Единица

Все родом из детства — даже если его не существовало. У Арсения оно было — может, немного кривое, хотя, наверное, совершенно обычное; тем не менее — он родом из того детства, где они с Антоном были вместе, как будто в той юности он отыгрался за все годы до. Он режет мармелад Глике в кашу немного коряво, потому что давно этого не делал — Антон любил есть так: привычка с детского дома. Антона сейчас здесь нет, но Глика просит, и Арсению бы отругать его за то, что подсадил ребёнка на сладкое. Отругать, как они раньше ругались, едва ли задеть. Но Антона нет — Антон где-то далеко, в чужой квартире, и всё утро Арсения уходит на то, чтобы запретить себе идти туда — зачем-то. Последние дни без него напряжение в доме спало, но появилось ощутимое чувство пустоты и холода, вроде как, привычной квартиры; или просто Арсений теперь не такой ледяной, и температура, раньше будучи его собственной, теперь жжёт потеплевшее сердце и встрепенувшуюся душу. Он ведь заново влюбляется, хоть и любит уже давно. Вина, конечно, никуда не девается, вино — ещё как, а истины не находится ни в одной из позиций. Антон убил — не по своей вине; Арсений много думает днями-ночами о том, что там было на самом деле, умысел ли, неосторожность ли, но позже пересматривает свадебные альбомы, перебирает одно за одним воспоминания семи-пятилетней давности, и верит его искренности. Верит верности его любви. На всех фотографиях Антон улыбается, на свадьбе, везде — в жизнь до двадцать девятого года совершенно не лезет, хотя давно знает, что Арсений давно любит ещё одного человека. Ну не может он от него отказаться. В жизни Арсения было и есть всего две любви, и обе — миру враги, обеих не принимает действительность с хитрым смехом: обе этих любви всегда знали о присутствии друг друга в большом сердце Арсения, и всегда принимали это — с гордостью и бесстрашием. Лиза Антона обожала, считала его другом и доверяла ему себя — по этой причине увозил её именно Антон, а не Выграновский или Илья. Шастун танцевал с ней на их с Арсением свадьбе, Антон с радостью принимал их в Воронеже, когда Лизе взбрело в голову поездить по России — как Антону когда-то. Арсений эти воспоминания перебирает хрустальными бусинами в неосторожных руках растяпы. Время не лечит — оно не сироп и не таблетка; время только извращает разум и в бездействии переворачивает всё в голове вверх дном. Так случилось и с Арсением — долгие годы попыток избавить дочку от страданий, одиночество и усталость к его синдрому неприменимы; он рад знать, что нет ничего необратимого сейчас. Он доверяет Антону свою больную голову вновь — с осторожностью и опаской, но всё-таки позволяет устроиться там, где светло. Всё постепенно, шаг за шагом, но разодранное сердце благодарно ему за эти шаги, потому что оно устало ненавидеть и болеть. Потому что это Антон же, его Антоша — такой же рождённый их детством; не тем, которого у него не было. Время помотало их, пошвыряло по углам разных комнат, но главное — найти путь назад и принять все эти падения как часть этого пути. И сказать это легче, чем сделать, но Арсений всегда решителен в своих желаниях: и теперь. Он не прощает, но позволяет всему идти своим чередом, не отказываться от возможности быть счастливым ещё разок, коли всё складывается, как оно есть. Более того, в нём играет та самая юношеская гордость, которая не может позволить государству отнять у него всех его любимых — одну он уже потерял, но второго, забери его чёрт, он не отдаст ни за какие сладкие речи об избавлении его от боли. Боль станет только хуже: Антон вернулся, и теперь ему есть, с чем сравнивать. Путь его тернист, но он идёт вперёд — через разговоры, ругань и поиск бусин из хрусталя в тёмных углах. Арсений любит его — он бы соврал, сказав иначе; и того достаточно. В двери кряхтит ключ, а потом в коридоре кряхтит Пашка; Арсения печалит судьба его брата как таковая. Быть человеком в мире не-людей — это больше про усталость, чем про отличительность. Ему уже сорок два, и организм понемногу начинает подводить. Арсений, если бы не болезнь Глики, прыгал бы ещё столько же как коза ретивая, но вся боль дочурки его истощила донельзя. Лиза доверяла Антону, но пока доверить ещё одну жизнь он ему не готов, хоть это, наверное, есть самый правильный выход. Антон правду говорит — он знает об этом больше, он десять лет только и делает, что пытается «спасать» жизни хоть в какой-то из возможных степеней. Но Арсений пока не решается, он в состоянии справиться сам. Пока — да. Арсений улыбается брату, и тот хлопает его по плечу, воруя кусок мармелада с доски. Арсений вспоминает, что, вообще-то, готовил до того, как снова уснул стоя будто, потому что голова у него огромная, пространства для сомнений-мыслей-страхов там целое море в этой пустыне, где ничего не осталось, кроме миражей. Так кажется, но, скорее всего, так его и нет — он ещё не сходит с ума. Вот скоро он обязательно заработает