придумал. — Нет. Арсений несмело на него взглянул, как будто Антон полную чушь сказал, а не он сам. — Ты нормальный. Просто они не понимают, — мотнул головой Антон. — Вставай с пола уже, нам липко и почки продуешь, — произнёс Антон и протянул ему руку, чуть пошатнувшись. — И нельзя прекращать пить, понял? — он начал варганить им бухло, по сусекам, по холодильникам. — Пока спать не ляжешь, иначе пиздец менталке, — и разлил по стаканам выдохшееся вино, которое давно спящие девчонки себе купили. — Антон… — Пей давай, а не Антонькай, — он чокнулся с ним бокалом на пустой кухне — часы двигались к четырём и было намного тише. Кто-то ушёл гулять и зарабатывать проблемы себе на задницу, кто-то спал, кто-то в гостиной пел «Любэ» и орал что-то малопонятное. А Антон с Арсением на безлюдной кухне продолжили пить под музыку из дрянного динамика телефона, целоваться под «Районы-кварталы», потому что этого они оба тоже никогда не делали и говорить про всякое-разное. Потому что Арсению не нужно было на самом деле быть «нормальным», чтобы его понимали; ему нужно было поговорить с кем-то другим.***
У Антона в голове гудело, как церковный колокол, а во рту была не то что Сахара, а полное отсутствие чего-либо в принципе — по ощущениям высох даже язык. Он лежал головой на чём-то твёрдом и холодном чуть, а шея была выгнута, кажется, под прямым углом, но удивительно не болела — он что, оказался в раю? Но об эту мысль он споткнулся позже, когда попытался проглотить блевотный похмельный комок — а проглотил только водопад соплей, забивший ему и горло. Потрясающе. Глаза разлепились с переменным успехом, но полностью — когда взгляд столкнулся с отёкшей и немного удивлённой мордой Нурлана, который мыл руки рядом. Вопрос конечно, в чём он их мыл. И тогда до Антона дошло — он лежал в ванной, а на нём сверху — тёплый и посапывающий мирно Арсений, каким-то чудом в крохотном для двоих железном тазу разместившимся между его ног. Антон бесполезно облизал губы несуществующей слюной, а потом перевёл взгляд с каких-то странных крабов на кафеле назад на Нурлана. — А… — начал Антон, прочистив горло. — Я не в курсах, братан, — поднял руки Сабуров. Антон только сейчас почувствовал, как у него затекло всё тело на самом деле — но шея действительно не болела, и на том спасибо. — Ну, я смотрю, остаток вечера прошёл неплохо, — сказал слишком бодрый Нурик с улыбкой, облокотившись на раковину. — Помнил бы я, — потому что после того, как Арсений плясал какой-то странный танец работника «Макдоналдса», у Антона была перед глазами полная пьяная чернота. — А мож… те потише пздеть, пжлст… — прожевал и выплюнул целый набор букв Арсений, а потом Нурлан брызнул водой с рук ему в лицо. — Эй, ну зачем, — прошипел Антон, чтобы не шокировать колокола Арсения. Тот, конечно, дёрнулся и с размаху локтем пихнул Антона в промежность. Ни один волк так не выл, как Антон, и ни одна чайка не ржала так, как Нурлан. — Бля… — сморщился Арсений. — Прости, ушастик, — выдавил он, а потом проморгался. — А… Тем не менее, Арсений не выглядел таким удивлённым с их пробуждения в ванной, как Антон — видимо, в его голове пелена была сероватой. Арсений ещё и выглядел слишком хорошо для человека, который выпил вчера едва ли не больше Антона, потому что весь вечер дул больше из их общего стакана. Видимо, помимо алкоголя он ещё пил кровь девственниц, иначе… Но поток мыслей сметается чихом, да таким, что по ощущениям у него лёгкие превратились в смятый целофановый пакет, а глаза вылетели, как в том мультике про животных, где их глазные яблоки наматывались на деревья*. Зато дышать стало значительно свободнее, и Антон наслаждался этой секундой по полной; пока не понял, что все испражнения его пазух теперь висели у Арсения на волосах. И Антон, как оказалось, ещё недооценил орущего Нурлана. Арсений тяжело вздохнул и понял проблему, благо, без попыток проверить, всё ли у него чисто. — Я пойду, — всё ещё уссыкаясь, сказал Нурлан и скрылся за дверью. На секунду воцарилась мёртвая тишина, и Антон успел подумать, что этими соплями снёс не только Нурлана, но и все чувства Арсения. Но