Единица

2034 год. Арсений суетится и пытается быстро накрыть на стол. На нём болтаются незастёгнутые брюки, а рубашка перекинута через плечо, пока он делает Глике ужин. В доме суматошно, Паша слоняется между комнат нервно, и в воздухе напряжение трещит — Антон бьётся о него буквально везде, шляясь бесцельно по квартире за всеми, кого выцепляет взглядом. Почему Воля весь на взводе — ему непонятно, потому что тот останется дома с племянницей. Хотя, наверное, отпускай Антон Арсения в клуб с двумя бандитами, чтобы решать какие-то жуткие криминальные взрослые дела, он бы тоже не находил себе места. И навряд ли наивная и добрая мордашка Егора спасёт положение. Антон застёгивает рубашку и накидывает на плечи жилет — ему повезло, что он схуднул на стрессе, иначе в Арсеньевский костюм-тройку он бы не влез никогда. Антона вообще очень сильно раздражает, что ему приходится надевать неудобную, сковывающую классику, хотя они идут разбираться с деньгами, а не весело проводить время в этом «Мисте́ре», который оказывается ещё и тематическим. Вернее — «богемным, Антон, а не пафосной хуетой», где собираются всякие сливки и кефиры, чтобы посмотреть на красивые эротичные танцы, поговорить за стаканом бурбона и наладить связи в подполье. Удивительно, что Эд не звал его туда никогда, но сам явно знает, что к чему, раз им было категорически запрещено идти туда без него. Но Арсений выглядит искренне вдохновлённым, хоть и держится чуть настороженно, а ещё достаёт с запылившихся антресолей свои самые красивые вещи. Антон догадывается, что тот не ходил никуда с момента рождения дочки, и теперь Арсений находится в каком-то особенно взбудораженном состоянии, хоть и косит на это всё с недоверием. А раз так, значит, Антон своё нытьё засунет поглубже и просто постарается сделать всё, чтобы у них был потрясающий вечер. Поэтому он накидывает на плечи клетчатый пиджак в тон брюкам и жилетке, и застёгивает на рукавах красивые чёрные запонки с каким-то драгоценным камнем — они, наверное, стоят половину этой квартиры, и Антону интересно, откуда у Арсения такие дорогие и ценные вещи. Шастун смотрит на себя в зеркало в коридоре, расправляет ткань рубашки сотню раз, и жилет одёргивает ещё тысячу, то ли от общей нервозности, то ли потому что рядом с Арсением хочется быть в своём лучшем виде, потому что тот должен пойти в место, с коим совпадает его душа, с достойным кавалером. Его кудри Арсений укладывал всё утро, превращая гнездо на голове во что-то не менее красивое и ценное, потому что у Антона жутко непослушные волосы, но Шастун ловит себя на мысли, что в кой-это веки нравится себе. Он не выглядит тощим дрищом, а в хорошем костюме ощущается статность и некоторая значимость его персоны. — Красивый ты, красивый, — с доброй усмешкой бросает Арсений, застывший за его спиной, и у Антона в груди теплеет. — Жених на выданье, не иначе. Антон смеётся, чуть сгибаясь, и все его усилия до жадного придётся прикладывать ещё раз. — Только если за тебя, — тихо бормочет он, а потом чуть громче: — Ты из какого века, Арс? — Из того, где женихи на выданье всё ещё имеют место быть, — юлит он и скрывается за дверью спальни. Паша, кинув на них беглый взгляд, тащит Глику на руках в кухню, и Антон идёт за ними, хоть внутри дразнится желание заглянуть в спальню Арсения хотя бы одним глазком. Он крутит в руках стакан с водой, а потом тянется к крайнему верхнему шкафчику — Арсений привычкам не изменяет, хранит алкоголь на том же месте, что и раньше. Он вытаскивает бутылку сливочного ликера и роняет в себя пару стопок аккуратно, чтобы ребёнок не видел и не спрашивал раньше времени; но Паша всё равно недовольно цокает. — Боишься, что тебя там траванут? — спрашивает, и Антон удивлённо дёргает бровью — кажется, это первое, что Паша ему сказал с их последней встречи. — Нет, просто времени на эти дела может не быть, а так хоть мозги чуть расслабит. И телепортацией так не сплющит. — А я бы боялся, — язвительно подмечает тот и сёрбает чаем. — В крайнем случае, Эд шарит за первую помощь. Да и Арсений, наверное. Хуй пойми, нет того, чего бы он не знал, — с гордой улыбкой говорит Антон, пялясь в одну точку почти мечтательно. Вся его юношеская влюблённость, кажется, снова горит в нём, как в молодости, даром, что прошло уже столько лет — после их последнего разговора атмосфера дома становится легче, а Антон снова начинает влюбляться во всякие мелочи. Любовь в нём сидит крепкая и постоянная, но влюблённость — это каждый раз что-то новое. Антон вздрагивает, когда слышит дверной звонок, и идёт открывать дверь; но Эд, возможно, мог бы вынести её без чужого участия. Тот влетает в квартиру и, скинув кроссовки в коридоре, проходит внутрь с какой-то рябящей в глазах резкостью. — Привет, Антох, — бросает он, то ли нервно, то ли взбудораженно наворачивая петли по коридору. Егор шагает на порог следом значительно спокойнее и улыбается приветливо, тоже одетый в костюм с длинным пиджаком. Антон жмёт ему руку, краем глаза продолжая следить за Эдом, который оглядывается по сторонам дёргано и моргает через раз. Раньше таблетки успокаивали его и делали почти безразличным, он был прохладным и уравновешенным, но теперь вся его нервозность не внушает доверия к их плану. Эд скрывается в гостиной, когда ему звонят, и Егор начинает отвечать на вопросы Антона раньше, чем тот спрашивает: — Ты же не в курсе, да, что с ним последний месяц, кто я такой и что вообще не так? Антон хлопает глазами и запоздало мотает головой, а потом на него накатывает жаркая волна стыда — и правда, не в курсе. Антон больше месяца здесь, и если день рождения Эда он простил себе, потому что куда он пойдёт, то теперь как-то не получается. Вопросы о том, откуда в его жизни взялся Егор, что с его жизнью, да и почему Эд сам на себя не похож, вспыхивают в его голове чувством вины за опоздание. И он бы рад сказать, что он просто всё ещё не пришёл в себя и потерян для мира. Но это не так. Просто он не хотел этого всего знать — Антон плохой друг. Но у него здесь Арсений, которому хочется дать больше, а самому себе — поймать всё то, по чему Антон так скучал и не упустить больше ни одной, даже самой блёклой улыбки. И Эд в это «хочется» не встраивается никак. — Я лечу его, — продолжает Егор, и Антон переводит на него взгляд. — Не говори, что ты не знал про его больную, разрушенную башку. Антон качает головой — они с Эдом потеряли былой контакт, когда разъехались по городам, а Эд закрылся и стал больше молчать. Антон не знал бы даже, жив ли он, если бы ему не прилетали всякие приколы с котами, как всегда, и документы-расписки-договора, потому что от их дружбы осталась иллюзия стабильности и односторонний спасательный круг с ножами снаружи, а ещё глупый, бесчувственный секс, в котором не было смысла. Спустя время Антон не может дать себе ответа, зачем это нужно было ему — и