достаточно, чтобы позволить себе психотерапевта, а пока бродится ему по своей голове и без менталистов отлично. — Подвисаешь опять? — усмехается Паша, и Арсений взглядом цепляется за морщинки у его глаз. — Думаю, как я буду без тебя. — У Арсения в груди ёкает глухая печаль. Все смертны — и он тоже, просто он смертен позже, чем люди; их на Земле осталось не так много в сравнении с не-людьми. Терять близких — это его самый жуткий детский страх, ставший не явью, но обычной грустной реальностью. Она даже не суровая, она просто даёт причины и следствия, и Антон с самого начала прав был. Дело не в глубинках и не в их нерождённых детях, всё это — жизнь, от начала до самого конца. И потеря Лизы, и матери, и уход Паши, он надеется, очень нескорый, и Антон, который то есть, то нет, потому что эта самая жизнь славно их помотала — вот оно всё. — Харе хоронить меня раньше времени, я планирую прожить минимум столько же, — фыркает Паша, который доволен своей судьбой. Они много раз об этом говорили, ещё в юности Паша среди всех был этим тощим максималистом, который, в отличие от сверстников своего вида, никогда не мечтал иметь магические силы. Это ведь слишком сложно, это — большая ответственность, которую он, раздолбай, тогда бы не потянул, а теперь просто не хотел, когда империя горит в огне. Быть человеком — просто и нелегко: «зато проще быть честным», — говорил Пашка. И не скрывать беглых преступников у себя дома. Хотя Арсений не жалеет, потому что это конкретный преступник, который, на самом деле, не совсем он. Отрицать его вину в смертях было бы глупо, но Антон бы не стал губить крылатых из прихоти, чтобы потом их возить сотнями на спасение. Эта мысль так незатейливо вторгается кактусом в обезвоженную песчаную пустошь Арсения, что он чувствует себя легче. Он долго к этому шёл, но лучше так, чем бросаться мыслями и решениями — хотя однажды такие решения привели его к Антону. Но Арсению уже не двадцать, и на кону много чего стоит — как минимум собственное психическое здоровье, а он крайне им дорожит. — Чё, какие планы на сегодня? Прошвырнись куда-нибудь, а то тебе по вашим этим жизненным циклам только девятнадцать, а ты дом-работа. Я с Гликой посижу, обещал с ней в игрульки её погонять. — Да никаких, — Арсений одним движением смахивает мармелад в миску с овсянкой. — Я думал, может, узнать, где Антон сейчас, взять бутылочку чего-нибудь выпить с собой. Нам после клуба надо расслабиться. Выражение лица Воли меняется, приобретает грубые, раздражённые черты. Он губы поджимает с укоризной и головой ведёт — думает, видно, сказать или не сказать, что на языке вертится, и Арсения самого всегда бесит эта его черта: как будто он мама, которой «не надо уже ничем помогать», но «помощи в этом доме никакой». Паша считает его ребёнком, будто ему до сих пор и вправду девятнадцать. Но долгая жизнь не отменяет опыта и не останавливает развитие — Арсению всё-таки тридцать семь, хотя в сравнении с людскими годами действительно девятнадцать. — Валяй, — вздыхает он, чтобы Паша перестал буравить его взглядом. — Вот ты уверен, что оно тебе нужно? — тут же вываливает тот. — Арс, ты мне говорил, что просто хочешь ему помочь, типа, Лиза бы этого хотела, все дела. Ты же понимаешь, что он уже не тот пиздюк, которого ты любил в юности? Он обещал тебе, мне, Лизе, много вещей, но не выполнил нихера же. Ты ревел из-за него три года, и до этого ещё. Если я буду перечислять все разы, когда тебе из-за него было плохо, то мы тут до вечера, — цокает Паша. — Но это похоже на план, чтобы ты к нему не пошёл. — Паш, — Арсений трёт глаза, — ну я же не долбаёб. Мне всё-таки почти сорок. Я помню всё и без тебя, но наши с ним отношения — сложная история, в которой нет одного виноватого. Не он всё тогда запорол, а мы оба, тут уж извините. Если ты думаешь, что я инфантильный долбаёб, то мне обидно. Антон — сложный человек, но и я ебать не раскраска ноль плюс. И между нами всё тоже сложно, — говорит Арсений, и это звучит так, будто это должно полностью убедить его не начинать всё сначала. — Но у меня нет сил. Я хочу покоя. Но не убеждает. Арсений часто задавался вопросом последний месяц — а точно ли у них в отношениях всё было здорóво? Точно ли это не какая-то созависимая влюблённость, которую он просто не отпустил? Он рос в эпоху самопознания, вокруг него все постоянно говорили о важности мыслей, и Арсений решил сам себя об этом спросить, потому что это, опять же, самый простой и самый сложный путь. Любить Антона Шастуна — это самый простой и притом самый сложный путь, но Арсений не страдает. Он страдает от непонимания, от обиды, от того, что вся их жизнь, всё их удивительное понимание с полуслонёнка, оно ушло куда-то, он страдает от того, сколько ошибок они оба наворотили. Но не страдает из-за этой любви — она где-то есть, и в тяжёлые моменты она всегда была маяком, что ничто не кончится. У него всегда был Антон — наверное, несмотря