Единица

      Арсений всё время смотрит на него с фотографии.       Каждый раз, когда он включает что тот телефон, что этот — Арсений смотрит на него, и это может показаться чем-то глупым и юношеским. Но Антон хотел бы сохранить в себе хотя бы долю глупого и юношеского — да даже в фотографии на фоне; и триста раз напомнить себе, для кого всё это было — с самого начала до самого конца.       Антон гасит экран, чтобы его фигурка на фоне времени пропала, и телефон убирает в сторону — они и так идут на риск. Каждая телепортация фиксируется и пробивается, если на неё не было разрешения или не была оплачена пошлина, но Арсений поднял кого-то там из своих, чтобы прикрыли, и они решились на это, и всё ради Антона опять. Будто он — центр Земли, и не иначе.       У Антона больше нет карт-бланша перед совестью и чувством вины. От него отходит истерия, и мир больше не замедленный и неучастливый, а вполне себе вертящийся, как земля в той песне про медведей; он должен вникать в него и быть его частью, взаимодействовать, делать, стараться. Всё, что делается для него, должно быть хотя бы возвращено, если не преумножено, и у Антона больше нет возможности бегать от реальности, как это до сих пор делает Эд.       Но это и не его война.       Антон переключается, чтобы не накручивать себя ещё больше — обязательствами и долгами, не засорять мозг лишней виной; ему своей достаточно, и он не хочет всё просрать только потому, что загнался.       Он думает о том, что у Арсения спустя годы появились свои люди, и это заставляет улыбаться гордо, а потом внезапно погрустнеть, потому что просто так «свои люди» не появляются. Когда у них не было проблем, максимум из «своих» были ребята с работы, которые подменяли, если что, но связи у Антона случились только с Эдом  — на таможне, в налоговой, а потом в ОПГ и в подполье, потому что в жизни бывало всякое, и, как оказалось, не зря. Антон почти знает, что у Арсения есть свои руки помощи в полиции — для того чтобы это понимать не нужно быть гением.       Начало тридцатых было особенно мрачным — когда закон об истреблении только-только увидел свет; до этого было как-то проще, хоть крылатым и закручивали всевозможные гайки. Общество встретило его шоком, каким-то истеричным, лихорадочным безумием и повсеместным беспределом, митингами и всякой прочей кровавой жестью. Убийства показывали по всем центральным каналам, пропагандировали лучший, чистый мир без крылатых и вреда, что они приносили своим бешенством. Антон смотрел на это с экрана телевизора в Воронеже, потому что у них было относительно тихо, но столицы бушевали, и оно было ясно, как белый день, хотя дни все тогда были чёрными.       Антон смотрел на это как на антиутопию, на очередной голливудский фильм, потому что всё это напоминало «Голодные игры», только вот никаких поблажек для любви на самом деле не было, и никакая Китнисс не остановила бы этот шквал, и никто бы не стал символом; спустя годы вперёд вышел Трущев, но так почти ничего и не добился — хотя, возможно, всё только начинает вариться где-то в стенах.       Антон смотрел в глаза Арсению, ловил его измученный, блестящий безысходностью взгляд, полный мольбы — и подвёл его.       Тогда Антон писал ему с предложением о помощи, но вполне справедливо принял отказ — Арсений очень сильно её любил и искал выходы с ней остаться, потому что из-за всего происходящего из страны выпускали с большим трудом. И он бы не смог поехать с ней, если бы он только не сел к Антону в машину сам вместе с женой и дочерью. Но Глике тогда было около года, и всё это становилось невероятно сложным.       Так и появились «свои люди», вероятно, и Антон пытался быть одним из них в те годы — а потом по воле случая оказался совсем в другой команде. Но он знает, что так было лучше для всех, даже если для этого он стал ему врагом. Тем не менее, Арсений собирается быстрее, чем Антон, чтобы начать что-то решать; впрочем, так было почти всегда.       И Антон бы хотел оправдать это тем, что тот жаждет его скорейшей пропажи из этого дома и его жизни, но Арсений знает, что Антону некуда идти, чтобы не быть пойманным; и всё равно что-то делает.       — Спасибо, — говорит Антон, когда Арсений, суетясь, проходит на кухню.       И тот на секунду перестаёт мельтешить, оглядывается, и Антон клянётся, что на секунду он чувствует теплоту чужой эмпатии.       — Скажешь, когда мы хоть что-то сделаем, — говорит Арсений привычно ровно, но Антон знает, что под этим стальным спокойствием столько эмоций, что рано или поздно и сталь станет стеклом.       Согласно голландской поговорке, стекло и счастье — самые хрупкие вещи во вселенной; и это тоже ему Арсений когда-то сказал, Антон помнит — они ехали в автобусе между Саратовом и Тамбовом. Все спали, а Арсений с Антоном нет, потому что у них болели копчики, а ещё влюблённость ноюще просила побыть вместе подольше — когда они ещё не выбирали совместный сон. Ведь дрыхнуть вместе тоже отличное занятие, просто сначала надо набить шишек и хронических недосыпов.       Из коридора слышится звонок, и Антон привычно вздрагивает; но ни в этот, ни в предыдущие несколько раз это уже не оказались менты, а всего лишь Паша с Ромой, которые одинаково тощие и одинаково великовозрастные — и хотя бы не пересрались за столько лет.       Антона иногда поражает, насколько спустя пятнадцать лет всё совершенно иначе, но при этом абсолютно также, как и в молодости; только мыслей и проблем в разы больше, но люди вокруг водятся те же, и выглядят многие из них всё ещё молодыми, как будто от прошлого всего один миг. Как будто бы этот автобус вёз их по черноземью буквально пару дней назад, а потом они страдали от недосыпа весь следующий день; как будто все в порядке и всё в порядке.       