почему Эд на это соглашался. Егор хмыкает едко и руки прячет в карманы брюк. Смотрит на него этим неприятным, осуждающим взглядом так, что Антон головой вертит, выхватывая глазами паутину в углу у потолка, набор кошечек фарфоровых, разрисованных гжелью, фотографии Арсения с женой и маленьким свёрточком пелёнок, смешного кота побольше, розового, со смешным зелёным горшочком, и подписан — «папе». Потому что пока он где-то в своём Воронеже прятал голову в песок, люди жили, люди любили, ругались и мирились, лечили других, лечили себя — и всё это заслуженно обошло его стороной. — Я знаю, — говорит он тихо, хотя Егор молчал. — Просто всё пошло не так. — Хорошую отговорку нашёл, молодец, Шастун. — Егор усмехается. — Он бы не прожил и года ещё, но куда тебе знать, конечно. Всё его безумие, которое, я полагаю, берёт начало откуда-то сильно давно, вероятно, с его ноги, сейчас проходит обратный путь. Он немного не в себе, но в том состоянии, когда это заметно. Антона не цепляет испуг, он только кивает, не равнодушно, но понимающе. — И потом, если мы не прекратим работать с его головой, он снова будет тем Эдом, с которым всё, как ты сказал, будет так, которого ты хочешь видеть, — говорит Егор так едко и неприятно, что Антона передёргивает. — Да я не это сказал, ёбаный ты в рот, — злится он. — Раз не это, то пошёл бы и поздоровался с ним хоть нормально. Он скучает по тебе, ссыкло. Антон сразу сдувается и поджимает губы. Эд всё-таки его лучший друг, даже если всё и правда пошло не так, и другого такого он не найдёт. Авось, что-нибудь и выгорит, если Антон перестанет бегать от каждого косяка и немного осмотрится вокруг — есть люди, которые прощают ему свинство, а если и не прощают, то остаются рядом. А таким не размениваются — Антон всё-таки дурак, но не слишком, чтобы этого не понимать. Он скрывается за дверью гостиной, уходя от цепкого взгляда Егора, хотя пора бы уже привыкнуть — много людей смотрят на него так. А Выграновский не смотрит на него вообще, глядя куда-то в простоту двора-колодца. — Эй, Эд, — тихо зовёт Антон, и тот оборачивается, дым от вейпа выдыхает. У него глаза огромные, бешеные, и теперь Антон понимает Егора — и правда заметно. Но в них нет этой равнодушной поволоки, и тяжёлой, отрешённой задумчивости; в них есть Эд, со своим этим озорством, лукавым хулиганством, и Антон улыбается — он тоже соскучился. И Выграновский отвечает ему тем же, сверкнув зубами, как будто узнаёт спустя годы порознь. Антон, к сожалению или к счастью, никогда не знал, что у него в голове творилось всё время. — Привет, — говорит он и подходит ближе, хлопает его по плечу, и Эд посмеивается ему в шею. — Шасту-уня, — тянет. — С днюхой, получается, — говорит Антон, и Эд прыскает. — Да ну перестань. Будто в первый раз, — произносит он с ехидством. — Не парься, не сдох от тоски, Егор всё устроил. Даже Юрец пришёл, прикинь. Только он мутный какой-то, не так с ним что-то, я только потом подумал. И Дана в городе, шаришь? Будто ничего не произошло, и Антон не потерялся; он бы, наверное, хотел, чтобы между ними всё снова вернулось к тому, что было раньше — когда весь кипиш исключительно вместе, от прожжёного пледа до какой-нибудь адской попойки. У Антона и нет никого больше, по сути — только Арсений, Эд и Илья, который сейчас отмалчивается и отсиживается где-то в глубинах Сибири. — Шарю, я её и вызвонил. Тимура помнишь из универа? Крылатого низкого такого. Эд замирает на секунду, шарясь по памяти, а потом неопределённо дёргает ладонью. — Типа того. И чё, он тут ещё? Охуеть живчик пацан. — Ага, только болеющий. Дана ему лекарства привезла, надеюсь, ещё не поздно. Хороший он. Эд открывает окно и тянет дым из вейпа. Антон пристраивается рядом, прихватив очередной Арсеньевский одноразовый со стола. — Все они хорошие, Антох, — произносит Эд пространно. Они молчат — Антон смакует на губах вишнёвый химический привкус и наблюдает за тем, как небо догорает розовым; закат сегодня для свиданий. И Шастун очень хочет думать, что у них с Арсением сегодня свидание: чуточку странное, и немного безумное, но всё-таки свидание — у них не бывает как-то иначе. Всё это в их стиле — когда слепили пластырь с пластилином и получили что-то новое, ранее неизведанную дурь, не похожую ни на что. — Как ты вообще, Антох? — Да… нормально, в целом. Привыкать к этому дерьму было сложно, конечно, как пришибленный ходил, но теперь попроще. Вчера вон чуть в анабиоз не ёбнулся, но окей всё. Арсений помог. — И чё вы с ним? — Да ничего. Дочка у него классная. Он любит меня всё ещё. Тоже. — Антон втягивает носом воздух чуть морозный — дело уже идёт к зиме. — Посмотрим. — Надежды, — говорит Эд без всякого вопроса. — Ты только аккуратней с ним, да? — Да, — Антон усмехается тепло. С ним аккуратнее надо, и правда. Как с хрусталём. Хотя Арсений сам за себя горой так, что это, наверное, не нужно; но всё равно — хочется. — А у тебя откуда Егор? Эд хохочет тихо и чешет затылок, а потом, оттолкнувшись от подоконника, одёргивает пиджак, надетый на голое тело. Ему в принципе одежда не особо нужна, не приглядываясь не поймёшь, что кожа. На шее цепи в два ряда — мечта девчонок; и, судя по взгляду, Егора. — Да он просто ко мне пришёл, — Эд усмехается и смотрит куда-то сквозь пространство. — Мы знакомы давно, но я его не помнил почти уже. А ему память отшибло нахуй, лет семь просто в минус. Он даже не знал, где живёт, и я оставил его. Всё равно он шарил ещё тогда, что я варюсь в этой всей движухе. Ну и там слово за слово и он мне менталку тянет. Не думал я, шо так всё плохо. А там, блять, цунами, разъёбанные многоэтажки, кровавые моря. А ещё у меня мама жива, прикинь? Антон улыбается и гладит его по плечу. Про моря и многоэтажки решает не спрашивать. — Я рад, Эдос. Они уходят в кухню, когда горло уже разъедает сладостью дыма; Эд улетает куда-то вперёд Антона, и тот нагоняет его позже, когда Паша уже обнимает его, обрадованный ещё одним когда-то другом. Их всех знатно помотала жизнь; а потом бросила. Но Паша умнее них — он не бегает от прошлого, не прячет обиды, не боится стареть; он одинок, но, кажется, в нём не так сильно это отзывается. Антон своё желание быть с кем-то глубоко спрятал, но всё-таки продолжил его греть внутри на какое-нибудь необозримое будущее; а Паша просто — один, значит, он подумает о семье. У него брат и племянница, даже если Ляйсан — Антон недавно вспомнил, как её звали — нету рядом. А может, они просто разошлись, Антон побаивается спрашивать. Воля ясно сказал — они теперь враги, и всё, что их объединяет, есть любовь к Арсению. В этом они солидарны, но пытаться быть его другом нет никакого толку. Да и, наверное, Антону это не нужно, раз он даже своего действительно друга не знает уже совсем; и не пытается узнавать. Эд почти бьётся задницей о столешницу, руки пихнув в карманы брюк. Глика разглядывает