на ненависть и злость, Арсений на подкорке всегда допускал, что у него есть Антон, если вдруг что. Для корысти или нет, для морального или физического, для простого и сложного — он есть. И сейчас. — И ты думаешь, типа, с Шастуном получишь его, этот свой покой? Да ты вспомни, чего в ваших отношениях почти не было, — бросает Паша недовольно. — Его не было по обоюдному согласию. Тем более, откуда тебе знать? Я же тебе в основном всё либо замечательное, либо пиздецовое рассказывал. Ты не знаешь, что было между, — начинает злиться Арсений. — Я однажды уже получил и покой, и поддержку. И теперь стоит попробовать. — И ты так просто простишь это всё? Ты месяц назад орал, как ненавидишь его! — заводится Паша. — Нихуя не просто, — плюёт Арсений. — Но я устал везти это на своих плечах, эти эмоции, которые еще неправильные и путаются. Он знает, что со мной делать. Не зря он мой самый любимый человек. Я не готов простить ему сейчас и всё и убежать в закат. Но ненавидеть я теперь не готов тоже. Я любви хочу. — Так получи её от кого нибудь еще. Внутри он бурлит ведьмовским котлом, руки сжимает в кулаки, но его окутывает печаль, она обессиливает, и Арсений никак не может противиться ей, этой печали, что собирается в уголках глаз. И он мог бы вправду расплакаться только от того, что это снова с ним происходит. Это ощущается как будто его обманывают и заставляют чувствовать всё по-другому; будто бы тело ему говорит «это ты всё придумал, эту злость, всё же в порядке!». А Арсений знает — он не придумывал, но его голова путает всё, меняет местами, заставляет чувствовать не то, что бы он хотел. Но он всё это выдумал — шепчет ему сознание. Проблемы нет. — Арс… Ты чего? Я же просто волнуюсь за тебя, дурень, чтобы ты опять в это болото не бежал раскинув лапы. — Паша меняется в лице, замечая его «печаль», но злость только сильнее разгорается от этого. Он ещё и выглядит жалко со стороны, это страшно гневит, доводит до калений всех цветов и расцветок. Антон жалобно смотрел на него только в первый раз, потому что у него нет привычки жалеть. В нём есть сочувствие, но больше — решимость и принятие таких вещей как части нормального. Части нормального — как и любовь эта, странная, но, чёрт возьми, увлекательная реальность, как и злоба внутри Арсения, когда его принимают за ребёнка; даже Паше нельзя так делать, между ними пропасти нет. Два года по его меркам, четыре — по математическим, но Арсений никогда не был бессильным мальчиком, потерявшим голову от любви. Он настолько им не был, что женился на своей второй любви, что пригласил первую на свадьбу. Он не был глупым и беспомощным никогда, сколько бы синдромов в нём не сидело — когда они с мамой переехали жить к Волям, он полез драться первый. А вот что было бы глупо и беспомощно — это продолжать слушать больную часть себя. — Нет, Паш, — цедит он, вздрогнув. — Я не грустный, я очень, очень злой, — говорит и сжимает руки в кулаки. Печаль без боя не сдаётся, но и Арсений нет. Он прикрывает глаза и шумно дышит, пытаясь пелену с разума снять, взять себя в руки, и нервы едва ли поддаются. Арсений сосредотачивается на своей злости — она есть самое сильное чувство — и потихоньку печаль уходит. Она уступает место почти боли в руках — вот, как чувствует себя Антон — но за все награды нужно платить. — Если бы я тебе сказал, мол, ну, получи любовь не от Ляси, а от кого-то ещё, ты бы мне лицо нахуй отгрыз, — сердито говорит Арсений. — И я его любви хочу. Это не всепрощение. Это тот шаг, который я боялся сделать годы. И теперь клубок запутан по-страшному, еще сильнее, чем был. Но я знаю, что Антон, наверное, поможет распутать и его. Хочет очень. Потому что я ему нужен — просто так, и плевать ему, что у меня больная дочь и я на фоне всегда тревожный и напряжённый. Я слежу за ним, и он постоянно тихо фонит радостью. Просто потому что я есть. И вот это — то, чего я хочу. Паша долго сверлит его взглядом, своими тёмными глазами пытается убедить под угрозой чёрной дыры, но в итоге цокает и проигрывает намеренно эту битву в гляделки, машет рукой. — Разбирайся сам. — Давно бы так, — фыркает Арсений и возвращается к готовке. Миска отправляется в микроволновку, а Арсений — в страну яда. — Если ты опять попрыгаешь на этих же граблях, то я тебя предупреждал. Я бы хотел сказать, что умываю руки и сам будешь проблемы разгребать, но конечно я так не сделаю. Арсений смягчается — его всегда трогала Пашина забота, хоть он и не обязан. Просто они сцепились ещё подростками, хоть и по крови в них родственного ничего нет — и всё. — Спасибо, — бормочет Арсений с улыбкой. — Просто… я скучал по нему, понимаешь? Мы же даже после разрыва были рядом друг с другом, а тут Антон накосячил и спрятался, и я его за это не хвалю, но, вероятно, он просто не хотел видеть мою ненависть, — он жмёт плечами. — Мне кажется, я бы тоже боялся. — Но ты не косячил. — Это как посмотреть. Так глобально — нет. Но не