Единица

Потрясающе. Эд раздражённо стирает пот со лба - его голова могла обойтись без него; под ногами хрустит гравий искорёженных, разломанных дорог. Они с Егором идут по пустому городу; дома, где в огрызках кирпичей зияют дыры, скалятся тёмными пустыми окнами, пугают выбитыми дверьми и неизвестностью внутреннего. Дороги раздолбаны, пыль забивается в рот и глаза, а перегоревшие таблички неизвестных мест пестрят заброшенностью. Здесь нет ни единой души, и ветер пугающе воет в каждой проёмине. Они идут по району красной ветки метро — Эд узнаёт шавермошную на углу, далёкий фасад торгового центра, который пугает зубами огрызков стёкол. Вокруг туман и тишина — это страшно. Эд пытается отвлечься, прислушивается к ощущениям от ходьбы по чему-то неровному своими ногами, но мысли всё равно подкидывают что-то из «Голодных игр», «Метро 2033» или любого другого проекта пост- или околоапокалиптики. Уж больно устрашающе пусто вокруг, и Эд держит руку на пульсе. Егор рядом усмехается, и это выбивает из тревожного состояния на секунду. — Тим «Пит» или Тим «Гейл»? — спрашивает он, и Эд хмурится, а потом уже понимает, о чём он. — Тим «Кровища», — фыркает он, и Егор с улыбкой качает головой. — Ты смотри, нам сейчас не вызови море крови сюда, ладно? — усмехается тот. — А я Тим «Пит». — Развлечения на уровне Капитолия, — смеётся Эд. — Ну понятно, ты ж такой же слащавый. — Ой, бля, — закатывает глаза Егор. Вдруг они пересираются — в пустом районе ни с того, ни с сего начинает звучать свист сойки-пересмешницы из этого фильма; Эд хватает Егора за рукав, озираясь испуганно; тот встревожен не меньше. Слышится раскат грома — громкий, он эхом разносится по району, но Егор, дёрнув его за рукав в ответ, показывает на то, как с далёкой высотки падают куски панелей. Эд с удивлением обнаруживает, что на нём та самая всратая батина куртка, которая пережила все четыре сезона и ещё какой-нибудь возникший пятый, а ещё драку с бомжами за пивас и падение в канаву, а не былой рваный свитер. Этой куртки, впрочем, тоже давно нету, но Эд привык, что в этом месте есть много вещей, которых больше не существует — потому что он их любит и хочет найти, или связывает с ними что-то важное, или просто по приколу. Это больше не вызывает триггеры, да и вообще, к четвёртому сеансу и правда становится как-то получше. Не то чтобы Эд прямо в норме; он всё ещё разбивает лоб о крыльцо и немного разрушает свою общагу, его смывает морем или пришибает потолком, но он учится. Он не даёт в обиду Егора, потому что повторять эту историю не хочется, и действительно учится бегать. Сегодня они впервые добиваются результата — Эда не накрывает волной, а потом из общаги они сваливают до превращения оной в груду камней и двигаются туда, не зная куда. Они правда не знают, что ищут — до этого всё шло по одному и тому же сценарию; море, домик, общага, а теперь они петляют в районе «Лесной», совершенно без понимания, чего ждать дальше, и куда их ведёт этот мир. Эд не может дать ответ; но он начинает ощущать сильную разницу между собой здесь и собой снаружи. Он просто надеется, что у Егора получится вернуть его голову в двадцать второй, и Эд не будет зависим от таблеток или спирта, чтобы соображать. — У нас получится, — вдруг прерывает его Булаткин. — У нас обязательно получится, Эд, — говорит он решительно, но немного тревожно, как будто наигранно усмехнувшись. Эд останавливается и смотрит на него с прищуром. — Но?.. — Эд это ходячий мемозавод, потому что он и к этому моменту вспомнил мем из тырнетов: они с Антоном росли в поколении смехуёчов да пиздахаханек со всратыми животными. Егор хлопает глазами и избегает взгляда; будто не решается признаться. — Бля, харе кота за яйца тянуть, давай вываливай, какие побочки, — нетерпеливо выпаливает Эд почти сразу. Егор то ли цокает, то ли усмехается — там непонятно, но в итоге становится серьёзным и говорит: — В общем, даже если я верну тебя в начало, то это не навсегда. Теперь очередь хлопать глазами переходит к Эду. — Так, а теперь давай для тупых разжуй. — Ты ж мой пингвинёнок, — улыбается Егор, а потом встречает непонимание на лице Эда, и поясняет: — Ну, мамы пингвины жуют еду, прежде чем дать её своим детям. — А… — Эд кивает. — Ладно, бля, пингвины заебись, но давай про не навсегда. В смысле, нахуй, не навсегда? — Твоё состояние слишком запущено, чтобы я мог его так оставить. Так что если захочешь всю жизнь так провести, придётся либо жениться на мне, либо ходить к менталисту на сеансы раз в пару месяцев, — говорит Егор, как есть. Эд сначала не сращивает. — Это какой-то ублюдошный подкат? Если да, то я тебе въебу, не прикольно нихуя. Егор неловко смеётся во все свои белые тридцать два. — Нет, — говорит он. — Но можем сделать подкатом. Эд закатывает глаза; он думал, что всё это кончится, и он станет снова бабочкой, как Лосяш в одной из серий «Смешариков». Но у всего есть цена — и у его менталки, видимо, тоже. — Но ты не парься, это правда не катастрофа. — Жениться на тебе? Я бы поспорил. — Ну эй! — возмущается Егор и бьёт его по руке. — Ты вчера подавился слюной и чуть не наблевал на стол! — А ты вчера подавился от смеха и выплюнул весь коньяк туда же. Я в отличие от тебя до крайней точки не дошёл! — Да потому что ты так жрачно изображал умирающего лебедя, — Эд вспоминает это и ржёт снова. — А ты-то прям помнишь, кого я изображал, — бухтит Егор. — И сам ты жрачный, блин. — Ну, мы дрочимся с моим мозгом уже неделю, и я стал чуть-чуть просветлённее. — Просветлённее стало пиво, которое ты пьёшь, потому что я тебе вкусное светлое показал, придурок. — Ой, отвянь. Нам даже жениться не надо, чтобы сраться по поводу и без, видишь? — Зато ты не загнался из-за всей этой истории, — усмехается Егор. — Да блять, а хули ещё делать? Ну я сам виноват, что мозги в пизду укатил, и с этим придётся как-то мириться, — пожимает Эд плечами и немного дёргается от шума. — Просто не сейчас, — добавляет он, замечая, как с высотки вдалеке валится ещё один громоздкий ломоть камня. Они идут дальше, сбивая ступни в плоскоходных кедах; низенькие домики с этими жуткими, обезличенными, тёмными окнами начинают порождать то, чего нет; Эд начинает видеть жуткие силуэты и пары красно-зелёных глаз. Он понимает, что это даже в его головёшке не настоящее, но испуг вполне реальный, и он косится туда недоверчиво. Он же просто шутил, когда думал про «Голодные игры» — поп-культура, она такая; но силуэты серых длинноногих монстров пялятся на них из окон, и Эд боится спрашивать, видит ли их Егор. — Вижу, — говорит тот, и Эд рад, что ему не приходится. Монстры сидят в окнах, свисают с водосточных труб, прячутся у скамей — они смотрят пристально и жадно, давая им шагать по их территории, будто бы им дают фору. Эд старается не смотреть назад. — Как ты думаешь, если бы мы были трибутами, какая бы локация нам досталась, дядь? — спрашивает он, чуть нахмурившись. — Не знаю. Мне кажется, мне бы достались снега, — отвечает Егор особенно тоскливо. — А мне бы тогда пустыня, — усмехается Эд. — Почему? — Просто мы очень не похожи. Даже внешне, — говорит