Но это обманка, страховка для лихорадочного, воспалённого мозга, который в импульсе пытается хотя бы как-то себя защитить — потому что вокруг них всё горит. Медленно, но верно разгоняет по углам и переулкам кострище пламенеющего настоящего, охватывая душу за душой безболезненно, но пьяно и с неимоверным рвением.       И каждый в этой комнате чувствует, как всё полыхает и меняется; как искрится кончающийся воздух, и скоро всё это разом разгорится непрекращающимся пожаром.       И появление Шастуна в городе ощущается как меньшее из бед — Антон видит, что Паша больше не пышет яростью, а Рома не осуждает так прямо. Потому что больше нет времени для мелочей — и этот звонок, этот приезд был сигналом к действию.       — Скольких потянешь? — спрашивает Арсений, стоя на кухне уже собранным.       Антон накидывает косуху на худи тоже — все настроены решительно начать хотя бы что-то менять; Антон чувствует, будто вся прошлая неделя для Арсения тоже была чем-то вроде тягучего, густого омута, в котором он сам всё для себя решал и укладывал по косым и наспех прибитым кривыми гвоздями полкам.       Только Антон знает, что скоро его сорвёт; он не ждёт, но тонко чувствует скользящую в его эмоциях терпкость, потому что с синдромом Арсения настолько долго держать эмоции на семи замках будет фатальным. Но Антон уже здесь, и он не оставит его одного, что бы между ними ни было, потому что любовь это больше, чем промежуток времени, когда вы вместе.       — Двоих вытяну, я думаю, хотя я ещё такого не делал, — задумчиво произносит Рома. — Так, вы с телепортацией сталкивались? Ладно, про Антоху помню, Арсений?       Антон поджимает губы — до чего же отвратный и счастливый был вечер. Арсений же кивает коротко, также их поджав — они друг для друга всё ещё зеркала.       «Всё ещё», «всё ещё» — Антон хотел бы перестать постоянно думать о былом. А он всё ещё — какая ирония — пытается искать это в них, как ребёнок, который не верит в правду, и отчаянно тянется всё вернуть.       — Как переносишь? — спрашивает Рома.       Арсений неопределённо машет рукой, а потом оборачивается резко на хныканье напуганной Глики — та вбегает в кухню, стискивая в руках плюшевого зайца, пока ошарашенный Тузик наблюдает за всем этим из-за двери.       — Эй, красавица, ты чего? — сразу начинает лепетать с ней Арсений, присев на колени и обняв крепко.       Та рыдает взахлёб, и Антону больно смотреть на это — у девочки и так непростая жизнь, чтобы она плакала.       — Я н…не хочу, чтобы ты опять рассыпался, пап, — вытирает слёзы она об арсеньевскую водолазку. — В п…прошлый раз ты забрал с собой маму, а вернулся без неё! — выдавливает она и расходится ещё сильнее.       У Антона перехватывает дыхание — малышке тогда было два, и удивительно, что она вообще это помнит; но это страшно, и это останется с ней на всю жизнь. Страх увидеть, что твой близкий исчез, и больше не вернулся. Она слишком, слишком серьезная и слишком раненная для всей её коротенькой пока жизни — и так старается быть сильной.       Паша тоже присаживается рядом и гладит её по волосам. Арсений бледный как смерть — каждый всхлип его дочери приближает к тому самому, невероятно хрупкому стеклу. Он смотрит куда-то в пол пустым, болезненным взглядом, но Антон гордится им неимоверно, насколько сильным он стал; но жертвы не окупили бы и капли этой силы. Антон готов защищать его всю жизнь, чтобы видеть блеск в его глазах, который безвозвратно угас; но уже поздно.       Но не поздно пытаться спасти всё то, что от него осталось.       — Глика, иди сюда, — говорит Антон, складываясь в три погибели.       Шмыгающая девочка оглядывается на него неуверенно, но отнимает нос от плеча отца, который напрягается сразу и не отпускает дочь до конца — не доверяет, замерев в готовности защитить.       — Я буду с твоим папой, хорошо? И обязательно сделаю всё, чтобы он вернулся через буквально пару часов. Возьми с меня обещание, — он протягивает ей ладонь. — Видишь, на ладошке лежит? Возьми и спрячь его, тогда точно всё будет в порядке.       Она смотрит на него нерешительно. В её карих глазах непроглядная муть — Антон Лизу помнит, и девочка всё взяла от неё, не оставив и шанса Арсению; гены крылатых очень сильные, и поэтому ей больно. И Арсений большой дурак, раз пошел на это. Антон может понять его желание иметь ребёнка с любимым человеком — они и сами говорили об этом не раз, но связи с крылатыми другим видам запрещены, или случается это.       Но потом эти мысли непроизвольно куда-то деваются, а на их место приходит небывалая тишина и покорность; Антон замечает блик в её туманных глазах, и она берёт невидимое обещание пальчиками.       — Хорошо, Антон, — говорит она вновь твёрдо, совсем как взрослая. — Не подведи меня.       Паша усмехается, а Глика целует папу в щёку и уходит, прихватив с собой яка. Арсений же смотрит на него напряжённо, и только потом до Антона доходит, что он всё ещё держит ладонь на весу и смотрит в проход, куда ушла девчушка.       — Антон… — начинает было Арсений немного встревоженно, но тот прерывает его.       — Она очень сильная, — морок начинает сходить с него только сейчас. — У неё есть твои замашки с синдромом?       — Нет, — говорит Арсений немного обескуражено.       Антон кивает пространно; если убрать из неё угнетающие все системы гены матери, то она была бы сильнее отца — ей всего пять, а она так сильно надавила на его разум, что взрослый, уже столкнувшийся с эмпатией и привыкший к ней Антон не смог противостоять.       — Охуеть, — резюмирует он.       — Ты как? — спрашивает Рома как-то нервно.       — Нормально, — болтает головой Антон.       — Тебя сейчас не расплющит?       — Не должно, — говорит Антон неуверенно и поднимается.       — Давайте, у нас не так много времени. Мы должны успеть переместиться туда и обратно до закрытия магазина, потому что тогда оправдать это будет сложнее. Они явно подняли на уши многие структуры, и любая активность будет отслеживаться.       — Ебать, и всё из-за одного меня?.. — Антон вскидывает бровью.       Рома смеётся коротко, а Паша закатывает глаза.       — Естественно, Ваше Величество, — дразнит его последний. — Ты же у нас единственная проблема в стране. Волнения начинаются, люди устали наблюдать за этим беспределом молча, придурок.       Антон поджимает губы чуть пристыженно.       — Так, всё, хватит лясами чесать, — вдруг встревает в диалог Арсений решительно и строго. — Давайте сделаем уже дело, а потом поперебрасываетесь ядовитой скверной своей.       Антон прыскает и кивает, взглянув на него коротко, и Паша уходит с кухни — для людей воздействие магии ещё более тяжёлое, чем для магам подобных. Рома берёт их за руки, и Антон протягивает Арсению тоже; тот неуверенно хватается за неё в ответ. Антон закрывает глаза и комната замирает в тишине. Во время телепортации принято думать о чём-то хорошем, пока маг всё делает за тебя: так снижаются риски пространственных нарушений и побочек, и Антон думает о хорошем, чувствует чуть грубоватую кожу ладони Арсения под пальцами и кольцо — то самое кольцо, которое Арсений носит хоть и на левой руке, но всё же носит.       Его помолвочное кольцо, на которое Антон полгода копил, хотя предложение сделал колечком от пивной крышки.       Антон перехватывает его ладонь крепче, когда в теле чувствуется шипение старого телика — как будто бы колет те места, которые уже не здесь; он держит её, будто бы Арсения может выкинуть куда-то не туда, и чувствует какой-то блёклый оттенок тепла. Хотя ему, может, просто кажется, но верить он себе разрешает тоже.       Вскоре покалывание в теле захватывает его всего, местами тело режет острой болью, а потом по голове бьют обухом будто — Антон слышит свой пульс, и чувствует уже не чужую тёплую руку, а холодный пол магазина Матвиенко. Глаза сразу не открыть — голову стискивает болью, и Антон вслепую поднимается на колени и накидывает на голову капюшон.       Он заставляет себя поднять веки и морщится — перед глазами всё плывёт, как после веселящего газа. Арсений сидит чуть поодаль у стенки, также прикрыв глаза, но по-умному не мучая себя попытками их открыть; один Рома живчик — стоит себе, следит за ними и протягивает руку, чтобы Антон поднялся с пола.       — Сильно плохо? — спрашивает он.       Антон качает головой аккуратно и трёт пальцами виски, чтобы так не болело, а потом слышит, как хлопает дверь и как шуршит чужая одежда.       — А попроще нельзя было как-то, Арсюх? — слышит Антон Серёгу.       Арсений молчит — наверное, качает головой; Антон чувствует его боль тоже, и это заставляет немного неровно пошатываться, но наконец мир не ходит ходуном.       — Серёг, давай мы сначала спустимся, — обтекаемо говорит Зверь, — а потом всё обсудим.       Матвиенко хмыкает — Антон прячет голову в худи, хотя вопрос витает в воздухе, вот-вот готовый быть озвученным.       — Нет, сначала вы мне объясните, кто это, а потом уже мы будем спускаться.       Матвиенко был и правда по-человечески недоверчивым; людям среди не-людей приходится нелегко, и он выработал свой механизм защиты, ведь у него не было особой силы или способностей. Антон в его сарказме и твёрдости всегда видел щит, потому что кроме головы у него не было других инструментов.       — Я ручаюсь, — произносит Рома с напором. — Только не здесь.       Он принципиально не использует никакую из своих способностей, потому что перед Серёгой это погоды не сделает. Тот молчит, а потом вздыхает тяжело.       — Ладно.       Они спускаются через дверку с табличкой «Для персонала», пока на кассе объявлен технический перерыв. Тусклая, узкая лесница, по которой Антону приходится спускаться, голову склонив, ведёт в такую же тусклую комнатку на цокольном этаже — с несколькими дверями и заваленную всякими полками и коробками для пущей правдоподобности.       Серёга — один из тех «своих» людей, которые помогут, случись что, которые такие же взведённые от ужаса реальности, как и многие. Просто об этом не говорят вслух, если не хотят быть за решёткой; знаками, жестами, общими фразами — может быть, но не в лоб.       Они заходят в одну из дверей, и за ней пространство, всё отделанное какой-то особенной сталью, чем-то, что невозможно просмотреть рентгеном или лазером. Кажется, этот сплав сам Матвиенко и выявил, чтобы хотя бы чуточку поберечь свою нервную систему. Здесь уже меньше мебели и ненужного хлама — стол в центре, какие-то лавки по краям, и даже диван в дальнем, тёмном углу, где, кажется, кто-то спит.       — Я жду, — говорит Серёга твёрдо, и внутри всё заходится испугом.       Паша не единственный, кто встанет за Арсения горой; Антон знает, что он перешёл дорогу многим людям, когда сделал ему больно — но нет варианта не пожинать плоды. И это, наверное, правильно, получить то, что он не получил от Арсения ни тогда, три года назад, ни сейчас — тот не дал себе выплеснуть все эти горе и ненависть, что копились внутри.       Антон снимает капюшон толстовки, и видит, как кривится лицо Матвиенко; как по нему расползается злоба и жгучая неприязнь. И Антон ждёт, что ему тоже влепят, но Серёжа поступает умнее — он одним рывком оказывается рядом и защёлкивает на Антоне какой-то браслет, который пускает электрический болевой импульс по телу так, что Антон тут же падает на колени с громким воплем. Эта вспышка продолжается несколько секунд, но ощущается, как жуткая, долгая, обжигающая судорога.       — Серёг! — вырывается вдруг у Арсения, который съеживается и рефлекторно подаётся вперёд.       Он чувствует его боль сильнее, чем чужую; Антон пытается хоть как-то выпрямиться и разогнать кровь по поражённым нервам, чтобы ему было легче.       