один Антон в нашем расставании виноват, — вздыхает Арсений и, достав кашу из микроволновки, что претенциозно зазвенела, говорит куда более решительно: — Тогда я пойду, ладно? Толика сомнения всё равно проскальзывает в его тоне, но так будет, пока он сам себе не скажет, что в этом нет ничего страшного — продолжать любить Антона после всех его ошибок. Они были ненамеренными, и это облегчает ношу камней на плечах Арсения. Он никого не предаёт — Лиза всегда говорила последние годы, что она только порадуется, если Арсений будет с ним счастлив. Будто знала, что всё кончится так. — Ты уверен? — спрашивает Паша напоследок, и Арсений мотает головой. — Нет, но хочу попробовать узнать, что будет теперь. Паша кивает, а Арсений идёт звать дочку завтракать. Та опять спрашивает про Антона, и Арсений улыбается ей, сообщает, что пойдёт к нему в гости сейчас, и Глика почти расстраивается, что тот от них переехал. Позже, Арсений набрасывает на себя свитер и драные джинсы, синяки под глазами даже замазывать ничем не пытается, на голове у него чёрт пойми что, но теперь он такой — расслабленный, немудрёный. Тем более, косметика и этот искусственный лоск утомили его — богатство всегда роднится с проблемами, теми и иными. А драный свитер — нет, и сегодня Арсений не хочет проблем. Он хочет увидеть Антона, убедиться, что с ним всё хорошо, выпить и немного расслабиться впервые за последние три года, вот так, просто. Вспомнить, что части его души где-то ещё девятнадцать, а суровая реальность рядом с Антоном становится беззаботным детством или взбалмошным юношеством, также на какую-то часть, конечно. Но план выглядит хорошим; всё постепенно.

***

Арсений усмехается — белая панелька смотрит на него тёмными окнами, щурит веки чужих штор или наблюдает глазами котов; всё в его мире сегодня возвращается к началу, к тому моменту, к которому он и сам хотел прийти — но не в таком смысле, конечно. Приходит он к прошлому под ноги, к дому, где у них с Антоном прошли лучшие годы. Он приходит сюда — и снова к Антону. Хочется верить, что это — рубеж, конец мрачной эпохи и начало новой. Жизнь возвращает его туда, откуда сама вероломно забрала, запускает всё заново, оставляя за ним память, и подталкивает, заботливо хлопает по спине — иди же, говорит. Даёт ему знаки, символы, шансы — всё сразу, и благоволит; решение его верное, хоть Арсению и боязно идти туда. Он стоит на мокрой дороге, в куртке нараспашку, смотрит на белый дом и сжимает в руке бутылку портвейна. Начало прекрасной эпохи, Иосиф Александрович, думается ему. Лифт тащит его, всего напичканного мыслями, вверх, минуя этаж за этажом неизведанные, но притом знакомые до невозможного. Арсений думает, что же так преломило его оборону, которую он ненавистью держал крепко. Или не ненавистью, или не крепко — чёрт его разберёт, наверное, по кусочкам, но он считает, что лимит вопросов на сегодня превышен. Он спросит себя об этом завтра. Лифт выпускает его натужно, выплёвывает почти, оставляя ему всего метр, не больше двух робких шагов до новой встречи. Та теперь волнительна, немного опаслива, потому что Арсений идёт туда с совершенно новой головой, любящей Антона, но это — мелочи, влюблённой в Антона головой. Он понимает, что хочет этой встречи не только сердцем, но и мозгом своим неуклюжим и муторным. Хочет и всё тут, не зная, но доверяя покойной жене в выборе соратников, а себе — в выборе любимых людей. Антон ведь действительно не изверг, не стал бы делать ему настолько больно, и тем более прятаться где-то три года после. Антон, наверное, хотел помочь. Арсений стоит, как дурак, с открытым ртом напротив заветной двери, и донимает себя мыслями всё ещё, разбирает как конструктор. Что-то в нём не меняется, что в двадцать три, что в тридцать семь, потому что когда эмоции обманывают, хотя должен обманывать он, приходится перебирать их по мельчайшим деталям. Арсений стоит, как дурак, и не может сделать этот последний шаг до двери, за которой все будет иначе — сомнений нет. Никто не просит его решать, что он хочет делать со всем этим дальше, но Арсений знает, что внутри он сейчас принимает необратимое решение. Как в дурацких сопливых новеллах, которые они смеха ради проходили с Антоном по молодости. Этот выбор повлияет на историю. Потому что он не сможет от Антона отказаться потом, если начнёт узнавать его нового-старого больше, да и просто не сможет — потому что сам пришёл. И он делает этот шаг. Звонок чирикает птичкой в шумной квартире, и голоса долго спорят о чём-то, но Арсений не может разобрать в этом гомоне ни словечка. Замок хрустит в старой двери с жутким эхом на весь лестничный пролёт. Антон выглядит растерянным мальчишкой со всполохами кудрей, который замирает прямо на пороге. Арсений чувствует, как в грудину ударяет искристая радость, что зализывается мягким теплом. Антон в чужой безразмерной одежде и растрёпанным гнездом на голове выглядит очаровательно-домашним. Ему