Эд. — Просто чёрный и белый. — Инь и ян. — Да ну фу, — морщится Эд. — Какая блевотня, — он изображает блюющего кота. Егор смеётся; он вообще очень много и часто смеётся над его шутками и возмущениями — особенно когда они внутри; Эд всячески отказывается говорить «в голове» и много шутит про секс. Теперь у Эда жизнь делится на «внутри» и «снаружи», и, как оказалось, так будет всегда. Разве что отличия между первым и вторым не будут столь заметны. Город затихает вовсе — камни не летят с высоток и ветер не свищет в дырах окон; Эд старается думать, что это он просто так захотел, а не то, что за ними до отвратительного киношно следят беззубые, но очень быстрые твари. Эда передёргивает — Почему ты решил, что они быстрые? — спрашивает Егор с интересом психолога. — Я не знаю, — тихо роняет Эд. В ушах пищит от тишины, хочется закрыть уши руками. Вдруг с оглушительным треском дом перед ними разрушается, столбом поднимая в воздух строительную пыль. Он просто рассыпается, как карточный, и это не предвещает ничего хорошего. У них длинные, корявые лапы, их рычание утробное и полу-волчье. Эд не знает, он его не слышит, но так почему-то кажется. Даже в гробах не так тихо, как здесь, а воздух тяжёлый и пыльный. Эд останавливается. — Эд?.. Эд хватает с земли какую-то железную балку и дёргает его к себе. Тушка этой твари со звоном трубы отлетает в сторону, но беззубый, кровавый рот хищно открывается и скрипуче, до отвратительного мерзко кричит. Егор испуганно цепляется за руку Эда, а потом трясёт его едва и показывает к линии горизонта, откуда разливается по дорогам и разломанным кварталам в огромных масштабах что-то красное. — Вот тебе и тим «кровища», — с обречённой усмешкой бросает Эд, глядя на то, как на них движется море крови. А ещё десятки серых, мерзких тварей, которые облизываются и сверкают своими неестественными глазами. Они выползают из укрытий и ждут — смотрят и, кажется, улыбаются глазами; Эд смотрел «Топ-модель по-американски», когда встречался с Яной. Но Тайра Бэкнс, или как там её, хотя бы не сожрёт их, да и они не на подиуме. Они срываются с места в момент; Эд размахивает железкой направо и налево так, что немеют руки, откидывает зверюг от них подальше. Жуткий скрежет этих существ закладывает уши, но Эд не имеет права на сентиментальность, хоть этот звук отрывками памяти сводит страхом тело. Кровавое море настигает их медленно, кусает за пятки почти, и им сегодня больше не везёт. Вдруг эта дрянь наваливается своим уродливым телом на Егора и сбивает его с ног. Эд долго отрывает её от него, бьёт по башке, пока руки вязнут в крови, пока она застилает Егору глаза. Тот кричит, потому что эта ересь раздирает ему руку в ничто; Эд с воплем наконец сбивает её, но труба, служившая им защитой, улетает вместе с ней. — Мы не добежим, — отплёвываясь от крови, бормочет Егор. — Не сегодня. Эд мотает головой и хватает его за руку крепко, сцепляет неразрывным замком и дёргает их в сторону моста — он вот-вот, до него бежать совсем немного.  — Сегодня, — железно произносит он. Они падают и вязнут в кровавой мути, она капает со светлых волос Егора, она почти валит их с ног, но моста всё нет — Эд не мог ошибиться. Он уже выбился из сил, переставляя ноги в воде; массив сзади ревёт и хочет сожрать их заживо, как заглотил всех мешающих им тварей совсем не из благих побуждений. Но вдруг Егор решительно дёргает Эда к какому то зданию, тащит по лестнице, полный решимости; они не разрывают рук. На втором этаже он тормозит, пытаясь отдышаться — кровь начинает заполнять лестницу через распахнутую дверь и им больше некуда бежать. Эд, конечно, любит «Голодные игры», но это всё как-то чересчур. — И что мы, нахуй, стоять здесь собрались?! — рявкает он, перекрикивая шум воды. — По… подожди, — шумно дышит Егор. — Всего секунду. Он медленно приходит в себя, пока кровь дразняще наполняет пространство вокруг них, заливает их ботинки, ноги, всё. Эду становится страшно, потому что он не хочет терять всё, чего он достиг. Чего они достигли побегами, ловкостью, попытками разобраться и вытаскивать друг друга из всех этих бед. — Не бойся её, Эд, — вдруг говорит Егор слишком осмысленно, когда кровь достигает их бедёр, и берёт его вторую ладонь в свою. — Чего?! Я не хочу проебать всё, что я достиг! — кричит он. — Что, решил романтично сдохнуть, еблан?! Но Егор его не слушает — он прикрывает глаза и что-то бормочет себе под нос. Эд хмурится, и следит за тем, как их накрывает всё сильнее, пытается разорвать потоком. Он наблюдает, как кровища закрывает их руки и ползёт к груди, пока Егор продолжает что-то там говорить; в Эде вскипает злоба. Булаткин напрягается, хмурит брови — Эд бродит по его утопающему лицу потерянно и озлоблено; а потом ему начинает жечь тело в разных местах. Он захлёбывается кровью и буквально горит в ней, и, кажется, начинает понимать, что происходит. А потом она вдруг перестаёт существовать. Эда ведёт очень сильно — он почти ничего не видит и едва нашаривает пальцами стенки, привалившись к которой, он падает вниз. — Эд, Эд, давай, — бормочет Егор и хлопает его по щекам. — Совсем повело? Блять, я так ещё не делал. Эд выплёвывает кровь, а потом его тошнит прямо на пол от яркого привкуса металла; он наглотался ей, пока они там стояли. — Да какого хера?! — почти пьяно рявкает он, распахнув, наконец, глаза посильнее. Но после замечает, что помимо расплывчатой фигуры Егора вокруг них больше нет никого и ничего. Нет крови, монстров, желающих проглотить их головы — или конечности — нет ничего, кроме соседского велика, желтушно-бежевых стен и железных массивных дверей. Они дома. Но явно не в том доме, в котором они на самом деле сейчас сидят; привычно на кровати, соприкасаясь коленками. Это его дом у него в голове, и Эду интересно, как он выглядит изнутри. С губ тошнотворно стекает кровь, Эд едва-едва в себя приходит; он вытирает рот тыльной стороной ладони и поднимается криво, неуверенно встаёт на дрожащие ноги. Егор рядом очень встревожен — бегает взглядом по нему испуганно. Эд тянется к его плечам, и тот дёргается едва, будто ждёт, что ему дадут по лицу, но Выграновский лишь обнимает его мягко, всего на долю секунды прижимает к себе, встречая ответное касание. — Ты охуел так пугать, — выдыхает он ему в плечо. — Мог бы и сразу сказать. Егор усмехается. — Манус, блять. Уйди в себя, — шутит Эд измученно, и Булаткин улыбается только — эти шутки про очко ему уже по гланды, но это Эд, и ему простительно нести всякий несусветный бред. — Чё, даже не спросишь, почему я тебе врал? Эд качает головой, проводя ладонью по ёжику волос. Врал, значит, были причины; да и тем более, скорее недоговаривал, потому что о своих расах они не говорили ни разу. — У меня, в отличие от тебя, нет привычки лезть в чужую жизнь, — беззлобно совершенно говорит он, а потом делает пару шагов к двери. Но та не поддаётся на ярые попытки дёрнуть её на себя, и Эд немного в смятении; не может быть, что они должны были прийти не сюда. — В см… Вдруг дверь резко распахивается, чуть не прилетая Эду по лицу, и в проходе показывается Антон. Эд