Матвиенко убирает палец с пульта кнопки, а потом откидывает его на стол.       — Ты дебил, блять? — спрашивает он у Арсения возмущённо, пока Антон стряхивает это устройство с руки.       Но Серёга не кричит, потому что Арсений терпеть не может крик — Антон вечно платит за свой; Антон несдержанный и импульсивный, он говорит и делает много не того, а Матвиенко всё-таки с Поповым многим больше и знает, как надо.       Но Антона от мыслей отвлекает движение на разложенном диване в углу; он настороженно поднимается на ноги и подходит ближе, растеряв всякий страх.       — Говори, что вам нужно, и уходите, — говорит Серёжа твёрдо, но Антон не обращает на него внимания.       Антон видит мелькающие перья под тонким пледом и оглядывается на Матвиенко.       Тот стоит и всем видом источает злость — брови сводит к переносице и руки складывает на груди, но молчит, позволяя двигаться дальше. Антон наломал дров целый лес, и Питер теперь старательно пытается выхаркать его из себя, чтобы Шастун перестал быть паразитом, всеми людьми, действиями, возможностями. Но Антон больше не намерен уходить — у него здесь есть дела, хочет того Питер, Серёжа, Арсений или кто-то или что-то ещё.       — Нам нужен иллюзионник и еще устройство, которое рассеивает радиус телепортации, если есть, — берёт дело в свои руки Арс, нервный и дёрганный. Сюда скоро могут прийти из-за незарегистрированного перемещения, и им нужно ускориться.       А Антон подходит ближе и ближе — сомнений, что под пледом крылатый, не остаётся. Он трогает его за крыло легонько — тот вздрагивает и тут же садится дёргано. Несколько перьев падают на пол, и Антон чуть отшатывается назад. А потом застывает — на него смотрит Родригез, которого Антон не видел после двадцать пятого. Тот закономерно не изменился, и смотрит так же удивлённо; его взгляд на мгновение уходит в сторону, и Антон хмурится, складывая два плюс два.       — Привет, Антон, — спокойно говорит он, а потом улыбается, действительно обрадованный знакомым лицом, и тянется обняться.       Он крепко обхватывает Антона за плечи и хлопает по ним своей тяжёлой рукой; Антон смотрит в пол потерянно — вокруг творится какой-то непрекращающийся хаос.       Тимур опускается назад на диван, а Антон выхватывает телефон из заднего кармана и включает фонарик.       — Привет, Тим, — кивает он заторможенно и подносит фонарик к его зрачкам; те закономерно быстро реагируют на свет. — Посмотри вправо, а потом влево, медленно.       Тот обескураженно делает, что просят, чуть приоткрыв рот в немом вопросе; его взгляд чуть подрагивает, возвращается к исходной точке на долю секунды. Все наблюдают за Антоном, как за умалишённым, молча глядя на разворачивающееся действо. Но у Антона в голове всё сращивается целиком — выпадающие перья, зрачки, дёрганость движений и неглубокий сон.       Антон хватается за телефон и звонит Соколовой сразу, не давая никому возможности спросить или прервать его.       — Дана.       — Антон, — отвечает та сразу же своим томным, почти волчьим тоном.       — Ты сейчас где?       — В Польше, конечно, ты же знаешь, я надолго в этой балаклаве* не задерживаюсь, я же не вы с Эдом и Ильёй, придурки, — беззлобно бросает она.       — Супер, Польша это отлично, мне нужен «Метилоридол»** в срочном порядке, — выдыхает он и ловит осознающий взгляд Арсения; тот, конечно, знает, что это, и теперь понимает степень.       И Тимур тоже, потому что он нервно подрывается и подходит к Антону.       — Антох, ты чего, ты… да какое бешенство, ты смеёшься, что ли?       — Сколько тебе? — спрашивает Дана уже серьёзнее.       — Блять, реально, Шастун, может ты бы не лез не в своё дело, а? — взъедается вдруг Матвиенко.       — Шес… Семь ампул давай. И как можно быстрее. Телепортируешься в Питер и придёшь по адресу, который я тебе скину. Скажешь, что ищешь Рому Районы-кварталы, и передашь это ему, — говорит Шастун, отмахиваясь от Тимура.       — Антон, ты слышишь себя вообще? — спрашивает тот и посмеивается истерически. — Какое бешенство, да я здоров как…       — Шастун, блять… — начинает опять Серёга, и Антон срывается.       — Заткнулись все! — рявкает он, и Арсений едва дёргается.       Антон смотрит на него открыто и честно — не обессудь. Тот стоит в углу тихо и единственный не лезет, хотя должен — первый.       — Давайте все будут делать свою работу, а я свою. Вы решили всех знакомых крылатых растерять?! Я, блять, десять лет уже вожусь с этим всем, у меня уже перья рябят перед глазами, ясно? И я лучше знаю, что делать. Даже если, блять, я для всего мира урод, — выплёвывает Антон, нависнув над Серёжей.       Тот поджимает губы, но понимает его правоту и уходит из комнаты. Антон возвращает телефон к уху и переводит взгляд на поникшего, потерянного Тимура. Его перья уже не такие густые, а крылья как будто просели вместе со спиной под давлением; жизнь его изрядно потрепала явно, раз он до сих пор жив. Он смотрит в пол, а потом Арсений подходит к нему ближе и кладёт ладонь на плечо. В нём эмпатии — человеческой, не магической — к крылатым больше всех, и это отдаётся внутри, сжимается виновато.       Антон надеется, что он никогда не узнает.       — Ну что, проорался? — почти по-матерински шутит Дана на том конце провода.       — Ага, — сухо бросает Антон. — Сделаешь?       Матвиенко возвращается и кладёт на стол несколько коробок, исподлобья глядя на Шастуна.       — Без проблем, — отвечает она. — И Антон…       — М?       — Береги себя.       Антон кивает, будто собеседник может это увидеть, и сбрасывает звонок; Арсений из угла смотрит на него задумчиво и немного потерянно. Назад возвращаются почти безболезненно — Матвиенко провожает их тяжелым взглядом.       Антон впервые чувствует себя предателем.