его тело и лицо с некоторым недоверием и испугом, но всё-таки с интересом, выглянув из-за пашиной фигуры. Эд ловит её взгляд, а потом переводит его на Антона. — Это его дочь? — спрашивает он, привычно лишённый такта. — У меня имя есть, — холодно отвечает Арсений, и Антон вздрагивает; переводит на него взгляд. Арсений в проходе стоит, красивый настолько, что у Антона пережимает где-то между рёбер, может, где-то у лёгких, там, где сердце. Он скользит взглядом по его фигуре, смотрит, как струящаяся ткань полупрозрачной рубашки ластится к телу и как мягко воротник с большим бантом огибает его шею. Атласные кюлоты обнимают его ноги и прячут под собой ботинки на низком каблуке, что гремят по полу и на какие бы Антон никогда не встал. Потому что Арсений вот такой весь, уникальный, обворожительный, великолепный, со своим видением всего; у него красивые, вишнёвые губы. Антон такие видел только на картинках, правда, и их очень хочется отпечатать где-нибудь на себе; желательно, навсегда. А потом Антон смотрит в его яркие, подведённые глаза, которые с небольшой тревогой глядят на него в ответ, и теряется в словах совершенно. — О… ого, — только и выдавливает он, едва удержав себя в том, чтобы потянуться руками к его рукам, взять под руку, быть тенью красивого, потрясающего мужчины, от которого тянется тонкий запах каких-то смородиновых духов. Смотреть на него беспробудно влюблённым псом, чтобы никто не подошёл к Арсению в страхе потерять всю свою волю так же. Тот расслабляется и улыбается мягко, теперь уверенный в своей красоте — годы идут, а что-то на том же месте, что было до. Он тянется к Антону вдруг и закидывает на его голову петельку галстука из двух верёвочек — дорогой, «Прада» — а потом затягивает аккуратно. И напоследок, расправив рубашку, проводит по воротничку пальцами. — Так лучше. — Он поджимает губы, но Антону кончики пальцев лижет тепло. Неяркое, весеннее такое, едва заметное, но Антон улыбается ему — Арсений доволен своей работой, своими вещами на нём, он доволен ей больше, чем самим собой. — Откуда у тебя такие дорогие шмотки? — бормочет Антон, но зря, потому что Арсений прячет взгляд. Паши с Гликой уже не оказывается за его спиной, Эд что-то говорит в коридоре, и они здесь почти одни; Антон понижает тон, чтобы этот разговор остался их собственным. Быть наедине в доме, полном людей, сложно, но Антон с Арсением вылезли из общаг и съемных на несколько человек квартир, и они знают все приёмы наизусть. — Дарили клиенты, когда я танцевал. Надеялись на продолжение, — хмыкает Арсений и отстраняется. — Иногда я соглашался. Надеялся, что продам, но некоторые вещи уж больно красивые, знаешь? Он поднимает глаза на Антона снова и смотрит — ждёт какого-то бесполезного вердикта, плохой ли он человек, раз соглашался. Но Антон немного выпадает в осадок, и много, часто дышит, не в силах подобрать слова. Он хочет податься вперёд и обнять его, но Арсений тормозит его ладонью, в глаза заглянув пристально и спокойно. — Нет, всё нормально, меня никто не принуждал. Предлагали, я соглашался. Это было взаимное удовольствие, а не потому что я умирал от голода или бился в нищете. Антон выдыхает и кивает, и по его рукам вновь проходится покалывающее, чуть смешливое тепло — он уже забыть успел, как это. Он не осуждает, конечно — по сути, он за деньги тоже делал сомнительные по морали вещи. Их прерывают, рассеивается таинство; на кухню заходит Рома — в своём обычном, потому что он собирается быть их проводником до дверей, но не заходить внутрь. Тот почему-то избегает «Мисте́ра», но всё равно соглашается помогать. Видимо, уверен, что Антон не справится сам, и хочет уберечь, как старший брат непутёвого мелкого оболтуса. Хотя, если так подумать, Антон и правда бы не справился без него. Потихоньку вся команда собирается на кухне: Эд шарахается туда-сюда, ограниченный парой квадратных метров, дергается, хватает печенья со стола, пытается деть куда-то неуёмные ноги и руки, которые, наверное, для него ощущаются чужими. У Антона было что-то похожее, когда его чуть не размазало по мокрой дороге трассы Новосибирск-Улгий. Он садился потом за баранку и не ощущал конечности своими, они были непослушными, и голова не на месте оставалась тоже — Антон отходил не один десяток сеансов к психологу после. Но Выграновского также осаждает Рома, их вечный названный старший брат, ещё с самого института — держит за плечо и давит эмпатией; та немного перекидывается на Антона, и он тоже выдыхает тяжело, расслабляет каждую мышцу. Но в себя его приводит строгий и собранный тон Билыка, который понимает, что тянуть больше нет смысла. — Антон, браслет на месте? Вы его видеть будете сами? Супер, — отвечает тут же Рома на чужие кивки. — Только вас четверо, я столько не потяну. Егор, ты нормально? Антон смотрит на Булаткина с толикой удивления, а потом слышит довольную усмешку Эда. — А вот нехуй проёбывать тусовки. Егор улыбается ему тоже, и Антон хмурится — между ними гуляет что-то, Эд говорит о нём с теплом и добротой сквозящей, с надеждой на подмогу; Эд хочет жить больше, чем когда-либо, но уже не ставит только на себя. Время учит их принимать помощь и не отворачиваться от близких, потому что один в поле не воин. Один в поле вообще максимум стоять и орать может, даже с конём ночью и то толку больше — Расторгуев врать не будет. Поэтому Антон обхватывает протянутые ему ладони, гладит большим пальцем косточки Арсения, и тот кивает ему коротко, а потом привычно прикрывает глаза, настраивается, ловит волну Ромы вскоре. Антон падает в телепортацию очень быстро на сей раз, и тело не шипит на него потерявшим сигнал телевизором, не колет кусками. Он просто ухает в темноту и приходит в себя уже где-то, где шумит дождь, стучит по фанерным крышам — Антон приваливается к стенке, пересохшими губами хватая воздух сырой. Капля бьёт ему по носу, и он вздрагивает, подаваясь назад, а потом ловкие руки невесомо обнимают его и приваливают к стене. — Антон, ты как? — встревоженно спрашивает Арсений, но его тревога не пробивается сквозь другую магию никак. Они не могут бороться друг с другом — просто что-то первое завладело сознанием Антона, подавленным и совершившим пару переворотов за секунду. Тот глубоко дышит, чувствуя клетку костюма на своей груди, а потом несмело открывает глаза, дрожащие ресницы ощущая титаном; тем самым, что его на его глаза намертво давит ночами, когда он бывает в морге. Только чья магия в этом доме так сильно просит помощи? — Да, — тихо роняет он, и хватается за железные витки, что держат навес над входом. Голова кружится, двор с привычно-жёлтыми стенами во взгляде плывёт, и он сжимает переносицу. Антон думает эту долгую секунду, как бы он хотел просто выйти из дома и пойти по проспектам — до магазина за пивом себе или конфетами для Гликёнка, зарулить куда-то по дороге, поехать на окраины