идут свитера, но он из принципа перестал носить их после укола от единичной иммунной слабости, а тут вот, стоит весь такой мягкий, никакой грубости в его чертах — только знакомая усталость и бессилие. Арсений ласково ему улыбается — он думал, что разучился, но Антон умеет творить чудеса. — Привет, — бросает Арсений и, шагнув за порог, ставит на столик бутылку. А потом он тянется к его плечам и обвивает руками шею, падая в мягкость свитера телом и в рыхлость кудрей носом, обнимает его крепко так, что слышит тихую усмешку на ухо. Он чувствует, как чужие руки в контрольных кольцах скользят по его пояснице и замирают на боках, стискивая его крестом. В Арсении бушует много чувств своих и чужих, они борются за первенство, но все уходят на задний план перед тишиной — не внешней, но внутреннней. — Я рад, что ты в порядке, — бормочет Арсений, отстранившись, и осмеливается в глаза ему смотреть, будто это было проблемой последнее время. Он только так что-то в голове своей и разбирал, этими переглядками, знаменитыми радужко-зрачковыми войнами в оглушительной тишине. Свой этот бисер мысленный разделял, вертел, крутил. Не то чтобы помогло, но Арсений здесь — значит, толк всё-таки был. Он сам себя уже истрепал мыслями — пора пожинать плоды своих трактатов. — Я знаю, — улыбается Антон, не отрывая от него взгляда. Он наклоняется чуть вперёд и замирает на секунду прежде, чем поцеловать его щёку нерешительно; Арсений слышит как нервно он дышит, но, не встречая сопротивления, успокаивается. Арсения удивляет, что тот так беспокоится о его границах и боится быть отвергнутым, хотя раньше он просто смиренно принимал это — но после того поцелуя в клубе, после того вечера в целом в них обоих что-то невозвратимо меняется. Как будто в моменте они оба думали, что больше не увидятся и этот клуб станет им началом конца. Но нет. — Мы там как раз выпиваем на кухне, пойдём к ребятам? — загорается наконец Антон, факт появления Арсения на пороге, кажется, в голове уложив. Радости, тем не менее, в нём это вообще не сбавляет — от Арсения не скрыть такие вещи, даже если иногда он и чужие эмоции ощущает неправильно. Раньше он спрашивал, чтобы быть уверенным, но сейчас в этом нет необходимости — Антон как открытая книга, едва ли не прыгает на месте. — А кто здесь вообще? — спрашивает Арсений. — Кто сегодня вышел? Спрашивает, будто они во дворе — мам, скинь попить, — а потом с пацанами и девчонками в «Выше ноги от земли» играть бегом, топтать траву и скрываться от злых консъержек и домуправов. Он улыбается — почти смеётся; Паша бы удивился, такое редко бывает теперь, потому что поводов нет. Не то чтобы Антон Шастун был поводом, но, видимо, так оно и есть — признаётся себе Арсений. Тот улыбается ему в ответ, сыпется тихим смехом, тычется в плечо, и всё будто раньше всё будто заново. — Данила с Полиной, это Егора соседи, Ирка тут ещё. — О, Кузнецова? Сто лет не виделись. Надо ещё Ромку пригласить, кому-то надо нас домой доставить. — Твоя правда, сейчас позвоним. Пойдём, — Антон берёт его за руку ласково и тянет к кухне и голосам с усердством ребёнка, который хочет в отдел игрушек. Тянет его за собой — иногда они меняются местами, но всё равно идут.

***

— И как такой мужик вообще с тобой водится, страшила? — спрашивает Даня, и Арсений вскидывает брови, глядя на Антона. С этим он точно готов спорить — Антон очень красивый. Арсений украдкой любуется им, когда не терзается мыслями — и когда терзается, впрочем, тоже. У его любви красивые лица — что Лизино, что Антоново, и все эти лица чувственные, искренние, эмоции на них как в зеркале; они помогают, они помогают найти баланс между кривым зеркалом Арсения и настоящим. Он взглядом обводит каждую черту лица Антона сейчас и на каждой же замирает — на мягкой линии полных губ, на родинке на носу, на нежной щетине и, конечно, ласковых глазах, которые с доброй усмешкой смотрят на Данилу. — Погодь, у тебя камера без антимагического фильтра же, да? — спрашивает вдруг он и, глядя на Арсения, потряхивает рукой. Арсений вспоминает про браслет на своём запястье, который позволяет ему видеть Антона без морока магии иллюзий — какой он под ней, они не знают. Как-то не вспомнилось даже посмотреть — вместе с Шастуном в жизнь Арсения всегда приходит суета; приятная, не очень, но в ней и есть его покой. Потому что Арсений и сам по натуре заведённая игрушка. Ирония — он сам чинит такие вещи, но себя не может; такой бардак. — А сфоткай меня, — просит Антон Данилу, и тот щурится, но кивает. Антон салютует камере стаканом с водкой и энергетиком и потом перехватывает у него телефон. Арсений тянется к нему посмотреть, и его пробивает на смех — Антон выглядит почти как сам злюка Гриндевальд из фильмов про волшебника, не такого, как они все, но поп-культура любит играться с реальностями. Арсений бы свихнулся, если бы его эмоции управлялись какой-то веткой. Антон и сам гогочет — Серёжа, видимо, решил