отшатывается в непонимании — это первый человек, которого они встречают внутри; он оглядывается на Егора, который лишь пожимает плечами, понимая, кажется, не больше. — Чё застыли, Скря? Проходь, — говорит он, откусывая от яблока ломоть, и уходит внутрь квартиры. Эд неуверенно шагает за порог и скидывает убитые в ничто ботинки. — Антох? — спрашивает он, глядя на Шастуна, что стоит на углу у шкафа и продолжает жевать яблоко с поразительной невозмутимостью. — Чё? Вы долго пиздец, — говорит он. Но Эд лишь мотает головой и обнимает его крепко, зарывается в худак; хоть кто-то знакомый в этом жутком, бескрайне одиноком мире. Антон отвечает ему тем же — крепким, значащим объятием. Эд прижимается к нему, и понимает, что успел заскучать — прошло уже какое-то гигантское количество времени с их последней встречи — с их последнего пьяного секса, а у него до сих пор внутри что-то тупо ноет. Он понимает, что Антону нормально там, что Арсений рядом, и наконец его мечта может сбыться — вернуть всё на места. И Эд должен бы радоваться за него, но он не хочет — он заслужил Антона не меньше. Эд расслабляется наконец, хоть и пачкает его худи в крови; он отстраняется медленно, а потом прислоняется к стенке позади. — Антон, это… — Егор, — отвечает за него Шастун. — Я знаю, я ж не настоящий. Я всего лишь проекция. Булаткин позади мычит что-то неразборчиво, а Эд смотрит на Антона, брови нахмурив; это звучит как какой-то бред. Как будто это значит, что эта версия Антона всего лишь отражение его больной любви, и это объятие — просто объятие, которого ждёт Эд. Он уходит в комнату, потому что смотреть на Антона становится вдруг мерзко; он же не настоящий, а просто порождение того бреда, что в Эде есть, то, что они пытаются лечить. Эд хочет видеть его настоящего, но встреча долго им не светит; Выграновский за всеми этими попытками поправить крышу будто бы выпал из мира. Он падает на пол у батареи, не оглядываясь по сторонам и разминая затёкшие ноги. В протезе Эд бы так не пробежал, поэтому ощущение забытое и странное. В протезе Эд бы никак не пробежал — они хоть и не самые древние, и модные, и все из себя крутые, но старые модели не дают тебе бежать — от кого-то или от себя. Если бы Эд потратил побольше денег, был бы готов к реабилитации, может, он бы и снаружи бегал, хоть ему и не с кем, и незачем; хотя бы за пивом до ближайшего ларька, чтобы успеть до десяти. Но ему привычно со своей съёмной и неповоротливой робоногой — он немного устаревший, но всё-таки киборг, и эта мысль впервые за десяток лет не режет сознание как раскалённый нож. Впервые Эд усмехается — он всего лишь киборг. Эд знает, что Егор слышит эти мысли, но не бегает от них и не пытается думать о чёрном квадрате; бежать ему всё равно некуда. Тот подходит к нему ближе, со спокойным, мягким лицом, будто даже немного уставшим. Сегодня они особенно долго торчат внутри, и им бы пора назад. Но вдруг Егор дёргается, когда что-то бьёт по окну — Эд не хочет даже смотреть в него. Но за ударом следует ещё удар, и ещё, а свет в комнате рябит. Эд неохотно поднимается, а потом тянется к шкафу и достаёт оттуда пистолет с таким же невозмутимым видом, как и при их первой встрече. — У тебя, нахуй, везде огнестрел? — Конечно, я же бандос, — говорит Эд уверенно и заряжает пистолет, пока они смотрят, но боятся раздвинуть шторы, чтобы увидеть, что их ждёт теперь. В этом мире ничего не молчит и не даёт тебе передышки; потому что нейроны у Эда разрушаются, а вместе с ними и часть сознания; но они ещё могут это остановить. Могут — Эд уверен. Он подходит к окну медленно, пока удары становятся громче и чаще, гремят настолько, что Егора ему не слышно; а потом отдёргивает штору. Он дёргается назад от испуга — сотни чёрных пятен за стеклом в бешенстве носятся, сталкиваются телами, бьются о стены дома и падают вниз, заполоняя собой дороги и небо. Эд видит сотни клювов, цепких лап, крыльев — вороны будто бы сходят с ума, и это жуткая картина, по правде говоря. — Что это? — говорит Егор громко, кажется, уже немного теряясь в пространстве. — Это птицы, — отвечает ему Эд, не отрывая взгляда от того, как тысячи ворон умирают перед его глазами. Ему не впервой.

***

Пальцы Егора мягко исчезают с висков, и Эда ведёт — голова кружится, а виски тяжёлые-тяжёлые, как свинец. Он чувствует, как чужие руки, мягко подхватив его под спину, помогают лечь на кровать. Эд каждый раз засекает, на сколько теперь его сознания хватит — то всё равно рано или поздно превращается в пекло. — Хватит с нас на сегодня, — заботливо произносит Егор. — Ты полежи пока, я пойду воды попью. Не дёргайся резко. Егор шаркает тапочками в сторону кухни, и этот звук уже почти родной, домашний; Эд слышит его постоянно, потому что Булаткин не умеет сидеть на месте. В кой-это веки в квартире Эда чисто, много еды и посторонних шумов. В отсутствии гробовой тишины легче дышится. Они сидят здесь вдвоём уже дней десять, потому что Эд старается не высовываться на всякий случай, а Егор просто не знает, куда он может высунуться. Но это, в целом, не так плохо — Эд вдруг понимает, что ему хорошо. Он уже около двух часов, а под алкоголем все четыре, может быть собой настоящим; он не говорит прежним, потому что омут в его голове искусственный, как будто созданный условиями, обстоятельствами, временем — Эд начинает понемногу верить, что он вернётся мозгом в студенчество, пускай и, как оказалось, не навсегда. Но если — Эд часто так шутил в прошлом — они будут одиноки к сорока, а сорок ему уже через семь лет, то вполне вероятно, что Эд возьмёт Егора замуж. По приколу. А сегодня праздник у утят — так пошутил тоже Егор — сегодня Эду тридцать три. Егор вообще везде и всюду — говорит, смеётся, делает, пока Эд чаще всего втыкает в стену в попытках не пустить мёртвую воду по живой. На ночь Егор читает ему всратые славянские сказки про всяких вылупляющихся из яиц утки людей, про Иванов, которые только и делают, что плачут и спят, пока весь мир всё решает за них; и они вместе ржут с них, как умалишённые, до соплей, и в эти моменты Эд даже забывает, что с ним всё не так. Что у Эда синдром нестабильности, что его руки передают слишком много, что голова смыслит слишком мало — но он будет в порядке, если Егор решится остановить его падение и остаться до конца; Эд бы, наверное, этого хотел. С ним проще, чем без него — ненавязчивый флирт у них течёт из прошлого, они лежат плечом к плечу, иногда Егор кладёт голову ему на грудь или на плечо, потому что так комфортно; если его не испугала попытка его придушить, то он вообще святой. Святой Егорий — так теперь он записан у Эда в телефоне, который всё так же безжизненно лежит на столе; кроме моментов, когда звонит мама. А мама звонит чуть ли не каждый день, пытаясь восполнить все те годы утраты сына как можно скорее. Эд, правда, кажется, расстраивает её сильнее и сильнее с каждым звонком; потому что он больше не тот мальчик, которого она отправила в Петербург. Так или иначе. Но она понимает, наверное. Эд надеется, что понимает. Сквозь ненавязчивый поток мыслей, который пока не скрипит шестерёнками