и вспомнить юность, не боясь сделать лишний шаг. Он устал прятаться, сидеть в заперти стен; они больше не давят на него так, как раньше, но когда он говорил, что Лиза сойдёт с ума, он видел в этом правду. Он так сходит с ума второй месяц сам — и внутри него нет бешенства, которое делает всё сложнее. Но он больше не жалеет о том, что приехал, даже глядя на весь кошмар, что кознями жизнь устроила вокруг него. У него есть надежды и веры больше, чем за всю жизнь, он больше не страдает из-за потерянного прошлого. Антон видит в этом всём будущее — Арсений любит его и, кажется, Шастун нравится Глике. Осталось всего лишь избежать тюрьмы, и всё будет лучшим образом. Просто прекрасно. Антон промаргивается и смотрит на замершего продрогшего Арсения в тонкой, почти прозрачной блузке, который ждёт, поглядывая на него искоса; все его вялотекущие мысли рассеиваются вмиг, и Шастун расправляет плечи. Арсений улыбается, меняется в лице мгновенно, и Антон подстать ему цепляет нагловатую ухмылку на лицо и чувствует себя снова студентом, где они с Арсением та самая парочка, к которой меньше всего вопросов, потому что никто не рискует — всё видно даже если не смотреть. Они прощаются с Ромой, и Антон протягивает Арсению руку. Тот берёт его под локоть, голову вскинув гордо. — Ебать король и королева преступного Готэма, — хрипит Эд. — Иди ты, — огрызается Арсений, но не особо сердито на самом деле. Сравнение с королевой ему нравится, и это видно — Арсений вообще падок на комплименты, и сегодня он заслужил тысячу; но несмотря на показушное самолюбование, он нервно продолжает дёргать бант на блузке, и Антон, наклонившись к его уху, пока Эд разбирается с охраной, шепчет: — Ты охуенный. Арсения разрывает смехом, и Антон вскидывает бровь. — То есть из всех прилагательных в русском языке ты выбрал это? — он улыбается во весь рот. — Шастун, ты удивительный. — Ты больше. Любую шутку над собой он умеет обращать в подкат; правда, только с Арсением, который улыбается украдкой и перестаёт, наконец, теребить страждущий бант. Они шагают внутрь с крайне самодовольными, спесивыми лицами, растворяясь в среде богачей и бандитов, что большим шумным балаганом рассыпалась между пресловутых красных стен в бархатных креслах дорогой обивки. Арсений вышагивает по коврам с крайне чинным лицом и ловит на себе голодные, сальные взгляды жирных толстосумов, а Антон — что-то вроде зависти, небрежности во взгляде, но это от внутренней гордыни расцветает усмешкой на губах. Шастун знает, как ему повезло; и годы спустя почему из всех людей планеты Арсений полюбил его, глупого, едва ли привлекательного парнишку. Но Антон отказывается размениваться на вопросы теперь; ему не нужен ответ. Арсений с ним — хотя бы на один вечер, и Антон гордится им больше, чем самим собой. В нём давно нет этого юношеского гонора, внутреннего соперничества с самим собой или с другими. Этот мужчина с ним, и всегда уже больше четырнадцати лет был с ним — всем существом или только душой; и навряд ли есть шансы, что это вдруг переменится взглядом какого-то богатого красавца, а тем более — урода. Любовь Арсения — это что-то исключительное, достающееся только тем, кто по-настоящему понял его, кто принял его таким — странным, взбалмошным, по-своему феноменальным; но дело в том, что Арсений изумительный и чтобы любить его в ответ не нужно усилий. Они просто сошлись, что с Антоном, что с Лизой — потому что необыкновенные люди тем и любимы. Арсений сидит напряжённой струной, безукоризненно прямо держа спину, оглядывается опасливо, но прикрывает всё это ненатуральной вальяжностью. На пилоне в центре сцене гнётся девушка в красивом блестящем костюме — скучающие морды полупьяных миллионеров и воров искривляются в тусклых насмешках. В комнате дымно, едко пахнет табаком и режет глаза, но Арсений будто не замечает, отрешённо глядя куда-то между столов и стульев. Им обещали приём в обмен на его танец — Алексей, что владеет этой пафосной дрянью, наслышан об Арсении в прошлом, когда он в таких же душных, но крохотных залах позволял пихать себе за пояс шорт деньги и трогать себя везде чьими-то грязными руками. У Антона в грудине глухо воет какое-то муторное сострадание, он хочет прижать его к себе, но весь поток обрывает его строгий и ровный голос: — Не надо, — Арсений облизывает губы и тянется к стакану, который маленький, щуплый официант в бордовой жилетке ставит на столик. — Мне почти сорок лет, Антон. Да, я дерьмо за жизнь половниками съел, но это были мои решения, — он на языке катает виски, а потом продолжает, натянуто и будто подневольно: — Ты же знаешь, Антон, что нахуй мне ничья жалость не нужна. Я сам всё смогу. — А может не обязательно самому всё мочь? — срывается с уст Шастуна резким плевком. — Ты посмотри на меня, нам ещё потягаться надо, кто самый самостоятельный, но даже я сижу здесь в твоём костюме, по приглашению Эда, и жду, когда расчудесный мужик со всратой фамилией соизволит решить мои проблемы. Потому что в определённый момент ты не вывозишь это один, и всё. В момент твои силы и возможности заканчиваются, — цедит Антон. — А ты упрямый баран. Антон не говорит ему, что лекарства для Глики лежат у Ромы дома, и он ждёт удачного момента, чтобы начать курс. Арсений в своём упрямстве уникален также, как и в любви, и злоба слепит его — опыт прошлого душит, но Антон из-за его глупости не собирается ждать, пока проблема разрастётся нефтяным пятном и погубит всё живое и мёртвое. Глика, как и Арсений, должны быть в порядке, и если этого не сделает Антон, этого не сделает никто. Потому что в этом суть любви — всем людям друг на друга всё равно, но не любящим и любимым. Потому что любовь это не про приручение, и его тёзка Антуан прав и не прав тут же. Антону не жалко — он слишком долго бегал от ответственности, но дорога имеет конец. — Арсений Сергеевич? — вдруг звучит откуда-то из прохода, и к их столику подходит парень смазливой наружности, как по Антону. Но глаза у него добрые, какие-то особенно радостные, светлые; Арсений улыбается ему, хмурую задумчивость согнав с лица. — Привет, Саш, а ты чего здесь? Отдыхаешь? — Работаю, Арсений Сергеич, на испытательном до конца месяца. А вы? — Пришёл по… — Арсений мнётся, выдумывает на ходу хотя бы отдалённо разумную отговорку. — По делам, в общем. Выступать сегодня буду, — он немного нервно усмехается, и Антон ловит его взгляд — улыбается ему, чтобы не переживал так. — Антон, это Саша Перцев, мой ученик на хай-хиллс. Эмпатическая тревога передаётся ему — Антон долго гадал, что теперь делает Арсений; но ответ находится раньше, чем он всё-таки находит смелость спросить. Шастун бровью ведёт, но почти сразу возвращает себе беспристрастность; он не удивлён почти, Арсений выше, чем какие-то замшелые стриптиз-клубы, и к сорока годам, вопреки условной и пошатнувшейся молодости, он находит себе