поиздеваться над ним, дав самую всратую на свете иллюзию: для окружающих у Антона шрам на пол-лица, глаза разные и губы кривые. Не то чтобы Арсению противны шрамы, но в совокупности всё это даёт уморительную картинку. — Ты выглядишь нихуя не так, да? — спрашивает Данила со смешком. — То-то я думаю, страшила да страшила, — говорит Антон. — Ну, тут я с тобой согласен. — Красота в глазах смотрящего, — хмыкает Арсений, глядя на него, потому что в его глазах Антон — это красота, с мороком или без него. Он знает душу, и не то чтобы и она целиком у него красивая, но в целом они все совершают ошибки. Та душа, которую он знает, погребённая под слоями пафоса, деланного безразличия и напыщенной наглости, она — красота. — А нахера тебе это? Покажешь себя настоящего? Антон мотает головой коротко, отдавая ему телефон. — Тебе это не нужно. Меньше знаешь — крепче спишь. — Дело говорит, — поддакивает Егор, сидящий напротив. Кто этот Егор вообще такой, Арсений знать не знает, и откуда он взялся тоже. Он слышал часть их разговора с Антоном в день, когда они были у Алексея, но ему это почти ничего не сказало. Его присутствие в целом немного напрягает, потому что беда не приходит одна, а Выграновский — это всегда беда, особенно когда с ним рядом неизвестный человек, взявшийся из пустоты. Арсений не доверяет ему сильнее, чем другим, слишком странно всё это смотрится, как и любые новые лица, появляющиеся в момент, когда жизнь идёт по наклонной. Но в целом Егор выглядит неплохим таким парнем и, познакомься они в другое время, Арсений бы так о нём не судил. Но сейчас время искать везде подвох, масонский заговор и тайны иллюминатов — беспечность может стоить им всего. — Кстати, а кто ты по расе, Дань? — Сверхзрячий, — отвечает тот и глаза у него на мгновение загораются фиолетовым — понта ради. — Так что если я захочу, я узнаю, кто ты, — смеётся он хитро. — Но я уважаю чужие тайны. Антон благодарно кивает, а Арсений выдыхает: они и так слишком много говорят и показывают. Осталось всему миру рассказать и светящуюся стрелочку повесить разве что, вот он, Антон Шастун, вяжите его и сажайте в тюрьму. — Слушай, — вдруг говорит Егор, встрепенувшись, — а ты можешь посмотреть для меня одного человека? — Могу, Егорик, только мне нужна точка на карте. — Как это всё работает? — перебивает Арсений. — Я никогда не видел сверхзрячих, вас едва ли не меньше, чем всех остальных. Антон рядом улыбается, будто удивляется, что Арсений на самом деле почти не меняется, или, может, просто чему-то там своему; всё-то ему знать надо, уши развесить да глаза выкатить. — Ну смотри, — приосанивается Даня. — Такой прикол, что я не могу видеть конкретных людей, даже если мне фотку дадут, потому что сверхзрячесть — это пространственная тема, всё из той же оперы, что временники, путешественники, иллюзионисты… — Но при этом морок на Антоне ты видишь. — Да, потому что это немного другой уровень пространственной магии, это всё на уровне пересечения двух сред, между ними нет пространства. Морок на Антоне как бы «лежит», обтягивает его как презик со всех сторон. Антона разрывает смехом, он хохочет так, что ногами машет высоко настолько, что ещё чуть-чуть — и потолок. Ещё одна очаровательнейшая его черта. Сегодня у Арсения вечер мелочей — ему нравится смотреть, наблюдать и выискивать в Антоне эти родные вещи (и упрямо не корить себя). — Между ним и мороком почти нет пространства, даже если я залезу туда, толку от этого не будет особо. А пространство в целом — оно огромное, и вот я могу видеть сквозь этот объем. Не слишком далеко, посмотреть на президента или залезть глазами в Мексику я хуй смогу, конечно. Но в пределах пятнадцати, может, километров, вполне. Сверхзрячие те, кто покруче меня, наверное могут, их берут в службы безопасности, в военные силы обычно, там прям готовят людей. А я так — чему в школе научили, то и делаю. Поэтому мне нужна точка на карте, конкретный адрес, это помогает нашарить то, что надо. Так чё там у тебя, Булка? Пока Егор разбирается с Даней по своим вопросам, Арсений задумывается о том, сколько всего в школе он не доучил. Биология его интересовала на уровне передачи «В мире животных», где Дроздов создавал иллюзию всяких зверюшек, чтобы посмотреть на их взаимодействие с чем-то, что выглядит как их сородич — было интересно, но в целом, Арсению основы эмпатии больше прельщали. Хотя и по ним была четвёрка с натяжкой, потому что никто поблажки на его синдром делать не хотел, как всегда и везде. Мало кого в российских школах тогда волновали индивидуальные подходы к ученикам, о которых теперь трубят изо всех щелей — только жевание гвоздей в постсоветской системе с безразличными учителями, только хардкор. — Он лежит просто. Втыкает в игрульку какую-то на телефоне, — говорит Даня, и Арсений понимает, что речь об Эде. Егор явно переживает за него, тоскует, что ли — между ними явно есть что-то, о чём, по правде говоря, Арсений