тот потом обернулся с крайне уставшим видом, хоть внешне он всё ещё напоминал бога, и взглянул на Антона как-то сочувствующе. — Прости?.. — произнёс Антон неловко. Арсений с мягкой улыбкой мотнул головой и пригладил торчащую прядку на голове у Антона — хотя от этого его волосы меньше напоминать гнездо голубя не стали. — Давай я тебе разведу физраствор, и ты нос промоешь, а я пока в душ схожу. Горло болит? — Нет. — Ну вот и супер, — и отказавшись даже слушать попытки отказов, он встал немного неровно и поморщился, видимо, от больной головы, а потом ушёл в направлении кухни. Антону было немного неловко, что он позволил человеку мучаться из-за себя и своих чёртовых генов, но голова болела так сильно, а ещё в носу скребло ещё, и Антон позволил себе немного поездить на чужой заботе. Чтобы предмет его симпатий потом слушал, как он отхаркивал сопли, заливая в нос раствор соли из шприца. — Ну ты как? — спросил Арсений из-за шторки душа. — Полегче, спасибо, лютик. Он услышал выразительное, показательное цоканье из ванной и усмехнулся. — Целую тя, не зись, — сказал каким-то всратым полуосипшим голосом Антон, вспомнив тот не менее всратый мем с котом. — А вот этого не надо, — рассмеялся Арсений. — Выздоровеешь — поцелуешь. Всё, давай, залезай тоже, расслабишься, а я пойду найду пожрать чё есть, — сказал он решительно, чем сдул с себя всю ауру очаровательной невинности. — И «расслабишься», это не намёк на секс. Иначе мы оба не доживём до оргазма, — произнёс он, вылезая и хватая возникшее из ниоткуда полотенце. — Ты выглядишь как боженька, не пизди, — ответил Антон, вылезая из пропахших перегаром вещей. — А сколько времени ваще? Так тихо, все спят ещё, что ли? Горячие струи душа размягчали застывшие мышцы и страдающие пазухи. — Выглядеть не значит быть, — хмыкнул Арсений. — Около одиннадцати. Спать хочу сам жутко, но домой ехать надо, а то второй раз поспать в ванной я не выдержу. Антон усмехнулся. — Да, мы легли… А когда мы легли? — Так, всё, поговорим потом, я ушёл, — из двери бросил Арсений, и Антон остался один. Свежим после душа влезать в провонявшую всем, чем только можно одежду не хотелось, но выбора не было — до дома ехать ещё минут двадцать, а ещё Арсений обещал им импровизированный завтрак. И выполнил своё обещание — стоило Антону (снова с соплями до пяток) выползти из ванной, он даже с забитым носом почувствовал химозно-яркий запах ягод. На столе стояла кипяточная каша с этими самыми ягодами, и под его носом появилась какая-то жёлтая жидкость, напоминающая ромашковый чай. — И «Терафлю». Кто у нас тут больной? — Психбольной, психбольной, психбольной девять раз, — читает Антон гнусаво, вспомнив, как они с Эдом как-то нашли на просторах сети какую-то лютую рэповую срань. Арсений правда фишки не просёк, но всё равно рассмеялся, а потом добавил: — Покажешь потом, откуда ты эту хрень взял. Антон усмехнулся и кивнул; хотя они оба понимали, что никакого «потом» не будет. Если бы они хотели, они бы давно обменялись номерами, контактами, инстаграмами, хоть антонов — мёртвый девять раз, но они не менялись и, кажется, не хотели. Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется «тупизм». А может, они уже тогда что-то чувствовали и позволяли этому мигу вести их туда, куда надо, без их импульсивных вмешательств. — Спасибо, — говорит Антон, запихивая в себя аспирин с «Терафлю» сразу и облизываясь с химозной каши. С Арсением они молчали весь завтрак, втыкая в стены, пол и потолок, но в этом молчании не было ничего неуместного или неловкого; Антон ловил его улыбки и задумчивые, а может просто уставшие взгляды, но такой тихий, мягкий Арсений был ещё одной его гранью. И Антону казалось, что он разглядел бриллиант в пыли; хотя честнее было бы сказать хороший банан в корзине с потемневшими или бакинский помидор в ящике с российскими весной, но Арсений был всем самым лучшим. И остаётся. — Я думаю советовать тебе, как лечиться, нет смысла, но пей больше воды, — сказал Арсений с усмешкой. Антон улыбнулся и кивнул, а потом дёрнулся, потому что дверь позади него резко распахнулась; и он едва избежал встречи