место получше. Танцы — это что-то по-настоящему его личное, трепетное, хоть и начавшееся ради забавы. Антон жмёт ему руку, а потом почти безразлично отводит взгляд, смотрит на то, как мужик с сигарой спорит со своей компанией о чём-то, пока Арсений разговаривает с этим Сашей. Но их прерывает неприятный, глухой звук микрофона, бьющегося о ладонь, и они все как по звонку смотрят на сцену, где возвышается над небольшим залом фигура. — Вот это цаца, — насмешливо тянет Антон, оглядывая богатый вид дамы, что прячет глаза под фуражкой с цепями и бриллиантами. — Всем привет, — елейно тянет она хорошим таким басом, и Арсений прыскает со смеху. — Меня зовут Алексей Жидковский, и сегодня у меня для вас не то что алмаз… Его речь прерывает пьяный вопль какой-то морды с передних столиков и тот, вальяжно махнув рукой, тянется к сумочке. — Птичка, ты че там разоралась? На, сними стресс, покури сигаретку, — бросает он небрежно и возвращает внимание к залу. С первой попытки, конечно, не понять, что это парень, но Антону, в целом, всё равно, как он выглядит, если он может ему помочь. Тем более его речь смешит и расслабляет даже, потому что давно Антон не слышал родной матерно-быдловатой речи, на которой он вырос в Воронеже. — Ну, мои разговоры сейчас вообще не пришей пизде карман, так что приглашаю на сцену… — Алексей ищет кого-то в зале, прищурившись. — Дети, щас все тихо — мать опять потерялась. Золотце, Арсений, отзовись. Арсений мягко машет ему ладонью, а потом поднимается, поправив на себе одежду немного напряжённо. Антон перехватывает его руку и сжимает её крепко, кивнув ему в молчаливом пожелании удачи, и тот отвечает робкой и нервной усмешкой, а потом уходит к сцене. Шастун верит, что у него всё получится. В зале полностью гаснет свет, и в этой непроглядной темноте чёрным пятном на красной портьере вспыхивает Арсений, глядя куда-то над ними всеми. Пилон на сцене снизу не закреплён, и Антон не видел такого никогда. Арс хватается за него своими изящными кистями и плывёт под какую-то жаркую, цепляющую нервы возбуждением песню, такой плавный и невероятной красоты гибкий, отдающийся каждой эмоцией и клеткой в танец. Антон никогда не был ценителем искусства, он не ходил по музеям и театрам, он не был даже в Эрмитаже, хотя жил в Санкт-Петербурге долго; но Арсений — его дверь туда. Такой настоящий, живой, красивый — Антон перебирает в голове эпитеты, пока его позы на сцене вокруг шеста меняются одна за одной. Он не разбирается ни в чём, он не знает, как называются эти шпагаты с элементами акробатики, но ему всё равно. Арсений шикарен, великолепен в своём искусстве, будучи одетым до горла и не оголяя ни кусочка фарфоровой кожи; но в зале возбуждение и страсть стоят душным, жарким маревом после — Арсений кланяется, точёным движением руку к груди прижав, а потом пропадает где-то за кулисами, избегая сальных взглядов богатых уродов. Антон остаётся в прострации, взбудораженный и восхищённый; он чуть оттягивает удавку на шее, глубоко дыша, но его вакуум после танца разрывает Эд, возникающий из ниоткуда, а позже пропадающий в никуда. — Вы с Арсением пока тут побудьте, только внимания к себе не привлекайте, лады? Я скоро за вами приду, и пойдём уже, а то ну нахуй риск. — Сказал Эд, который когда предлагал мне работу в криминал, сказал «похуй на риск», — язвит Антон, и Эд, цокнув, пропадает где-то между людей. Арсений приходит спустя пару минут; его шея блестит от воды, а он сам будто немного потерянный и измотанный, садится рядом сиротливо, на край кресла, и допивает свой виски. Антон не уверен, что комплименты нужны ему сейчас, и тихо сидит рядом, смотрит на него украдкой — Арсений эмоционально вложился так, что его подбило это. Антон вообще не уверен, что он хочет ещё когда-нибудь выходить на сцену с пилоном. Даже одетым, даже защищённым и представленным как король; просто он давно уже перегорел к этому всему, попорченный прошлым. Антон хочет верить, что ему нравится преподавание, в котором ты не красуешься перед другими своим телом, а пытаешься другим привить умение видеть красоту в себе — Арсений так и не научился. Потому что голодных взглядов, их недостаточно — это всё неправдивое и быстрое, поэтому он, как пёс-ищейка, в постоянном поиске поощрения близких. Но сейчас ему бы вынырнуть из своего аквариума в голове, где безмозглые рыбы погрызли череп и бешено мечутся в ограниченном пространстве — вот и всё убранство. Поэтому Антон, узнав Аллегрову из колонок, цепляет его за руку и тянет танцевать; у них как раз есть несколько свободных минут. Арсений смотрит на него, как на дурака, но Антон улыбается и увлекает его в свои объятия, ладонью скользит по мягкой ткани рубашки. — Ты что делаешь? — спрашивает он, и Антон усмехается. — Интересный выбор музыки здесь, да? Арсений удручённо головой качает, скрывая улыбку озорную, и Антон считает цель достигнутой. — Да. Когда мы уже пойдём решать вопросики? — отвечает он нетерпеливо. — Скоро, — лыбится Антон наглым, чеширским котом. — Помнишь, как в универе у вас? — Такое забудешь, — Арсений становится к нему чуть ближе. — Ты мне каждую ногу отдавил раз по двадцать, танцор. — Зато ты на понтах решил пойти на стрип, и где мы теперь? — у Антона смешинки в горле стоят, его распирает этим влюблённым счастьем, когда человек просто на тебя смотрит; не уходит от разговора, не прячет взгляда. Держит дистанцию ради чистой условности, из собственной опаски; как прослойка удава между воздухом и слоном. — Ну, я вертел задом перед кучей богатых уродов в молодости и теперь учу негнущихся ребят хоть чему-то напоминающему эротику, — пожимает плечами Арсений, а потом берёт инициативу на себя и, перехватив ладонь, крутится мягко на оси его пальцев. А потом спиной жмётся к его груди, и губами маячит где-то у подбородка Антона; поверни он голову он едва, и они столкнулись бы губами, и от этого внутри тянет ноюще-нетерпимо. Но Арсений разворачивается мягко и продолжает вести. — И передо мной, — указывает Антон, чтобы немного разбавить почти солёную печаль. — Вертел задом. — Ну так ты богатый урод, — отвечает Арсений, но его пробивает на шкодливый смех, озорной такой, что Антон прощает ему «урода». Он наклоняется к его уху, руку к груди прижав, и шепчет — хотя скорее просто говорит тише: — Ты невероятный, Арс. Ему очень хочется поцеловать мочку, но он не нарушает его границ и отстраняется; сам крутит его и подхватывает под спину и под бедро, чтобы как в фильмах было. Арсений хватает воздух рвано и смотрит, хлопает яркими от подводки глазами; смотрит жадно, смотрит ошалело, и Антону этого хватает — между ними уже нет скреп. Скрепки — может быть, но они будто ищут новую волну, запретив всё старое, создав какой-то хаос в том, что между ними холодным ветром и тёплыми, греющими батареями, бурлящими по осени; Арсений даёт быть ближе, а Антон делает