не очень хочет знать, но его наблюдательность никуда не деть. Он на Эда зла не держит, но относится к нему презрительно порядком, не за тот поцелуй — он может понять влюблённого человека в этом желании, но за то, что он сделал с Антоном: за его хромоту, за порог смерти, о котором Антон частенько вспоминает, за то, что красоту его души приходится искать под ворохом того, что с ним стало из-за этой работы - вот за это. — Хорошо, — кивает Егор. — Спасибо. — Ладно, я курить, — бодрится Даня. — Со мной кто? — Да, я, — отзывается Полина. Егор тоже машет рукой и поднимается со стула. — Встретьте там Рому, он скоро должен прийти, — подаёт голос Антон. — Без проблем, — кивает Егор, и все они скрываются в коридоре. Арсений вздыхает и откидывает голову на подоконник, у которого они с Антоном сидят, придвинув стулья друг к другу. Из двери выглядывает Ира, но тут же пропадает, уходит к остальным — удивительно, как время не развело почти никого из той тусовки, которая ехала через всю Россию на чистом энтузиазме. Только вот отношения уже не те, да и мир совершенно другой, и они. Но Ира всё равно была им рада — Арсения из них всех видно меньше, он зарылся в свой панцирь, но оно иногда и к лучшему. Сейчас никому нельзя доверять, и чем слабее эта его связь с другими людьми, тем лучше для него самого. Эта мысль, однако, смешит его — он так не хотел маячить на глазах у старых знакомых, будучи таким же, впрочем, нарушителем закона, как и Антон, и именно поэтому взял его под свой грибочек, чтобы тот не промок. Не шёл на риск чтобы удвоить его — вот такой вот молодец. Антон смотрит на него, ржущего во весь голос, и подхватывает его смех без причины до блеска глаз и «гусиных лапок» у век — светит такой очаровательной расслабленностью; иногда — можно. Впрочем, он не жалеет о своих решениях. — В клубе-то, когда меня перенесли, всё же нормально было? — спрашивает Антон, утихнув. — Да, я постоял у кулис, поволновал Сашку, который мой ученик, а потом ушёл домой, когда всё стихло. Они за Эдом больше приходили, но такая Алексей, конечно, кокетка. Нашептал им что-то, они успокоились. Ты доверяешь ему? — Не имею такого свойства ни к кому, — хмыкает Антон и берёт со стола его вейп. — Кроме меня. Не думаешь, что я тебя предам? — спрашивает Арсений чуть лукаво. — Не предашь ты меня. Только если из понта после того, что я сказал, - совершенно уверено отвечает ему Антон. Как будто сомнений нет - даже гроша. — Ну, это долбаёбом надо быть, — усмехается он. — Я, конечно, та ещё скотина, но не настолько. Арсений на Антона оглядывается то ли с опаской, то ли с отсутствием всякой решимости — тот не спокоен, но смирён. Арсению кажется, что не так уж они и выросли, всё-таки. Такие же загнанные, уставшие студенты, не имеющие карт или флагов, чтобы найти пути решения проблем. Он задумывается, что и он от Антона не слишком отличается — способы у них разные, но мораль одинаковая совершенно; просто Шастун немного проще ко всему относится, но, наверное, не теперь, когда увидел всё своими глазами. Он до этого, наверное, действительно боялся — Арсений, глаза открыв пошире, веки свои титановые подняв, наконец видит полуправду. И не видит связи. — Если бы ты хотел так меня получить, — тихо говорит он и сглатывает, выбивая себе время на подбор слов. — Ты бы не стал три года сидеть вдали? Ты бы приехал и сделал всё, чтобы я тебя простил сразу же. Так? Антон оглядывается на него удивлённо и почти обнадёжено. — Я бы приехал, если бы не был трусом. И не для прощения, а просто потому, что я виноват, - говорит Антон хмуро. - Если ты думаешь, что Лиза была для меня препятствием между мной и тобой… Она была мне другом, Арс. — Когда она успела им стать?.. — тихо спрашивает Арсений. Ему казалось, что они виделись всего пару раз за жизнь, но по крупицам Арсений собирает свою эту полуправду во что-то хотя бы сколько-то целое. Но бусин ему не хватает, чтобы ожерелье вышло, чтобы шею не сдавливало, а украшало — много разных цветных осколков мыслей с прошлым, что будто цветками под эпоксидной смолой. Ему не известно всё, ему неведомо, что у Антона творится в голове, но как будто что-то не очень хорошее для него самого. Оказывается, Антон — не обезличенный бездушный урод, кем был в его голове столько времени. Антон такой же запутанный коробок с бусинами из памяти. Сделают парные, тогда — и обязательно со всем разберутся. — Это несложно, когда у вас одна цель, — пожимает плечами Антон, глядя на него так жалко. — Чтобы любимый вами обоими человек был счастлив. Арсению с ними просто невозможно повезло. Он кивает и опускает голову на уставшем погнутом стержне-шее, ему на плечо. Антон, кажется, дыхание задерживает, не дышит и ни на что не решается, оставаясь с ним таким же невинным сомневающимся подростком. Не уверенным, что его достоин, такого сильного, такого необыкновенного — а Арсений обычный. Глупый, странный и обычный. Но красота в глазах