в извилинах, до Эда доносится дверной звонок; он нехотя поднимается на локти и трёт глаза. Егор знает правило — ментов не впускать, и быть поосторожнее в принципе, но сейчас тот почему-то спешит и открывает сразу. — Эд! — доносится из коридора, и Выграновский напрягается. Он встаёт неохотно, пихая ноги в тапки-утки, которые Егор ему подарил сегодня утром, хотя Эд всё ещё против, что его ассоциируют с жёлтой мультяшной птицей; и выходит в коридор, как ребёнок с жаждой оглядываясь по сторонам. Он так давно живёт где-то между руин, что видеть и осознавать — ясно и полноценно — приносит какую-то особенную радость. Когда его голова чистая и спокойная, ему снова двадцать, его знают все в любой тусовке, ему не нужно пять минут, чтобы сообразить, что к чему, у него не случается припадков и приступов агрессии; он шутит и пьяно смеётся, любит Яну, себя и мир. Яну, которая сейчас стоит на пороге вместе со всеми его друзьями. Кроме Антона — Эд пытается мгновение выхватить его макушку; но Антон ему и не друг. Те кричат ему хором «с днём рождения!», а Эд хлопает глазами растерянно, пока Егор стоит рядом и гордой, победно лыбится. А потом губы Эда расползаются в детской (хоть и серебряной) широкой улыбке, и, кажется, немного сочувствующие лица друзей расслабляются. Он ведь может быть тем двадцатилетним парнем и сейчас. — Приве-ет! — радостно тянет он, пропуская всех внутрь и обнимая по очереди: Яну, Рому, Макса, Иру, Дану — Дану? — и Юру. Эд улыбается ему немного грустно, но искренне — они не виделись много времени. Да и расставание их всё ещё немного колет; потому что тогда уже было плохо. Борисов улыбается ему ответ озорно и хлопает его по плечу, в глазах высматривая что-то и это «что-то» для себя помечая. Он, наверное, больше других застал темень, в которую провалился Эд, и был причиной и свидетелем. Но в полной мере увидел её только Егор — потому что Эд, оказывается, последние годы был один, и теперь он помнит это хорошо. Он был один, и это одиночество сжирало его, как безлюдность разум на острове, в пустом городе, где угодно. Поэтому крыша совсем, наверное, и поехала. Но сейчас это не важно — Эд рад видеть его, почему-то больше не ощущая этого тянущего чувства потери; Эд рад им всем, хоть он и не совсем понимает, как это случилось. Он ещё пока не здоров, чтобы сложить из кубиков слово, а из мыслей — цепь. Последнее ему заменяет цепочка на шее, которая висит мёртвым грузом, но помогает не выпадать из реальности. — С днём рождения, салага! — улыбается Юра и хлопает его по плечу, но это оказывается фатальным. Видимо, ленточки, что держат коробку, также устали от жизни, как и Эд, и упаковка с треском разламывается от резкого движения — и Эд на автомате хочет его поймать. Правда, если бы он был мемом, то тем, где ребёнок валяется на полу, а всё вокруг в говне. И ребёнок в говне. Потому что сейчас весь торт, пол, и Юра в креме и тесте, и это было бы даже печально, если бы не было так смешно. И Эд смеётся. Кажется, библиотеку мемов двадцатых в голове он ещё не растерял, и наверное, десятых тоже, раз это напоминает ему другой — с гоблином из «Властелина колец». Или кто он там был — этого Эд уже не вспомнит просто за ненадобностью. Эд окунается лицом в торт раньше, чем его заставляют. Крем вкусный, брусничный, и торт жаль вдвойне, но он загребает его и мажет Юре на лицо за косяк — безобидно и шуточно, а потом уходит умываться, пока всех остальных в комнату спроваживает Егор, ненапряжённых и обрадованных реакцией. Язык не поворачивается сказать им, что это не навсегда — оказывается, им кто-то ещё дорожит. Он чистым, блестящим взглядом оглядывает своё отражение, стоя в серой, обезличенной ванной, где круги под его глазами такие же серые и обезличенные. Внутреннее пока не лечит наружное — Эд всё ещё выглядит тощим и болезным, но смотрит он на себя иначе. Голова пустая — он изучает татуировки, глядит на себя так, будто всё до него с ним делал не он; будто вся жизнь между двадцать четвёртым и этим моментом была ненастоящей. Он смотрит на себя нового, он смотрит на себя старого и узнаёт. В голове тихо, море больше не бушует и не пытается утянуть его за собой холодным течением куда-то вглубь, где его не найдут даже водолазы, где он будет, как вековые статуи чужих тел, обглоданным скелетом. В голове тихо — так, что в ушах гудит, и Эд смотрит, сжирает своё отражение взглядом, чтобы хоть что-то от него потом осталось, потому что хочется кричать: «Вот я, вот!». Хочется вырвать это знание из лап безумия, и Эд даже почти злится, водопровод своим током готовый разобрать по частям. Хочется, но он отшатывается от раковины и лопатками врезается в стеллаж; у него есть он сам — даже если на несколько часов. Эд скалит зубы: он когда-то позволил разорвать себя на части — буквально и образно. Больше такую ошибку он не совершит. — Эд, там все… — говорит Егор, сунув голову в проход, и Эд вздрагивает. Булаткин не спрашивает — он заходит внутрь и прикрывает за собой дверь. Его взгляд — задумчивый и долгий, но он не сияет менталом, процесс сканирования не запущен, обнаружена ошибка: совесть. Эд благодарен ему за её наличие. — Ты как? — спрашивает кротко и тихо. Участливо — Эд ведёт подбородком; вся его жизнь — это сплошная туманная шутка, плохая постирония, которую не поняли, но Егор лезет к источникам и истокам, чтобы разобраться, и Эд не понимает пока, зачем. — Нормально, — выдыхает он. — Нормально, просто, бля… это странно, шаришь, смотреть на себя и видеть себя. Вот же я, Егор, — он показывает рукой на отражение. — Настоящий я. Только нога нихуя не настоящая, киборг-убийца, блять, но я ебейше отвык видеть себя. Как будто все эти годы я был какой-нибудь куклой всратой из этих кукольных театров стрёмных, помнишь? Их нет уже давно, но бля, ты ж не малец тупой, ты должен помнить. И это прям дико как-то, честно. Вот я. Но через четыре часа я буду как под спидами опять, и я, блять, так не хочу, — злостно произносит Эд и трёт лицо ладонями устало. — Охуеть распидорасило меня. Егор смотрит на него, как на дурака, ведёт бровью. — Так пошли, ну. Ты собираешься четыре часа заёбывать себя, что снова всё будет плохо? В пизду, Эд. Я понимаю, что ты скучаешь по себе, но ты же всё проебёшь. Я тебе уже обещал, что я верну тебе тебя, — Егор кладёт ладони на его щёки, и Эд подаётся назад рефлекторно. — И могу пообещать ещё раз, если тебе станет легче, но тебя — тебя — там ждут твои друзья. Так не ной, что ты всё просрал, Гагарин. А то просрёшь ещё больше, — говорит он удивительно серьёзно, а потом отходит и тянет его за собой. Какая-то глупая у них привычка. Но Эд идёт за ним, мотнув головой, чтобы весь этот мрак осел куда-то на пол, уполз по углам и хищно дождался своей очереди на пожирание его извилин. Ребята, уже давно знакомые между собой, и Юра, которого почти все видят впервые, быстро находят общий язык, и никакого неловкого молчания под приход Эда не царит. Борисов смотрит на него пристально, когда он появляется в поле его зрения, и на секунду Эду кажется, будто что-то в нём неуловимо поменялось — но Выграновский не