шаг назад. Потому что по-новому так быть уже не может, как раньше. Создаётся новое, не похожее ни на что. Антон ставит его на ноги и расправляет бант на шее, а потом слышит эдов хрип — Аллегрова сменяется Бузовой, а их собственный вакуум лопается тоже с каким-то громким лязгом. Они меняются в лицах, и Арсений вновь спину выпрямляет так, словно ему между лопаток приставили нож — Антон оглядывается на всякий случай, потому что на лице Эда, и вокруг них, сгущается напряжение, когда они идут по мрачным, тусклым коридорам в компании пары рослых парней-телохранителей с суровыми лицами. За тяжёлой дубовой дверью кабинет, небольшой, но богатый — Алексей деньгами разбрасывается на позолоченные ручки и бесполезные глиняно-стеклянные безделушки. У него в углу Венера Милосская рядом с пышной монстерой, на полу ковёр под натуральный рыжий, лисий мех, и стол неоправданно массивный, с десятком ящиков и полок, пустыми глазницами глядящих на них с каким-то голодным пристрастием. Всё в этой комнате давит на них своим превосходством, нашёптывает быть тихими и послушными. Алексей на сцене шутит и сорит матами, но за портьерами скрывается жёсткость и чернь, которая у них всех за спинами золой. Так или иначе, когда ты ввязываешься в отношения с бандитами, ты становишься частью их мира, потому что в глазах других это неразделяемо. Потому и Егора, и Арсения цепляет чёрными липкими руками их криминала и кровавыми деньгами, круг которых не меняется год за годом. За портьерами и дверьми Алексей серьёзный, с твёрдым кулаком и взглядом, поджигает тонкие «Кент» и чинно закидывает ногу на ногу, опустившись на стул. Тяжело вздохнув, он перекладывает какие-то бумаги на столе, не обращая на них внимания, но Антон, приосанившись, ждёт смирно — не кусай руку, которая тебя кормит. Его с детства за баловство так осаждала тётя Таня; Антон, в целом, толковый мальчик. — У меня своих проблем до жопы, ещё думать мне обо всём мире… Мне чё, делать, блять, нечего? — мученически роняет Алексей скорее из усталости, нежели из-за недовольства. Он в целом нормальный малый, шутил всю дорогу до кабинета, отпускал всякие фразочки по их души; ненапряжный, простой очень, но в целом, такой же, как они все. Деньги не зарабатываются просто так, поэтому у них за спиной грузная, долгая жизнь, и Антон понимает. Он тоже не хотел за весь мир, да и за отдельных людей — но всё равно делал то ли из какого-то внутреннего гуманизма, то ли за мнимое поощрение; как Арс. Алексей наконец поднимает на них взгляд, что сразу холодеет и становится суровым. Глаза прячутся под козырьком фуражки, но в них чувствуется гнев, который прошивает насквозь их всех не эмпатией, но тяжёлым металлом пространства; и в кромешной тишине вязкой вдруг слышен только удушенный сип, который хочет быть криком. Егора гнёт к земле, он хватается за голову и хочет просить о помощи, но по лицам бугаев-охранников ясно, что дёргаться к нему не стоит. Булаткин жмурится, у него подгибаются колени и короткие хрипы прорываются через мучительное молчание. Антон делает шаг вперёд и равняется с Арсением, что стоит с непроницаемым лицом; того немного — совсем немного щекочет страх, но кажется, его больше не волнует всякая чужая беда, как раньше. У него своих бед — озеро, но глубокое, как океан, и утонуть там страшно ему самому больше, чем сейчас страдать под чужим взглядом, которого уже не видно вовсе. Глаза у Алексея — чёрные, непроглядные, даже белки не заметны за этой чернью — выглядит жутко, но как будто бы не страшнее всего, что видел Антон. И тем более не страшнее тьмы, в которой Арсений бродит совсем один. Мировой океан исследован всего на десять процентов, а озеро Арсения — едва ли на единицу. Антон накрывает ладонью его сжатый кулак, встав с ним плечом к плечу. Эд долго держится, желваками под кожей играя, но срывается с места, когда Егору удаётся закричать; есть в этом что-то титанически-тяжёлое — издавать звуки сейчас, и тот совершает подвиг. Эд оказывается рядом с Жидковским в несколько шагов и пальцами вцепляется в его шею, чуть не опрокинув кресло назад и нависнув над ним монстром похлеще; он выдвигает челюсть вперёд по привычке, чтобы при своей внешней щуплости казаться чуть более грозным. Но не чуть более Иваном — Арсений сказал что-то такое много лет назад. Егора перестаёт крючить, и общее напряжение сходит на нет вместе с будто подчиняющейся тишиной. Эд, разозлённый как злой чихуа-хуа, отшатывается и смотрит сердито. А Алексей будто не держит на него никакого зла — только поправляет воротник рубашки и возращает глазам человеческий вид. — Ну ты прям как эта бабень из «Сумерек», Эдюнь, — прочистив горло, беспечно говорит он. Злобу можно обратить в нужное русло, когда ты единица; злоба ощущается как боль, шокирующая и оглушающая, не имеющая конкретного места, и это иногда страшно, когда дело касается близких. И удобно, когда надо убрать сволочей — Антон так не раз глушил ментов или таможенников, ему неугодных. Ему было бы стыдно, но никто не умер — степень вины в этой работе со временем начинает измеряться в смертях. — Ты нахуя его сюда привёл? — добавляет уже возмущённее Жидковский, головой дёрнув в сторону Егора, который до сих пор отходит и пошатывается ошалело, глядя куда-то между мебели. — А шо, проблемы какие-то? Он — мой помощник и правая рука, нога там, друг, если угодно, хули нет? — плюётся Эд, глядя ему в глаза. — А тебе этот друг рассказывал, что он с людьми творит, нет? — Да ничего он мне не рассказывал, потому что хуй ты расскажешь то, чего не помнишь. Алексей открывает рот и закрывает его обратно, глянув на Егора как-то недоверчиво. — Чё, правда? Тот кивает боязненно, прячет глаза. — Мне мозг помяли ещё как. Последние семь лет ни к чёрту, — выдыхает он. — Простите, если я вам там навредил, но я вообще не при делах. По крайней мере, теперь. Жидковский ведёт головой и кивает с сомнением, а потом поворачивается ко всем и волосы манерно откидывает назад. Постукивает длинными ногтями по столу, задумавшись, решает, верить или нет. Но Антон надеется, что Эд достаточно доказал свою честность, чтобы сейчас не началась драка или стрельба. — Ты меня забирал из той мясорубки, ты знаешь, что он сделал, Эд. И тут Эд вдруг выглядит обезоруженным, оглядывается на Егора, что брови сдвинул без вины чувствуя себя виноватым; он даже не знает, за что ему стыдно, но всё равно по взгляду чувствует себя откровенно хреново. — Он не врёт вам, Алексей, — вдруг подаёт голос Арсений, и Жидковский обращает наконец на них внимание с чутким интересом. — Вы знаете, как эмпатией ощущается вина? Тот мягко качает головой. — Она липкая и вязкая, от неё всегда ком в горле собирается, и знаете, мне сейчас настолько трудно говорить от неё, что не вижу резонов ему не верить. Арсений держится достойно, голову гордо вскинув, с лицом безразличным и ровным, как будто