***

      Всё возвращается на круги своя — Антон теперь почти без страха может курить в окно на лестнице днём, не боясь быть замеченным каким-то случайным прохожим или жителем парадной; и у них есть устройство для рассеивания перемещений, на совсем крайний случай. К ним приходит полицейский после телепортации, но Арсений называет его «Джони» и не напрягается — Антон выдыхает. Арсений вырос и стал мудрее, и теперь это не получается не замечать, как и закрывать глаза на его вид или думать, будто прошлое всё ещё в шаге от них. Арсений больше не искрится энергией, не сыпет каламбурами и кажется слишком обычной версией себя.       Если бы Арсений пятнадцать лет назад встретил себя настоящего, наверное, это была бы самая разочаровывающая встреча.       Но Антон, как дурак, всё ещё верит, что дело не в Арсении, а в обстоятельствах.       — Хватит меня жалеть, — огрызается Арсений одним вечером, и в этот раз огрызается по-настоящему, а не потому, что попутал эмоции. — У меня всё прекрасно, Антон. Я бы, на твоём месте, больше переживал за себя.       Тем не менее, прекрасно у него далеко не всё; когда пелена торможения спадает, Антон начинает смотреть на их быт иначе. Глика вдруг видится очень одиноким ребёнком, которому не хватает друзей и папиного внимания. Она в целом — одно маленькое нарушение закона, болезное и закрытое; а во дворе нет детей, чтобы хотя бы на час в день выдавать её за нормального ребёнка. У Арсения — слишком много работы, чтобы быть с ней; он пропадает куда-то часто, оставляя дочь на Пашу, который до странного одинок — в юности Антон помнит рядом с ним крылатую гимнастку. Он любил её до сахарной сладости, от которой слиплось бы даже у Антона с Арсением.       Антон не спрашивает; ответ в принципе очевиден.       Но тем не менее, Глика всегда рада дяде, потому что тот видимо проводит с ней время по-настоящему, в отличие от заботливого, но чаще отсутствующего или погружённого в заботы отца. Антон видит, что тот старается из всех сил, но Арсений не может взвалить на свои плечи целый мир — и никогда не мог. Поэтому они были друг у друга. А сейчас Арсений горделиво делает вид, что у него всё в порядке, хотя у него всё валится из рук и с полок в голове — буквально и образно.       В один вечер Арсений подрывается — ему звонят, видимо, с основной работы, и просят выйти внеурочно — Арсений бледнеет, зеленеет, а потом краснеет и начинает быстро собираться. Антон не узнавал, чем он занимается теперь без театра, помимо починки этого металлического мусора, и не узнаёт теперь. Тот суетится и шарахается по квартире; время доходит пять, и Глике скоро ужинать. А потом выходит на кухню и матерится смачно, подальше от дочери. А Антон ходит за ним, как хвостиком — как будто с того времени в лесу они ещё не развязались; как будто невидимая ниточка все эти годы тащит Антона за ним, чтобы они не потерялись.       — Паша не сможет приехать, — говорит он то ли Антону, то ли самому себе. — Глика не приставучая, лезть не будет, ты не парься, — говорит Арсений. — Просто последи, пожалуйста, чтобы она не поранилась, ладно? — просит он моляще, стоя уже в дверях.       Антон замирает на секунду; он не совсем понимает, почему Арсений так себя ведёт с ним.       — Да, конечно, — улыбается он слабо, но старается — ободряюще. — Не волнуйся.       Он так старается быть собой прежним — мимикой, жестами, улыбкой; чтобы Арсений хотя бы на долю вспомнил, что такое доверять ему, а не строить из себя чужака. Они не чужие — для Антона это ясно кристально. А для Арсения нет — и Антон почти понимает, но всё ещё пытается разобраться до конца.       Тот застывает на секунду, кивает в ответ, такой же озадаченный, как и несколько дней назад, а потом хочет сорваться уже с места, но слышит жалобный, слёзный полуписк дочери:       — Пап, ты куда?       Она стоит, опять зайца к себе прижав, будто прячась за ним, как за панцирем, и слёзы на глазах стоят; у Антона сердце сжимается, насколько она на самом деле одинока — у неё нет друзей, а папа пропадает вот так вечером, потому что им нужно на что-то есть, и Антон мог бы дать им денег, чтобы Арсений сейчас никуда не ехал, но эти деньги прилетят ему по лицу.       — Солнышко… — сглатывает тот, и сам, будто загнанный зверь, стоит и подбородок поджимает. — Меня на работу вызвали, заменить надо, прости, золотце моё, — бормочет он виновато, опускаясь на колени перед ней и прижимая к себе.       — Ну ты обещал попить чай с Малюткой и Лютиком, — хнычет она ему в плечо, и заяц падает на пол. — Неделю назад, пап, — голос её подводит.       Антон вздрагивает: интересно, она придумала это имя сама?       — Прости, радость моя, прости, — Арсений целует её щёчки и лоб. — Нам будет нечего кушать, если я сейчас не пойду, — вдумчиво, ласково говорит он ей, а потом коротко глядит на Антона из-под бровей, сурово и предупреждающе.       Осторожно, злая собака; не лезь, сожрёт.       Антон поджимает губы и отводит взгляд.       — Отпустишь меня, золотко? — просит Арсений, сгорбившись рядом с ней.       Антон чувствует глубокое отчаяние, опустошённость; ему кажется, что он слышит скрип его потрёпанной души, надрывный и будто почти решающий. Он чувствует и вспоминает, что было раньше; чтобы вернуть ему его боль теплом. Сказать: «Ты справишься».       Мы справимся, и я собираюсь тебе помочь, даже если ты всегда и всюду кричишь о том, что эта помощь тебе не нужна.       Девочка кивает несмело, а потом целует Арсения в лоб ответно; тот прикрывает глаза, и жгучее, почти солёное чувство непролитых слёз бьёт по чувствительным ладоням и подорванным нервам. Он поднимается с колен и, погладив дочку по растрепавшимся косичкам, улетает вниз по лестнице. Антон закрывает дверь на ключ.       С каждым днём Арсений разбивается всё стремительнее, и Антон смотрит в окно кухни на то, как тот, потирая глаза, направляется к выходу из колодца.       