может так сразу сказать, что. То вскоре суровость и цепкость в его лице сменяется улыбкой — привычной и чуть безумной. В этом плане они всегда понимали друг друга. Но два безумца рядом — это очень опасно; грань сумасшествия там не видна. — Ну шо вы, шлёцыки? — Эд улыбается открыто, стараясь не думать о плохом. Рома тянет ему бутылку с шампанским, и Эд с охотой хватается её открывать; он надеется, что она хлопнет так по-праздничному, чтобы не было так печально тихо в квартире; она пропиталась его безличием. Он пытается под звуки, голоса, за предметами, за ощущение стекла под пальцами, за текстурой фольги на горлышке — убежать, забыть, кем он стал. — Ром, включи музыку, а? Тухло пиздец, — бухтит он, злясь на самого себя, и Билык усмехается. — Вот это я понимаю, наш Эдос, — говорит тот почти гордо. Его долго носило где-то, все скучали по нему, звали, как в той песне про Деда Мороза, и он пришёл — наконец-то. Эд улыбается Зверю в ответ и хватает бутылку за горлышко. Как же он сам себя задрал, в самом деле. — Ну шо, бля, с днём рождения меня! — орёт он и срывает с неё спиральку. Пробка вылетает куда-то в потолок с громким хлопком, и пена заливает столик, но Эд ржёт так, что дерёт глотку, а в комнате звучат возгласы и аплодисменты. — Эдик, — начинает Рома, как самый древний его друг из здесь стоящих. — Эдичка, — канючит он, и Выграновский морщится, будто он понюхал дыню — он ненавидит дыни. — Желаю тебе от нас всех удачи, в первую очередь, потому что тебе точно надо. — Больше, чем мне, только Антохе, походу, — хмыкает Эд смешливо, и Рома кивает. — Ну да, этот-то ещё тот лох. — Это он ещё не лох пока, — туманно говорит Ира, сверкнув серебром мутных зрачков. У Эда брови ползут вверх. — Ты это, бля, чё, научилась так? Ира гордо улыбается, а Егор хлопает глазами непонимающе. — Бля, охуенная ваще! — улыбается Эд и принимается нейтрализовывать тысячу вопросов во взгляде Булаткина. — Ира — полупророк. Должен знать, если все уроки биологии не проебал. У нас каждую тусу раньше была развлекаловка — гадать, какой пизды кому ждать, а потом сверять, чё сбылось, а чё нет, она же не всегда в правду попадает. Зато предупреждён — значит вооружён. — О, я тоже хочу, — заинтересованно говорит Егор. — Я ж не помню нихуя вообще до сих пор, отрывками что-то типа. — Так, ладно, это всё потом, — прерывает их Рома. — Так вот, желаю удачи, не влететь в какую-нибудь пизду, это важно, — он поднимает палец, заранее прервав все попытки его прервать. — А ещё вылечить голову, потому что глядя на тебя сейчас, верится в лучшее. За тебя, мой хороший. — Ой, ну чё за гейство-то началось? — противится Эд, и Рома хлопает его по плечу. — Да ладно тебе, какое гейство, брат, — улыбается Билык тепло. Звон бокалов тонет в чужих возгласах, и все рассыпаются по дивану вокруг столика с едой. Торта больше нет, как драмы, притяжения и всего, чего нет у попсы десятых, но вместо торта у него есть кое-что лучше. Рулетик с ветчиной и сыром с на соплях стоящими там цифрами три. И Эд правда чувствует себя чересчур счастливым для этого факта, когда задувает свечки под какой-то ромин трек про дела. Яна достаёт фотик, и Эд по традиции (какой-то очень старой и запылившейся) показывает козу; фотка выползает сразу, и Эд смотрит на себя со стороны — яснее, чем в ванной, — и всё это ему напоминает юность. Хотя в теории он до тридцати пяти людских ещё молодой, но мозг у него состарился раньше положенного. Но он обещает себе об этом не вспоминать, потому что Егор в чём-то прав. Эд больше не позволит тьме, крови, волнам, кому угодно — себя сожрать. Он один раз уже сдавался, но теперь не время — злоба внутри кипит детонатором. Он валится на диван рядом с вечно дёрганным Юрой, потому что кто ещё того вытерпит, и тот перехватывает его руку на мгновение, потянувшись за колбаской на столе. Весь гнев медленно уходит, почти ощутимо ускользает куда-то из головы; Эд, может, просто запивает его шампанским, которое искрит на языке. Но на следующем глотке оно вдруг оказывается до мерзости тёплым, и Эд чуть не сплёвывает всё в бокал, а потом оглядывается на Дану, которая сидит на полу по какой-то дурной кошачьей привычке. — Ну эй! — возмущается он, и Соколова смеётся. — Никаких уходов в себя сегодня, Эд, мы и так сто лет не виделись с тобой все. От тебя ни слуху, ни духу, и если бы нам Егор не написал всем, то никто бы не знал, что с тобой. Эд только сейчас понимает, что Егор на самом деле организовал всё сам специально для него. Откуда-то откопал его друзей, даже тех, кого не вытащишь никуда, типа Юры, который прыгает с площадки на площадку, и с ним выходит по пять фильмов в год, или Иры, которая последние годы мотается между Воронежем и Питером. И Эд правда благодарен ему, потому что свой день рождения он не праздновал уже много лет. А теперь он мало того что сидит с шампанским среди друзей, так ещё и запомнит это, вероятно, и всё это благодаря Егору. И он обязан сказать ему об этом, пока голова вновь не утянула его в вязкое безразличие. — Я хочу поднять тост, — говорит он громко, обрывая чужие разговоры, — за Егора, потому что если бы не он, действительно ничего бы этого не было. И меня бы не было тут, как вариант. — Он улыбается ему тепло, глядя в глаза. Тот давит лыбу ему в ответ, и они все чокаются. — Бля, Дан, верни мне холодный шампунь, нахуй, — плюётся Эд, и та в одно касание превращает его в почти ледяное. — Спасибо. — Ты тепловая? — спрашивает Егор. — Ага, — кивает она довольно. — Макс — иллюзионник, — притихший Макс поднимает свой стакан, потому что бокалов не хватило. — Про Иру тебе уже сказали, Юра — целитель и бывший Эда, Яна чтец и бывшая Эда, а Ромас — манус. Эд цокает — про бывших можно было и не указывать. — А Эд, видимо, единица с потрясающей способностью дружить с бывшими, — шутит Егор. — Щас окажется, что вы все тут с ним встречались. Целый гарем, получается. Я следующий? Эд тихо прыскает, потому что приблизительно представляет, к чему это всё сейчас придёт. — Ну да, а ты не знал? — говорит наконец Максим, и Эд прячет взгляд, чтобы не спалиться. Они в универе постоянно всех разводили; типа, все со всеми, круг замкнулся, и это, оказывается, весело до сих пор. Особенно, если видеть ошарашенный взгляд Егора. — Чё, серьёзно?.. — переспрашивает тот, и Эд готов лопнуть изнутри. Он такой очаровательно наивный местами, что эту наивность даже не хочется разрушать. Егор потрясающе многогранен — он и серьезный, и дурной, и наивный, и самый осознающий — Эд живёт с ним под одной крышей уже порядком много времени, и замечает всякие мелочи, когда он в себе. И эти мелочи — какие-то домашние, притягательные, и Эд притягивается, как Нюша к любому железу в серии про магнит. Никто не может запретить тридцатилетнему мужику смотреть «Смешариков» — тем более Эду; он бандос, у него везде оружие, так что не стоит даже пытаться. — Да, а мы даже втроём встречались, — говорит Ира. — Я, Юра и Эдик. Секс был божественный. — И что, даже Рома?.. — У Егора планируется отвал челюсти, вероятно. — Даже я, — согласно кивает тот. Вроде как, он должен быть серьёзным