с ней. На кухню завалился серо-зелёно-белый Паша и рухнул на пустую табуретку. — Воды-ы… — просипел он, и Арсений бодро вскочил, будто уже отошедший от всех последствий похмелья. — На таблетку, — произнёс он и протянул ему аспирин и воду. — Скоро домой пойдём, отоспишься. — Пойдём?.. — потерянно произнёс Паша, и мешки под его глазами провисли ещё сильнее. — А у кого-то есть деньги на такси, а, победитель Премьер-лиги? — стебал его Арсений. — Пойдём до метро пешочечком, Пашка. Проветришься. А проветриться и правда стоило — на воздухе было легче; Антон не питал особых надежд и прекрасно понимал, что простуда только разгоняется и завтра будет хуже, но после «Терафлю» и трогательной заботы почти незнакомого Арсения было будто бы чуточку легче — скорее всего, это парацетамол. Но он шёл по морозному городу, даже ощущая что-то отличное от умирания, пока Арсений шлёпал рядом по только-только подледеневшим лужам. Вся его энергия начала кончаться — и это было заметно. Где-то сзади вяло тащился Паша; им надо было ехать через полгорода на «Международную», а Воля был гораздо менее живой, чем совсем немного погасший Арсений. И сам факт того, что после такого микса алкоголя, как вчера, Арсений вообще похож на человека больше всех них вместе взятых, конечно, очень восхищал. — Ты не думай, меня накроет ещё чуть попозже, — усмехнулся Арсений, пнув камушек. Антон смятенно отвёл глаза. Он успел забыть, что Арсений эмпат и все его «вау» чувствует также хорошо, как и «бля». — Почему мы проснулись в ванной, кстати? — спросил вдруг Антон, совсем забыв об этом. — А, — улыбнулся Арсений. — Да мы сначала в комнате на диван легли, но там всё Щербак заткнуться не мог, ну я его пизданул короче, и мы ушли другое место искать для сна. Свободно было только в ванной. Антон рассмеялся — просто прелесть. — Как шея? Не болит? Я-то на тебе спал. Хотя мне не привыкать, у тебя ужасная койка в общаге, — фыркнул Арсений, совсем чуть-чуть оттеняя чем-то напоминающим звенящую пошлость. — Не, удивительно, но нет, — произнёс Антон. Дальше молчали. Они подошли к метро. Людей на улице почти не было; все, видимо, отсыхали после ночи, и сложилось ощущение, будто бы сейчас раннее-раннее утро. И спать Антон хотел также сильно, как ранним-ранним утром. Они стояли у метро, делая вид, что ждали Пашу, отставшего от них прилично, но на деле оттягивали прощание, всё ещё не решаясь спросить номер или инстаграм. При большом желании Арсений мог бы прийти к нему под окна в общаге и орать, как в детстве, мол, Антох, выходи гулять. Но он, конечно, не пришёл бы, и Антон это знал тоже. Неловкость кислинкой сквозила в каждом жесте и опущенном взгляде, потому что они не могли даже поцеловаться. Но Антон мотнул головой и улыбнулся нахально — нет; неловкость, стыдливость, вежливость — это всё не про них, которые в первую встречу переспали, а во вторую постоянно были рядом, будто давняя и всех задолбавшая своей сладостью парочка. И вот эти переминания с ноги на ногу не про Арсения, который просил обжечь его руками, и не про Антона, который просто подошёл и поцеловал, без «привет» или хотя бы короткого задела на этику. Это про кого-то ещё, но точно не про них. Антон всё равно поцеловал его, но не в губы, а в шею, что было гораздо интимнее затёртой привычки — и сорвал тихий стон и шумный выдох с его губ. А потом бросил с улыбкой гордое и довольное: — До встречи, лютик. Тот улыбнулся ему в ответ и, блеснув взглядом, как уставший чёрт, ответил: — До встречи, Антон. Антон развернулся и ушёл в сторону общаг, не обернувшись ни разу; где-то во всей этой веренице он потерял Эда, трезвость, здоровье и голову; и нужно было втягиваться в привычный ритм. И он втянулся, хоть было долго, лениво и тяжко. А потом девочка с потока передала ему полароидную фотку, где они в обнимку с Арсением пили отвёртку из одного стакана. Антон кивнул сам себе и повесил фотку над столом зачем-то; наверное, как напоминание, что где-то на «Лесной» был только миг, который, на деле, терял очертания, обретал прошлое и напоминал о чём-то особенном. А Арсений всё время смотрел на него с фотографии.