бы общение с бандитами — это часть его нормальной жизни, и Антон улыбается уголком губ гордо, глядя на его профиль. — Манусов легко прогнуть под себя, — продолжает Арсений, и Антону это всё действительно начинает напоминать «Сумерки». Вторую часть, где Белла с Эдвардом отвечали перед какими-то размалёванными вампирами, одним из которых, однако, был Майкл Шин. — У них легко подавляется воля, для этого не нужно много: чтобы взять под контроль мануса нужен лишь хороший навык ментализма. Я не знаю, что он там делал, — Егор смотрит на Арсения жалобно в надежде, что тот докажет его невиновность, — но сам факт — вероятно, это была не его воля. Смею предположить, что в той «мясорубке», как вы сказали, был наш друг, Рома Зверь. Вы знаете его, группу помните? Алексей выпрямляется и кивает, но по его лицу нельзя сказать ничего хорошего. Арсений всё больше кажется Антону гением, который и в пир, и в мир, и в добрые люди, и вообще — он, кажется, может всё. Он знает всё — при том, что он не вылезал из города и из дома столько лет, даже слишком. Антон перестаёт улыбаться — Арсений молчит о многом, и это становится открытием. — Мы говорили с ним о том вечере, и это была большая продуманная попытка прибить остатки питерского подполья, потому что здесь осталось не так много. Он был весьма… потрёпан, а ещё в каком-то жутком шоке. Я его отпаивал валерьянкой весь вечер, а он всё говорил, что их там собрали и там же оставили. Он сегодня не с нами, потому что он помнит, какой зуб на него имеют вся мафия и банды в городе. А Егор не помнит ничего, и как их заставили убивать вместе с семьями той самой мафии, — Арсений кидает взгляд на Антона, что замирает в ужасе. — Вам, видимо, очень повезло. Дайте угадаю, тёмным вы не были? Алексей кивает и откидывается на спинку кресла, ведёт пальцем по карте под стеклом на столе; как будто бы Арсений отвечает на все его вопросы. — Мне повезло оттуда выбраться живым, и жнец меня всё-таки отдал. — Откуда ты всё это знаешь? — перебивает его Эд и обращается к Арсению. — Потому что все всегда что-то да знают, Эд. Не думайте, что вы одни такие из себя крутые — я собирался замуж за бандита несколько лет, и этот бандит мелькал где-то рядом всё это время. А ещё у меня ребёнок от крылатой, я вдовец, и при таком наборе сложно не быть в курсе. Просто я не трепло, — он усмехается елейно, и Эда передёргивает. Антон издаёт смешок. — Да я… — заводится тот, но Алексей осаждает его одним жестом руки. — Говорите, зачем пришли. У них больше нет ни времени, ни сил разбираться что кому и когда сделал — Егора отпускают с миром, но тот забивается в угол, подальше от глаз, ошарашенный и потерянный. — Вот за этим, — Антон достаёт бумаги из внутреннего кармана пиджака и кидает их на стол, а потом протягивает Жидковскому руку, щёлкнув браслетом, чтобы иллюзия пропала. — Антон Шастун. Ну или Александр Шепцов — как вам удобно. — О-о, — тянет он с улыбкой. — Рады видеть. На словах они все друг друга знают — как-то заочно; но знакомы и общаются далеко не все, это невыгодно — если каждый будет иметь информацию, то выудить её будет проще. И хорошо, когда Гудок может, например, просто переждать проблемы где-то в прошлом, как он сейчас и делает, пропав с радаров наглухо и ничего ему не выдав по его деньгам; но другим недоступно такое счастье. Но Антон начинает понимать, что имей сто друзей, когда десять тысяч раз по сто рублей где-то вне досягаемости. — Взаимно. Дело такое, — Антон упирается кулаками в его стол. — Мои деньги, десять лямов, спизженные с моих счетов, путешествуют по Питеру. И путешествие это заканчивается на вашем клубе. Куда они делись? Алексей губы поджимает, какую-то, наверное, неоправданно дорогую помаду размазывая ещё сильнее и смотрит на бумажки слишком задумчиво, чтобы быть причастным; водит по ним своими чёрными, цепкими, как у ворон, ногтями по листам, будто там всё написано не то что на китайском, а на древнем языке викингов в помеси с латынью. — Во-первых, давай на ты, Антох, ну чё за фамильярность уебанская? Во-вторых, финансами и счетами занимается милый мой бухгалтер-экономист, надо её спросить. Но если она окажется подставной крысой, то я ей хвостик ещё как отчикаю, — недобро усмехается Алексей. — Но если деньги здесь и были, их уже нет сто процентов, были бы вопросы со стороны налоговой. Их могли зарегать на якобы поставщиков, но я, если честно, не могу точно тебе сказать, базарить не буду, я не бабка. В третьих, почему ты не пошёл со всей этой движухой к другим людям? — спрашивает тот чуть лукаво. Он знает — конечно, кто-то всегда что-то знает; но Антон держит лицо. — Потому что к таким не ходят со всякой хуйнёй, — отвечает он ровно, игнорируя непонимающие глаза людей вокруг. — Тебя хотят посадить, ты в госрозыске, Антон, и уж прости, но ты долбаёб, если не пошёл. Антон знает, что он мог бы все проблемы решать так — но он никому не может доверять на сто процентов; люди всегда будут искать выгоду и идти туда, где больше сала. Поэтому никакие, даже самые властные люди, не могут дать ему гарантии и безопасность. Хочешь что-то спрятать — положи это на самое видное место; поэтому Антон живёт у Арсения в обычной трёшке. — Пока справляюсь, — жмёт плечами он. Алексей долго смотрит на него с некоторым недоверием, и снисхождением, а потом возвращается к бумажкам. — Ладно, чем смогу, помогу. А вообще, надо с щепенцами связаться — знакомые фамилии, — бормочет Жидковский, заблудший в мыслях. — С кем? — выгибает бровь Антон. Алексей хлопает глазами, а потом улыбается чуть насмешливо и немного довольный чужим ступором. — Так вы не знаете… ну ты-то понятно, но Эдик? Ну, ребятки, добро пожаловать дом… — говорит он что-то загадочно, но не договаривает — в кабинет врывается ещё один бугай с пресловутой, киношной почти хмуротой нависших бровей. — Алексей Романович, там менты с облавой, шарят здесь кого-то, по-моему, Выгановского какого-то, сейчас к вам придут. Жидковский, как и все в комнате, меняется в лице мгновенно — хмурится и встаёт струной мгновенно, не позволяя себе ни одного лишнего движения. До Антона сначала не доходит, что происходит, пока он не слышит гомон из-за приоткрытой двери, и напряжение возрастает в разы — телохранители срываются с места и выходят, ранее настолько недвижимые, что незаметные. Шастун стискивает зубы и смотрит на него в ожидании, руки в кулаки сжав, но от внезапного нервяка руки кроет ломотой. Вокруг суета, что-то дребезжит и пикает, туда-сюда по техническим коридорам начинает слоняться охрана, пока откуда-то из зала возмущённые вопли мешаются с громкими механическими голосами сотрудников охраны правопорядка в рупорах, но это всё кажется решительно далёким. Антон пальцы мнёт в кулаке и успевает выцепить только лицо Арсения, который фонит тревогой, но всё-таки усталой. Тот уже не удивляется, а привыкает к тому, что