взрослым, потому что он вообще старик, но Билык, видимо, вовремя понял, что на серьёзных щах, борщах и окрошках сильно жизнь не вывезешь. Но контору палит уже Эд, потому что эта картинка вызывает у него приступ смеха такой, что у него все внутренности собираются сжаться до размеров смятого пакета. — Господь… да ты что, он же дед, — говорит Эд сквозь смех со слезами. — Он мне в отцы годится. — А сколько тебе?.. — спрашивает Егор у Ромы. — Пятьдесят пять. — Них… Ты выглядишь на двадцать пять. А как вы вообще познакомились? — Да ему приспичило в сорок второе образование получать пойти, бросить карьеру, ну и мы там с Антохой в общаге с ним познакомились. — Да ладно, не бросал я карьеру, просто мы с парнями на паузу встали. А сейчас просто альбом собираем потихоньку, не торопимся. Эд фыркает и продолжает: — Так вот, охуели, конечно, знатно. А он ещё жил через комнату от нас, мы ваще позеленели от восторга, типа, Рома Зверь в трёх метрах живёт. Я потрахался первый раз под «Районы-кварталы» ваще, а Антон сосался под «Дожди-пистолеты». Но не со мной, если что. А жаль. Но провалиться в реку сожалений у Эда не получается из-за полухруста-полукряка со стороны Егора. — Ты хочешь сказать, что дружишь с Ромой из группы «Звери»?.. — Да, а ты что, не знал всё это время?.. — у Эда шарики заходят за ролики. — Нет, я не видел состав «Зверей», только песни слушал… Охуеть! — Егор представляет собой просто коробку с эмоциями, как с воспоминаниями или с подарками бывших. Иногда лезешь туда рукой и вытаскиваешь какой-нибудь восторг или фигурку котика, разрисованную гжелью — что попадётся. Правда за этим ещё следует час мыслей о том, как у вас всё было прекрасно, а бывший — тупой индюк. — Так вы не встречались?.. — запоздало спрашивает он. Егор хлопает глазами растерянно, и Ира мягко хлопает его по спине. — Мы пошутили, никто кроме Юры и Яны с Эдом не встречался. Но ты можешь попробовать, на свой страх и риск, — хихикает она. И Егор теряется ещё сильнее, но потом усмехается как-то двояко. — Всё может быть. А ты мне сейчас не можешь сказать? — заинтересованно приосанивается Егор, и Эд усмехается. Прикольно было бы; Егор чуткий и даёт ему внимание. Но он не Антон всё ещё, и это жаль. — Не, пророчества не выдаются по заказу. Я не могу тебе что-то конкретное по желанию выдать, только то, что увижу, — пожимает она плечами. — Блин, я хочу, а можешь?.. — просит Егор неуверенно. Эд пересаживается ближе к краю дивана, потому что ему тоже интересно, что там ждёт Егора потом — они всё ещё ничего не знают о нём, а память у него выскребана или заблокирована намертво; вскрыть черепушку, как Егор вскрывает голову Эда, у них не получится. Единицы вообще чуть ли не самые слабые не-люди из всех, но загоны на этой почве Эд пережил ещё в подростковом возрасте. Ира садится напротив Егора, скрестив ноги, и смотрит на него пристально; Егор оглядывается на Эда как-то неуверенно, но возвращает свой взгляд к Кузнецовой, хотя это теперь и не обязательно. Но для большей достоверности так будет лучше; Ира берёт его за руки. Её зрачки мутнеют почти мгновенно и становятся слепо-серебристыми — Эд помнит, кажется, это с института, потому что они ставили деньги на её предсказания по поводу зачётов и экзаменов. Эду тогда не везло — он проигрывал в семи раз из пяти; он в принципе, судя по поехавшей крыше и протезу вместо ноги не самый фортовый. — Так, — вздыхает она как-то отрешённо, а потом улыбается довольно. — Переспите с Эдом. — Удивила кота сосиской, а Эда пиписькой, — фыркает Юра на другом конце дивана, и Эд закатывает глаза. — Убийство, — вдруг переключается Ира, которая редко слышит мир извне, когда дело доходит до пророчества; она открыта и честна в своих эмоциях, потому что не может контролировать их должным образом, и это как мило, так и пугающе, потому что сейчас она выглядит натурально испуганной. Для неё не существует ложных пророчеств; она проживает и видит все их настоящими. — Не твоё, а тобой. Антона. Эд напрягается, но пытается списать это на что-то ненастоящее; такого не может быть, Шастун с Егором, вероятно, даже не знакомы, и этого не может быть даже в какой-нибудь другой временной ветке или прогрессии. Егор добрый, он пытается всех спасти и обижает только, чтобы помочь, на самом деле — горечь пепла на языке чувствуется спустя недели. Она, кажется, топит его до сих пор, всё глубже погружая его в свою ядовитую темень, и Эд чувствует, как всё его нутро впитывает сажевую чернь. Эд дёргается, когда Юра проливает на него свой бокал, и его рывком выдирает из цепких, топящих мыслей. — Бля, прости, друг, — говорит тот, и в этом «друг» нет ничего похожего на издёвку. Наверное, они оба почти пережили расставание, и становится проще. Общаться, воспринимать, видеть — Эд рад, что он пришёл. Юра вытирает разлитое всеми силами, и Эд больше не ныряет в себя, а горечь сажи далёкая и почти незначимая. — Нур… Нурлан? Вы знакомы? — вдруг удивлённо спрашивает Ира, и у Эда уши поворачиваются на девяносто градусов, чтобы лучше слышать. — Нет, я… не знаю, правда, я ж не помню ничего, — пожимает плечами встревоженно Егор. И это уже не есть хорошо — пророчества должны быть весёлой игрой, но всё это идёт куда-то не туда. Егор чувствительный — это Выграновский тоже замечает, и им ещё предстоит поговорить про Нурлана, про убийство, про Шастуна; но сейчас ему нужно расслабиться и отпустить ситуацию. Эд садится с ними рядом и касается Иры едва — муть в её глазах почти сразу рассеивается. — Это не всё правда, если что, Булкин, — говорит он решительно, и чуть спихивает его с нагретого куска ковра. — Это ж типа лотерея. Ир, погадаешь мне? — Да, давай, — говорит она, и вместе с дымкой в чужом взгляде создаётся чувство, словно они за мутной оградой от окружающего мира. Эд не может отвести от неё взгляда; тот держит и холодит, кажется, что-то в подкорке. Он не видит того, что видит она, но ощущает необъяснимую тревожность. Кажется, когда ты взрослый, весёлые предсказания заканчиваются, и ты вынужден играть не на жизнь, а на смерть, да ещё и бесплатно, за пару сотен клеток нервной системы в обмен на пугающее знание, возможно, несуществующей действительности. — Не вижу, — говорит Ира тихо, и Эд вздрагивает от того, как резко её голос разрезает глухую тишину. Почти вакуумную, давящую, где все звуки остались за пределами и дразнят недоступностью. — Нет, я не вижу. Ничего вообще, — говорит она, и «шторка» между пророчеством и реальностью разрушается мгновенно. Эд упирается в пол в попытках удержать равновесие — голова кружится, и легче не становится; хочется верить, что он по пьяни не свалится с балкона. Хотя и это Ира бы увидела; но у неё в голове пустота, и это пугает даже больше, чем гипотетическая смерть с вероятностью один к двум. Потому что отсутствие не может быть ложным или будущим; оно ничем не может быть. — Это потому что мы копаемся у тебя в голове по двадцать часов в неделю, — встревает взбодрившийся Егор. — Просто забей, проявится позже. Будущее — это куча многочисленных выборов. — Которые ты так или иначе сделаешь, — серьёзно говорит