Антон падает на стул между холодильником и столом и хватает несчастную рыбку; он зубами раскалывает её, и смотрит на её хвост, который никогда не был живым, но видит всё равно Арсения. Он везде видит Арсения — на экране телефона, в каждой пылинке в этом доме, в расколотой надвое рыбке; в последней особенно, потому что трещину теперь не нужно выглядывать под слоями брони. Она ползёт снаружи.       И Антон пока не знает, что с этим делать.       — А… Антон, — слышится вдруг из прохода, и Антон поворачивает голову с Глике, которая робко стоит у косяка и мнёт зайцу ушко. — А ты не хочешь прийти к нам на чай? — продолжает она несмело. — Малютка и Лютик очень расстроились, что папа не придёт. Может, ты?..       Ответ приходит сам собой.       — Да, — кивает он заторможенно. — Да, пойдём конечно.       — А ты… точно-точно хочешь? Просто папа говорит, что ты слишком взрослый для таких вещей, — неуверенно, но с надеждой в глазах говорит она.       — Абсолютно, Гликёнок, — ободряюще улыбается ей Антон, выдумывая на ходу ей какое-то забавное прозвище. — Буду рад познакомиться с твоими друзьями.       Та сияет — Антона обдаёт искристой радостью; эмоции эмпатов есть целый спектр, в отличие от единичной конкретности. Эмоции Антона передаются очень ограниченной смесью из чувств, а эмпаты многогранны и удивительны — их эмоции почти уникальны. Радость у Арсения такая же же искрящаяся, но больше покалывающая и взрывная. Радость Глики накрывает волной.       Она смело ведёт его за руку к себе в комнату, которую Антон раньше видел только в щель двери; она маленькая, но уютная, над кроватью балдахин кольцом в виде короны, столик весь во фломастерах, море игрушек везде. Как будто бы эта комната окупает отсутствие лишних мелочей в других, и это печально; комната в их однушке давным-давно была завалена так же.       Будто в них не осталось больше ничего детского и буйного; будто бы быть взрослым — что-то категорически необратимое.       Глика хочет усадить его на пластиковый стул, но Антон отговаривает её — он всё-таки большой и стулу не поздоровится. У маленького столика ему приходится сложиться не то что в три, а в четыре погибели, чтобы пить несуществующий чай из пластиковых кружек. Но Антон только за — это здОрово отвлекает от всего, что его гнетёт; Глика знакомит его с тем самым зайцем Лютиком и кошкой Малюткой. Антон-таки спрашивает, откуда взялось это имя — любопытство пересиливает здравый смысл.       — Папа подарил давно-давно, — говорят ему в ответ. — Он сказал, что его зовут Лютик.       Антон улыбается и чокается с ней чашечкой; как знал.       Она рассказывает ему больше, чем Антон ожидал узнать; что папа очень устаёт, что он очень постарел только в последний год, что мама очень красивая и она по ней скучает. Что раньше фотографию их с Антоном папа держал на тумбочке — а потом мама улетела, и папа её убрал.       Что она не понимает, почему папа раньше иногда тихо спрашивал, думая, что он один на кухне: «За что ты так, Антон?».       Ещё она рассказывает про то, что она любит Барби, динозавров и зайцев, а ещё что Антон показался ей сначала большим и страшным, а потом — мягким и добрым, как и Лютик; только почему-то папа Арсений на то немного злился, хоть и не показывал этого. Оказывается, из-за генов матери она чувствует его эмоции, но он не чувствует её.       Антон не понимает, как это возможно, но обещает себе разобраться позже.       С ней легко и беззаботно, она не боится его и открыта ко всему, несмотря на свои проблемы в таком возрасте — она не даёт болезни себя сломить. Она принимает её, как неизменную часть себя, и Антон ей гордится тоже. В ней чувствуется Арсеньевская упорность и желание всему миру доказать, что ты можешь преодолеть всё. Глика собрала от родителей самое лучшее.       Арсений задерживается — время подходит к семи, а его нет, и она всё равно сникает. Ей бы поесть, но Антон никогда не сталкивался с детьми, но решает сделать самое простое — спросить, потому что Глика, по его ощущениям, умнее других пятилеток. Хотя не то чтобы он знает много детей.       — Чем тебя папа обычно кормит? — спрашивает Антон, когда они приходят на кухню, и она грустно отвечает:       — Шоколадом. И мороженкой.       Антон щурит глаза подозрительно, и смотрит за ней пристально, пока та не расклалывается — это дешёвый трюк.       — Вот ты прошмыга, а? — улыбается Антон.       Она смеётся немного смущённо, а потом бурчит уже не так весело:       — Кашей.       — Хочешь в кашу мармелад покрошу? Вкусно будет, я так в детдоме делал, когда мармелад был, — говорит Антон.       — Деддом? Это там дедушки живут? — спрашивает девочка заинтересованно.       Антон усмехается.       — Нет, там живут дети, у которых нет родителей, — поясняет Антон.       У него давно уже не болит, да и, наверное, почти не болело никогда.       Глика затихает.       — Прямо… совсем-совсем нет? — спрашивает она настороженно.       Антон поджимает губы и кивает.       — Ни мамы, ни папы? — продолжает она, и до его нервов добираются сразу несколько чувств.       Жалость, печаль, страх — с последнего пугается и Антон.       — Нет. И никого из родственников, с кем бы они могли остаться, — поджимает губы Антон и уже жалеет, что сболтнул лишнего.       — И у тебя нет родителей?       — Нет, — качает головой он.       Он присаживается на табуретку рядом и говорит ей мягко, подбирая слова.       — Так бывает, Гликёнок, но этих ребят из детдомов могут забрать в любящие семьи. Меня так забрали, когда я был подростком.       — И у тебя была любящая семья? — в её эмоциях проклёвывается надежда; она маленькая и открытая, и чувствовать её эмоции проще, чем Арсения, который манипулирует прежде всего своими.       — У меня была любящая семья.       