в его жизни бардак и хаос. — Извините, господа, вы вынуждены уйти, — тараторит Жидковский, нажимая десяток каких-то кнопок под столом. Он мечется по комнате, пока остальные по струнке ждут указаний. — Эд, ищут тебя, Выгавновского, вали через чёрный ход, вот туда, — он выпрасывает руку за свою спину. — Я всё узнаю и свяжусь с тобой. — Эд с места срывается тут же, похлопав его по плечу, и убегает, не прощаясь. — Арсений — бегом на сцену, моих не трогают никогда, и чтобы ни звука, — цедит он так строго, что становится жутко. — А Антон пусть возвращается так же, как и пришёл. — Телепортацией? — срывается с уст Антона агрессивно. — Её тут засекут моментально даже с рассеивающей хуйнёй. Алексей подходит к нему, гремя каблуками по полу, решительно и сурово. Антон не знает, что стало с его магией после почти наступившей смерти, но точно ничего хорошего, и нарываться не хочется; но глупое напряжение просит. — Если я сказал, значит, я разберусь, — цедит он, но быстро переключается и легчает, бросает спокойно: — Хватит трепаться, — он встряхивает Егора, который нервно дёргает ногой, стоя в том же углу. Но Антон ему не верит — этот план из говна и палок ни капли не надёжный, как часы всё-таки китайские, и всё, абсолютно всё грозит полететь к чёрту. Антону кажется, будто вот эта точка — финальная, и весь свой марафон он отбе́гал; поблажек больше не будет. Он у жизни и без того взял взаймы слишком много. Его накрывает страхом, но больше — скребящим чувством потери, потому что прощаться с Арсением снова — будет навсегда. Бог любит троицу. Но Антон — атеист. И ту секунду, которую ему дают на одну-единственную мысль, он тратит на решение; и Арсения, который уже дёрнулся к двери, ловит взглядом, встречая чужой тревожный, и ловит за руку — тянет к себе. Ладони тёплые щёки накрывают, большими пальцами собрав все десятки родинок, и Антон прижимается к его тёплым, сухим губам на две доли секунды. Арсений отвечает ему ещё на одну, цепляясь за верёвочки галстука. — Спасибо, — шепчет Антон короткую благодарность за всё, что для него сделал Арсений — самый искренний, добрый и самоотверженный человек, хоть этого слова совсем недостаточно; там на тысячу слов больше. — Возвращайся, — сорвано отвечает ему Арсений, а потом взглянув на него с непомерной тоской, исчезает в коридорах между десятком людей там. Антон чувствует его эмоции где-то на периферии, потому что ему катастрофически не до этого; но он не жалеет о содеянном, и этот короткий поцелуй весит больше, чем то самое загадочное незнание, случился ли предыдущий. И теперь, если всё пойдёт не так, у Антона будет уверенность, что он всё-таки был. У него будет этот последний взгляд и почти упущенное, но всё-таки пойманное ощущение чужой щемящей любви. Егор, наконец очнувшись, хватает его за руки под аккомпанемент гремящих за дверью ботинок. Долго ничего не происходит, Егор жмурится и корчится в попытках, но торопливые шаги всё ближе, и звонкий, обольстительно-томный голос Алексея тоже, и Антон, ранее взведённый и напуганный, теперь почему-то мертвецки спокойный. Шастун закрывает глаза и принимает свою участь — всё, что он мог, он сделал. Дверь шумит заевшей ручкой, и Антону обжигает всё тело сразу. А потом только ладони — их раздирает мокрый, грязный асфальт, и Антон тут же подскакивает на ноги, озирается по сторонам. Под рыжим небом не случается конца света — они стоят посреди очень знакомых спальных районов, и Антон белый панельный дом покрашенный для виду новизны узнаёт сразу; пройти чуть дальше, к третьему подъезду посередине, и он привычный запах затхлости почувствует, тот, который напоминает о доме. Единственном, на самом деле, доме, где он ощущал его этим искренне-глубоким словом. Север красной ветки не меняется совершенно, он всё такой же сонный, семейный, немного обшарпанный — бабулька сидит на скамеечке у дерева, уставшая учительница бредёт с пакетами тетрадей по дорожке подальше, горит гирляндой замшелый магазин, наверное, даже без регистрации, а на качелях качается какая-то шумная парочка. Антон улыбается. — Ты как это сделал? — спрашивает Антон у вымотанного Егора, который тяжело дышит чуть морозным вечерним воздухом. — Я не знаю, — жмёт плечами равнодушно тот. — Я даже не помню этого места. Ему уже, кажется, всё равно, хоть в подъезде упасть — он телепортацию только начал, и это заметно по скорости и осадку. Но лучше, чем попасть на глаза полицейским с противоиллюзорными линзами и очками, поэтому Антон поправляет испачканный костюм и идет к сиденью у подъездной двери, забивается в тёмный угол. — Егор?! — вдруг раздаётся со стороны детской площадки и рыжий парень торопится к ним; качели теперь пустуют — его дама сердца идёт чуть поодаль. Пацан налетает на Егора и сдавливает его в объятиях, стараясь не пролить бутылку сидра, и хлопает его по плечу. — Блять, мы уже думали, ты помер, братан, пиздец, — обрадованно и громко говорит он. Девушка в короткой дублёнке вешается на шею Егору и кажется даже тихо пищит; Антон усмехается — его бы так встречали. — Ты куда пропал? Нахуй, ни слуху, ни духу от тебя полтора месяца, пиздец. — А слух и дух был?.. — тихо спрашивает Егор, и парень хмурится. — Ему память стёрли, — говорит Антон раньше, чем начинаются вопросы. Ему эта тема и всеобщее удивление уже поперёк горла — почему нельзя просто в громкоговорители объявить, что Егору Булаткину отшибло голову? Вокруг без того и чрезвычайное положение, и апокалипсис — а эти шутки молчат. Должны же быть они на что-то нужны. — Пиздец, — бросает парень немного растерянно. — Ладно, хуй с ним, пошли домой. Мы твои соседи, короче, хату снимаем на троих. Совсем не помнишь? Егор виновато качает головой и взгляд опускает; но его соседу это не мешает, он обнимает его за плечи и тащит к подъезду. — Я Данила, а это Полина, моя женщина. А тебя как, страшила? — обращается он к Антону. Антон сначала хмурится, а потом понимает — он не знает, как выглядит с браслетом. Он улыбается и протягивает ему руку. — Антон. — Давайте к нам заваливайтесь, не знаю, в каком говне вас валяли, надо хоть переодеть. А Егора домой вернуть, мы реально думали, что он сдох. Пришёл этот его Нурик мутный, и всё по пизде. Антон тормозит, занеся руку над ручкой. — Нурик? — Ну да, Нурлан, азиат такой. Дружбан его. Антон долго пытается одно с другим связать, но мысли начинают путаться и плыть; они заталкиваются в крошечный лифт и едут под механический голос, объявляющий этаж. Антон поглядывает на потерянного, но будто обнадёженного Егора искоса. Голову затягивает смердь, и думать об этом не получается долго. Дерьмово, наверное, не помнить свою жизнь. Данила рассказывает какой-то лохматый анекдот про улитку и бар; они заваливаются в душную типовую квартиру. И стоит им оказаться внутри, в тишине и безопасности, у Антона подгибаются коленки. Он встречает носом ковёр.