Ира, но потом улыбается. — Я просто устала, наверное, — отмахивается она и виновато улыбается Эду. — Давайте пить, вечер только начался, ну. И они пьют — господи, сколько же они пьют. Эд чувствует себя снова студентом, хотя от студенчества его отделяет уже больше десяти лет, и вообще, навряд ли он сейчас готов прыгать жопой в снег со второго этажа общаги, а тем более — с двадцать второго. Но, впрочем, это и не обязательно, чтобы нажираться, как свинье, обнимать Егора, Рому, Иру, Дану, Егора, Егора, который, кажется, пьянеет быстрее и сильнее других, и от этого становится ещё больше очаровательно-смешным, пить на брудершафт, скакать под старые треки времён юности — когда они скорее заливали алкоголь, а не выгоняли его, как велел дядя Макс. А дядя Макс тоже пропал куда-то уже много лет как — Эд помнит его на третьем курсе, а дальше только урывками. Мысли безумным, бесконечным потоком прыгают туда-сюда, как та жёлтая штука из игры ещё более древней — Эду было не больше десяти. Сейчас ему тридцать три, и воспоминания о всякой ненужной ереси у него живы, как никогда, потому что, видимо, когда-то всё это делало его счастливым, в отличие от работы, одиночества или бухла. Мемы, «ТикТок», тусовки и какое-то бескрайнее чувство свободы — от своего куба с сажей, разрушающихся домов и кровавых морей. Эд любит свою прошлую жизнь; и впервые верит, что это не прошлое. Потому что смеяться до гудящих связок ему нравится; у него глотка сворачивается в трубочку, а глаза в кучку, и он чувствует себя счастливым. Егор липнет к нему под вечер, как жабка, едва ли не с ногами на него забравшись, и Эд обнимает его спину, качаясь в ритм какой-то очередной древней песни. Они все уже здесь перешагнули порог молодёжи — не по возрасту, так по мышлению; но что-то возвращает их назад. Эд качается в такт, тёплого Егора удерживая от падения, и думает, что встретил он его не зря; потому что Эд, с ногой или без ноги, с серебряными зубами или кривыми от природы, с работой или без неё, всё ещё Эд, и он так жадно глотает себя прежнего, словно это самое вкусное шампанское мира. Он ловит на них довольный взгляд Юры — удивительно тёмный, хотя Эд помнит его другим — и тот улыбается Эду чуть лукаво; а Эд только крепче обнимает Егора, который, кажется, почти спит у него на плече. Больше не болит. Они через час заваливаются в комнату, и Егор бессильной тушей валится на кровать. Он тянется Эда поцеловать, но тот уходит от прикосновения чужой ладони и смеётся. — От тебя перегаром несёт за километр, дядь, — смеётся он себе под нос. — И тебя это смущает? — ведёт бровями этот горе-пикапер. Эд цокает и поднимается, а потом достаёт из шкафа плед; Егор изображает умирающего, когда тот прилетает ему в живот. — Спи, свиня, — фыркает Эд смешливо. — Сам ты свинья, Эдик, — ворчит Егор в плед, но глаза прикрывает устало. Выграновский усмехается и стоит, оперевшись на стол задницей; он смотрит на Егора долго, рассматривает татуировки, а потом взгляд скользит куда-то сквозь него. По рукам бьёт какое-то дохлое подобие тепла, но Эд дёргается, когда оно настигает кончиков пальцев. Он давно перестал обращать внимание на ощущения, что отдаются в руки; потому что они не несут совершенно никакой пользы, только выдавая его слабости, и мозг покрывает их пылью, как и всё, что так или иначе существует вокруг. — Егор, — зовёт Эд его тихо. Тот что-то сонно мычит в подушку, зарывшись туда носом, в ответ. — Спасибо тебе, — говорит Выграновский искренне и получает такой же сонный ответ; наверное, он значит «не за что». А потом гасит свет. Когда-нибудь такими днями, как сегодня, станут все дни. Эд будет шутить и смеяться, разговаривать на родном, а его имя перестанет фонить плечами у знакомых и друзей. Когда-нибудь он снова станет настоящим; смирится с прошлым и с фактом его существования, с тем, что Антон не любит его и не полюбит никогда, что нога у него чудным образом не появится. Смириться и шагать дальше — хромая, потому что протез не работает также; улыбаясь, потому что чужая любовь не так ему и нужна; зная, что он может всё. И он сможет. Эд прикрывает за собой дверь и долго смотрит в зеркало на пьяного, живого себя. Юра бьётся о стену лопатками рядом и дым выпускает изо рта; квартира прокурена и уже поздно идти на балкон. Где-то на кухне на расстроенной гитаре струны отбивает Макс, и Дана с Ирой с ним; Рома уезжает к невесте. Эд смотрит в зеркало неотрывно, почти потерянно. — Не узнаёшь себя, да? — спрашивает Борисов. Эд оглядывается на него вяло, и его шестерёнки скрипят, заедают ржавчиной и прогнившими винтами. Эд чуть дёргает уголком губ, обнимая себя за плечи. — Раньше всё было по-другому, — туманно отвечает Эд. — Я плохо помню. Не знаю. — Помнишь, просто не тогда, когда у тебя крыша косит, — отвечает тот так, словно это какой-то гениальный вывод. — Нравится Егор? Эд передёргивает плечами неопределённо; он и сам не знает. К нему тянет, но этого недостаточно, чтобы называться существующим словом. — Он помогает мне. Правда, это как спиды ебаные — потом без них уже не получится, но лучше так, чем сдохнуть. Я зато помню себя, понимаешь? Как будто вот эта хуйня, — он хлопает себя по протезу, — не так важна, и это что-то нормальное для двадцати двух. Как будто, блять, меня кормили колёсами все эти десять лет, и я очнулся только сейчас, сечёшь? — Секу, — кивает хмельно Юра. — Я рад, что вы с ним познакомились. — Я, наверное, тоже. Часики тикают, хоть Эду и не капают на мозги; некому капать — мама далеко, а у него ещё вся жизнь впереди. Часики тикают — и утягивают мысли Эда за собой; наматывают сознание на стрелки с кровожадным удовольствием. — Бля, а ты же даже не застал меня нормального, когда мы мутили, — усмехается он и пробегается взглядом по позолоченным корешкам каких-то книг. Наверное, половина из них — про театр, потому что Юра все их оставил, а Эд вообще не любит читать. — Да, есть такой за мной грешок, — усмехается Борисов и смотрит в потолок, где за витками дерева на шкафу прячутся юркие, скользкие тени. Эд откидывает голову на стенку тоже и смотрит на них, но он не в силах придумать ни одной ассоциации. — Встань в свободную нишу и, закатив глаза, смотри, как проходят века, исчезая за углом, и как в паху прорастает мох. И на плечи ложится пыль — этот загар эпох, — читает Юра осипшим голосом, и Эд усмехается. — Кто-то отколет руку, и голова с плеча скатится вниз, стуча. — Понторез. — Да. Так или иначе, века всегда где-то иллюзорно рядом, хотя дотянуться до них уже не получится через километры опыта, времени, случаев и следствий. Также, как Эду, или Антону, или даже, поберите его кто-то уже, Арсению — не стать молодыми и глупыми, потому что всю глупость они разменяли на возможность стать взрослыми раньше положенного. И даже если кажется — Эд задумывается об этом, позволяя родному туману утянуть себя назад сквозь мягкое, ласковое ничто, — что десять лет не так далеко от настоящего, это гнилая неправда. Что в прошлом и правда давно прошло, потому что перечеркнуть столько времени уже не получится; как бы Эд не старался себя собрать.