Пускай и не его, и не совсем семья. Когда тебе уже шестнадцать, никто не может ей стать - ты слишком взрослый, чтобы назвать приёмную семью своей.       Антона накрывает лёгкой, приятной прохладой — девочка расслабляется.       — А через пару лет мы познакомились с твоим папой, и всё стало ещё лучше, — говорит Антон и возвращается к найденной в холодильнике каше.       Семья стала больше.       Глика сразу бодрится и улыбается — она Арсения очень любит, хоть тот и нечасто бывает рядом.       — А вы с папой дружили?       — Да, — Антон улыбается и даже не врёт: Арсений был его лучшим другом.       — И долго вы дружили?       — До-олго, — тянет Антон. — Много лет.       — А потом поругались, да? Поэтому папе так плохо?       Антон замирает, а потом ставит кашу в микроволновку.       — Почему, Глик? — спрашивает он. — Он в порядке.       — Да, пока он не говорит о тебе. Он сразу грустный становится, — лепечет она. — И горечь от него, ну… есть.       Эту горечь Антон знает и помнит отчётливо; она совмещала в себе много всего и оседала на языке. Разочарование, печаль, отчаяние, ненависть — Арсений чаще горчил, когда у него были приступы. Теперь Арсений горчит при упоминании его имени; но ему не всё равно.       — Да, мы поссорились, — признаётся Антон с тоской в голосе и ставит перед ней кашу, а потом принимается за чай. — Очень сильно поссорились.       — Это из-за мамы? — спрашивает она, и Антона прошивает испугом.       — Откуда ты знаешь? — спрашивает он, обернувшись, и пытается совладать с чувствами, чтобы девчушка не задавала ещё больше вопросов.       — Папа иногда очень громко кричит, когда разговаривает с дядей Пашей, и я чувствую горечь и даже немного жжётся что-то, — пожимает она плечами.       Антон кивает и ставит чайник кипятиться, раскидав чай по кружкам.       — Так из-за мамы? — продолжает допытываться она.       Антон тяжело вздыхает, а потом подходит к ней и нагибается.       — Любопытной Глике уши постирали в стирке. Знаешь такую поговорку? — говорит он и легонько дёргает её за ушко.       Та визжит и смеётся, отодвигаясь.       — Всё, не буянь, пока ешь, — он заливает чайные листики кипятком. — К чаю дам тебе шоколадку, если тебе можно. А то мне твой папа по попе надаёт, — говорит он вообще без пошлости.       — Можно, — кивает она. — Только без орехов.       — Хорошо. Только чур всю кашу съесть.       — Ладно, — вздыхает она снисходительно.       Позже, когда они сидят с чаем и шоколадкой, Антон видит пришедшее на телефон уведомление от погоды - Глика видит его тоже; она восторженно охает и тыкает в фотографию.       — А что это?       — Это памятник ракете в Москве, — говорит Антон.       — Ракете? Которые в космос летают? В Москве? — продолжает она возбуждённо.       — Да, — кивает он.       — Папа тоже был в Москве, — говорит она.       — Мы с ним вместе там были. Мы и наши друзья. Видишь, — он смахивает уведомление и показывает на маленькую фигурку Арсения на фотке.       Ту самую, которая всегда смотрит на него с фотографии и следит, чтобы он был в порядке, как его собственный талисман.       — Вот папа Арсений, — говорит он.       Арсений там стоит в позе азиатского журавлика, который готов атаковать.       — Ого, такой маленький!       — Да, представь, какая статуя высоченная.       — А у тебя ещё фотографии папы есть?       — Должны быть, — хмыкает Антон и открывает галерею.       Листать долго не приходится — Антон ничего толком и не фотографировал после. Потому что не Арсения неинтересно фотографировать, с его тупыми идеями и жопной тягой сделать какую-нибудь дурь.       — Вот ещё, смотри, — показывает он ей фотку Арсения в лесу. — Это мы ездили по России с друзьями, давно-давно.       — Ничего себе, какой папа тут красивый! Нет, он и сейчас красивый, просто не такой, — оправдывается она.       — Или вот ещё — он останавливается на их селфи у воды на Волге.       Не показывает, конечно, триста кадров с поцелуями после, да и много чего, что не стоит видеть и знать ребёнку. Она долго смотрит на неё без прежней улыбки, потому что дети — эмпаты или нет — всегда чувствуют и видят больше, чем взрослые.       — Так почему вы поссорились, Антон?       Антон больше не отшучивается и не увиливает — её взгляд цепкий и прямой, почти грустный.       — Потому что я сделал твоему папе больно. Я не хотел, правда, просто так получилось, — говорит он, печально улыбнувшись одним уголком губ, а потом в разбросанной галерее из-за смены телефона попадается их фото со свадьбы Макса пять лет назад.       Когда Арсений улыбается ему почти по-прежнему, они стоят в красивых костюмах и танцуют медленный танец.       — Просто так бывает, Гликёнок, — говорит Антон, и хочет ещё добавить.       Но Глика смотрит на фото и говорит — просто и беспечно:       — А почему ты не пытаешься помириться? Папа же твой лучший друг.       — Был, — пожимает плечами Антон.       — И что? Он же тебе дорог.       — Очень дорог, — тихо говорит Антон, и до него доходит весь смысл.       Он не то что не пытался добиться прощения — он его ни разу не попросил. Всё, может быть, было иначе, если бы он три года назад приехал и был рядом — даже если он всему виной. Не спрятался бы, как позорный трус, а открыто и честно, как они привыкли, приехал и признал свою вину.       Но уже поздно говорить "если" — как бы того не хотелось, в прошлое он не может шагнуть так просто. Но может начать что-то делать в настоящем.       — А эта фотография со свадьбы нашего общего друга, — усмехается Антон.       — Я знаю, — кивает девочка. — У папы на тумбочке стояла такая же. — Он тут красиво улыбается.       — Да… — выдыхает Антон, но его прерывает стальной, холодный тон Арсения и подзабытое напряжение в ладонях.       — Так, всё, хватит, — бросает он, появившись в проходе, уставший и недовольный. — Глика, беги в комнату, скоро мыться пойдём, — чуть мягчает он, но та всё равно немного испуганно убегает.       Антон смотрит на Арсения и чувствует его злость — горящую, чуть ноющую, вместе с покалыванием, барашками собирающимся у браслетов. Тот молчит, но Антон ощущает всё без слов, но не понимает, в чём виноват теперь. Арсений проходит внутрь, прикрыв дверь, и встаёт по привычке у столешницы, а потом смотрит, долго и с укором, пока наконец не произносит:       — Ты отвратительный, Антон, — цедит тот. — Это мерзко, пытаться перетянуть мою дочь на свою сторону, чтобы выпросить прощение. Это самое ужасное, что ты мог сделать. Ты же хочешь успокоить свою совесть наконец, за Лизу, стать снова для всех хорошим, мальчиком-лампочкой и душкой, который всегда добрый, а рядом с ним бешеный Арсений, да? Странный, агрессивный, истеричный Попов. Но не смей это делать через моего ребёнка. Это даже для тебя отвратительно.       Антон выслушивает весь этот поток агрессии и разочарования молча, а потом Арсений решает уйти, но Антон встаёт и преграждает ему путь из кухни.       Он понимает, что Арсений до этого момента никогда не оставлял Глику с ним наедине; будто боялся, что что-то произойдёт. Как будто Антон в его глазах теперь каннибал и живодёр, и, кажется, так и есть. Будто бы в каждом его действии есть корысть, желание навредить, и это понимание даёт поддых сильнее, чем вся эта речь вместе взятая. Будто то, что сделал Антон не очень, очень плохая случайность, а осмысленное желание лишить Арсения семьи.       Антон знает, что всё не так, и что попытка защитить превратилась в трагедию, но по прошествию лет у Арсения это всё стало сгустком искарёженных воспоминаний, который в самоубеждении превратился в ненависть.       Пускай так — но Антон хочет распутать хотя бы совсем мрачную, совсем ошибочную долю.       — Пусти меня, — говорит Арсений злостно и глядит исподлобья, молчит агрессивно как кот из мема.       Только тот белый был, но сейчас это не имеет значения.       Антон качает головой и смотрит ему в глаза, так же открыто и честно. Он больше не хочет трусливо прятать взгляд — он хочет шагнуть в прошлое, которое ему подвластно.       — Просить у тебя прощения я могу и просто так, мне для этого Глика не нужна. Прости меня. Видишь? Никого на кухне нет, я не пытаюсь заставить её принимать мою сторону. Да я ей просто папин друг, который согласился попить чаю с её игрушками, с Лютиком, потому что ей было одиноко. Не потому что ей нужно погружаться в наши с тобой разборки. Потому что у неё нет друзей, Арс. А папа делает всё, чтобы она ни в чём не нуждалась, но денег не всегда достаточно. Уж мы с тобой это знаем, как никто другой, — Антон переводит дух, а потом спрашивает как-то импульсивно, из детской обиды: — Ты что, правда думаешь, что все эти годы я был таким. С самого начала? Да хуй с ним, с началом, даже после нашего расставания. Даже до смерти Лизы. Всегда?       Арсений теряется и прячет взгляд. Схлынивают и растворяются барашки, руки почти не колет, Антон чувствует только грусть и опустошение — Арсений не прячет эмоции за семью замками.       Он смотрит куда-то сквозь него, правда, кажется, задумавшись.       — Я н… не знаю, Антон, — говорит он с сомнением, но тут их дёргает от звонка в дверь обоих.       Они молча запускают привычный план действий: Антон отходит к столу и защёлкивает браслет на запястье ещё один, от зорких глаз, и притихает в углу кухни, пока Арсений идёт проверять, кто стоит за дверью и стоит ли приводить все свои системы в боевую готовность: сразу меняется в лице, напрягается, и Антон хочет думать, что так в нём ещё сквозит любовь.       — Это к тебе, — говорит Арсений сухо, приоткрыв дверь, спустя пару минут.       Антон выходит в коридор, стащив браслет с себя, и видит белобрысого парня с чёлкой и миловидным лицом; сахарного, как петушка в большой розовой толстовке. Тот смотрит на него озадаченно и заинтересованно, чуть глаза прищурив, будто бы они уже знакомы.       — Бля, ну чё ты сразу, — говорит тот, и Антон вздрагивает, глядя на Арсения.       Тот лишь безучастно пожимает плечами.       — Не боись, я от Эда. От Скруджи, — говорит он с усмешкой. — Меня Егор зовут, и я мысли твои читаю, так что… Короче, Эд просил передать, что вам лучше пока не пересекаться, а если тебе интересно, что там с твоими хуллионами ещё, за всем этим дерьмом, то вот тебе выписки со счетов Морозова. Но в клуб без Эда не соваться.       — А написать он не мог?       — У него… некоторые проблемы с этим сейчас, — уклончиво говорит Егор. — А ещё у него день рождения был вчера, — с намёком добавляет он.       Антон тяжело вздыхает и понимает, что забыл совсем, но почти не чувствует вины.       — Передай ему поздравления от меня, — улыбается Антон. — Сам понимаешь, лично не могу. С меня бухло потом. Когда-нибудь позже.       — Передам.       — А ты, кстати, кто? Я знаю всех людей, с кем работает и общается Эд, — запоздало спрашивает Антон.       — Да там мутная история. Я живу у него пока, но ты не пугайся, я не трепло, — говорит Егор и тянется к дверной ручке.       Антон фыркает — будто бы он всего должен бояться.       Хотя с другой стороны он только это и делает.       — То-то же, — говорит тот, словно ему давали право лезть в чужую голову без спроса. — И Антон…       — Что? — вздёргивает головой тот.       — Оставь его в покое, — говорит Егор расплывчато и закрывает дверь.       Шастун хмурится и пытается понять, к чему бы это; да и тем более с их отношениями они разберутся сами. А вот со своими Антон не может уже который день, год, месяц; но он оборачивается, и Арсения рядом уже нет. Он пробегается глазами по листочкам с выписками, и видит, что деньги растворяются вникуда после какого-то клуба с пафосным "Мисте́р".       Потрясающе.