***

Егор просыпается ближе к обеду; за окном горит серое ничто тоже. В квартире тихо, и у Эда в голове; безумие приглушает слух. Он теребит в руке бумагу, пока корявые слова как у первоклассника дразнят его своими забавами. Они дрожат и перескакивают со строчки на строчку, они превращаются в непонятное месиво, но Эд с упорством выводит их на блеклых, выцветших за годы линиях. Он давно не доставал тетрадей и ручек, он не держал чернила в руках и забыл, что гелевые размазываются по бумаге одним неловким касанием. Но суть не в целостности, а в процессе; слова складываются в текст, они ищут себе место, пока Эд ищет своё — мир плавится и горит. Но не рукописи. Егор просыпается и вяло шуршит одеялом; его сонное лицо прячется где-то между тканевых складок; он вялый и измученный. Эд, толкнувшись ногой, на кресле подкатывается к нему и протягивает бутылку с водой; но Егор пока, кажется, не совсем проснулся. Брови у него очаровательно сдвинуты, лицо бледное и несчастное; Эд понимает, утром он был таким же, но стакан коньяка решил все его проблемы. Ему не видеть мир ещё пару дней, и это всё так неважно. Не важнее, чем сушняк Егора, чем его бледное лицо и зверское желание есть; Эд помнит. У его памяти странные механизмы — они не защитные, а будто бы цирковые, жонглёрные, где каждую секунду он нелепо упускает апельсины, тенисные мячики, бутылки; без чёткой схемы или закономерности. Просто, потому что не в силах удержать в руках. Своё прошлое, тексты, да даже возраст — сегодня он не смог сказать маме, сколько ему. Мама знала и так — она считала дни; но суть не в ней. Эд протягивает Егору воду снова — тот чуть приподнимается на локтях и выхлёбывает сразу всю бутылку; он вздыхает так блаженно, что Эд глупо хихикает, а потом возвращается за стол. Телефон светится сообщением от мамы, которая показывает ему выращенные анютины глазки — она, несмотря на сквозящую печаль, слышится каждый раз счастливой, и Эд больше по-юношески не отфыркивается от разговоров. Он напортачил сильно, и перед всеми, и продолжает — но что-то надо исправлять. Он листает список пропущенных который раз, но тот сливается в единое режущее глаз пятно; красные телефонные трубки дразнятся возрастом и цветом, как красная тряпка для быка — тот на груди чернеет, потерявший очертания. Может — от злости, а может, нет — Эд не может ничего сказать точно. Но он раз за разом спотыкается о цифру между семью и тринадцатью; спотыкается один раз, второй. Антон звонил — Эд помнит его объятия. Вернее, не его, а собственной проекции, и не хочет перезванивать. Он нужен Шастуну; потому что у Шастуна проблемы. Потому что Шастун меняет день рождения друга на секс с Арсением, потому что Шастуну нужна помощь с работой, деньгами, отсутствием плакательной жилетки. Эд знает, они все изменились за годы; но это злит всё равно похлеще, чем красный значок пропущенных на потускневшем экране. Тем не менее, Эд его в это втянул и среди терновых ветвей светляком шныряет проблеск совести — он Антона в это втянул; когда не понимал степень, когда им грозили только адские штрафы за неуплату налогов или неоправданно большие сроки за какие-то мелочи, когда нога была на месте, и голова тоже. Наверное, Эду стоит искорёженное и тут вправлять и выворачивать в нужные углы и положения, но он отказывается брать всю ответственность на себя. Антона никто не принуждал работать с ним столько времени, чтобы чувствовать вину ещё и за это — у Эда есть мама, которая думала, что он мёртв уже много лет, и это болит внутри намного больше. Антон сам сделал этот выбор и сделал самого себя тоже сам — Эд не хочет больше быть жилеткой, быком, подушкой для битья, чем угодно. Эд тоже устал; он едва приходит в сознание, и это изматывает. Всё это больше не для него — Антону не десять, и он сможет разобраться сам. Эд вернёт должок — он помогал ему столько времени и забивал собой дыру в грудине, и это Выграновский возвратит ему. Но ни гроша больше — он не мамочка ему и не нянька; Антон справлялся семь лет, и не нужен был ему никто. И бассейн, и рыбки, как в том приколе с мопсом, были нарыданы и заведены. А Эд умывает руки и возвращается к своим каракулям, написав всего одно сообщение; слова понятны только ему и складываются во вполне ладный ритм, звучат хрипло в голове — звучат значимо. Процесс действительно какой-то лютый, но Эд в этом сумасброде различает свой портрет. Его абсолютно не волнует, что у других на душе — он пытался быть спасателем, и ему надоело. — Пиздец ты бодрый, похмел не мучает? — сипит Егор из его постели, и буквы рассыпаются по бумаге, вновь напоминая месиво из чернил без смысла и связи. Эд оглядывается на него; сейчас Булаткин напоминает месиво из чернил тоже; но Эд больше. Егорка дурачок, забыл, что это вечное его состояние, и его не удивить мутной головой или ломящим чувством болезни. Эд усмехается и не отвечает, листок продолжая теребить в руках. — Не шуми, — бухтит Егор куда-то в одеяло. — А я написал тут текст, — игнорирует его далёкие, недостижимые просьбы Эд. Егор оглядывается на него удивлённо в той степени, на которую он способен, но Эд прячет взгляд среди букв. Он подкатывается к Егору на стуле как ребёнок и протягивает бумажку, незаинтереснованно пялясь в потолок с глупой, безмятежной улыбкой. Его больше ничего не грызёт не сковывает — цепи с грохотом разбиваются о безразличие к чужим делам и душам. Этот грохот громкий и пугающий, как стук протеза по полу, но Эд даже не дёргается. Ему легко. — Это про нас? — усмехается Егор, потому что так можно было подумать. Текст такой обыденный и простой, до противного, про одноразовый, равнодушный секс; но суть не в словах. — Про Антона, — пожимает плечами Эд и тянется за сигаретами. Егор шумно выдыхает и бегает глазами по тексту, хмурясь, потому что закорючки становятся шифром; не нужно никаких патентов или авторских прав — это не разберёт ни одна душа. Телефон горит новым сообщением, и Эд пробегается по нему глазами, не вникая в суть, а потом берёт бумажку со стены. Там что-то уже написано, но пустоты заполняются адресом, и Эд клеит стикер Егору на лоб, что кажется ему смешным в крайней степени, вехой юмора и громкости его связок. — Вечером проедешься до туда, лады? — просит он потом, когда смех гаснет где-то в глотке недостатком воздуха. — И пару распечаток отвезёшь одному человеку. Егор бровки домиком сводит и стонет, но не находит сил отказать — он наблевал Эду на тапки со словами «смотри, как могу!», так что у Эда ещё есть карт-бланш на свинство.

***

Они берут Антона с собой, и тот вяло, отрешённо плетётся позади, пока Егор с Эдом идут дальше, по трупам ворон и кровавым лужам шлёпая в сторону неизвестного, искать дальше — источник и конец пути. Эд монтировкой отшвыривает трупы этих склизких беззубых тварей или добивает живых — он скачет и звенит железкой с небывалым удовольствием. Перед ними простирается целый необъятный, причудливый мир, но Выграновский не имеет права бояться. Он тут хозяин, и жизней у него на тысячу попыток — но Эд управится за одну. Он протягивает Егору руку, оглянувшись на безразличного Антона мельком, но замком из ладоней сносит все его тревоги. Эд отбивает по асфальту какой-то простенький бит и улыбается.