смотрящего, и с Антоном он не спорит. Тот сидит рядом, руку держа над его боком, но не обнимает, не кладёт, боится быть отвергнутым — он ошеломлён нежностью, что проснулась в Арсении вдруг так внезапно. Ещё четыре для назад они почти не касались друг друга, но, оказывается, всё, что нужно было Арсению — это три дня тишины, которая без него опустела, и время собрать мысли в те самые пресловутые бусы; хотя бы начать. И Арсений наконец не откладывает всё это на потом, а берёт себя в руки — пан или пропал. Пропал, выходит. Терзать себя этим ещё дольше просто оказалось невозможным, будучи просто чем-то запутанным и бесформенным внутри, когда снаружи он — клетка для себя самого, телесная и настоящая. Но Арсений кладёт его руку на своё бедро, и Антон, наконец, выдыхает, приходит в себя; гладит его мягко. Как мало надо, чтобы его обрадовать и успокоить, ему касания достаточно. Антон такой чуткий и жаждущий хотя бы малого — и всегда таким был с момента, как они расстались. Танец на чужой свадьбе, короткое объятие при встрече, взгляд безненавистный — Арсений мог ему это дать. Антон Шастун был и есть самый удивительный человек в его жизни; Арсению с ними двумя очень повезло: с ним и с Лизой. Одна его любовь уже лежит в землях Сибири, а вторая с недели на неделю, со дня на день будет найдена и спрятана от него в тюремную камеру — у него отнимают всех, кого он любит, будто бы в наказание за эту любовь, которую он не может отдать только одному из них. Но он наказания этого не заслужил, знает сам; он не может отдать всех — Арсений не мог отдать никого из них, но с этим уже ничего не поделаешь. Поэтому он больше не теряет возможностей: у него нет на это никакого времени совсем. Он отрывает голову от его плеча, тянется к нему, и Антон судорожно выдыхает ему на ухо — Арсений ведёт носом по его щеке, вьётся у приоткрытых губ, которые целует раньше, чем хотя бы принимает это решение. Он тратил на сомнения больше времени, чем у него есть, и так больше нельзя. Антон отвечает ему мягко и неспешно, кудри его щекочут Арсению щёки. И тот только крепче прижимается к нему, мягко языком ведёт по губам и жмурится — настолько у него внутри всё взволновано, настолько Арсений давно не целовал его по настоящему: не под адреналином, не из слабости и не пьяно. Внутри у него всё сжимается от ласки и тоски. Теперь они оба не дышат, потому что некогда, потому что Арсений перехватывает его губы куда более жаждуще, свою эту внутреннуюю тоску отпуская от сердца. Чужие удары же он ладонью считает, скребёт пальцами по груди, пока Антон обвивает его руками, сцепляет их в замок где-то на пояснице и улыбается в поцелуй, потому что сердце стучит у него бешено. Он весь почти горит, жаркий такой, судорожно сжимающий его бока, потому что он, наверное, и не думал, что между ними снова будет любовь. А она была всегда, просто другая — разная совершенно. — Я не думал… Арсений всё ещё с полуслонёнка его понимает, конечно, не думал — по нему видно было всё это время, что он границ не переступал, но очень этого хотел. Он не думал — и целовал его как в последний раз в том клубе, безнадёжно, конечно. Коротко, напоследок. — Это не значит, что я простил тебя, — шепчет Арсений ему и целует ещё раз свои любимые губы, что жадно отвечают ему, с трепетом каким-то почти как перед божеством. — Я знаю, — отвечают уверенно. — Это не значит, что я прощу её тебе хоть когда-нибудь, — добавляет Арсений и губу нижнюю ему прикусывает, и тут же зализывает травму. — Я знаю, — Антон целует его ещё раз, теперь сам, получивший позволение быть ближе — хотя бы немного. Хотя для них это стало семимильными шагами. Всё — иллюзия, но они сами по себе — правда. — Но я просто больше не хочу… так. Антон отстраняется и смотрит прямо ему в глаза, пытается уловить мысль почти напуганно. — Всех, кого я любил, хотят у меня забрать. И я не хочу так, чтобы я потом перед смертью пытался надышаться за жизнь. Я хочу, чтобы ты был здесь. Я с Лизой много времени упустил в погоне за временем, но так и остался ни с чем. Ни её, ни того, что я мог бы почувствовать ещё. Я учусь на своих ошибках, — бормочет он сбивчиво. — Не думай, что… — Я не думаю, что ты пытаешься перед собой исправить косяки или закрыть гештальты. Арс, мы любим друг друга всю эту ебучую жизнь. Давно пора понять, что теперь либо вместе, либо никак. — Полуслонёнок, — улыбается Арсений и тыкает ему по кончику носа пальцем. — Теперь не третеслонёнок даже. — Только прошу тебя, не торопись. Дай своей голове самой во всём разобраться. Арсений чувствует, как у него внутри вместе со всей этой ненавистью и мраком уходит страх: боль остаётся, но она больше не превращает его самого в монстра, который посмел позволить себе любить. Он кротко кивает и смотрит ему в глаза, лапки ласковой улыбки расползаются у век. Антон выглядит таким счастливым, что у Арсения щемит сердце так, что заходится оно ощутимо едва ли не в горле. — Я тут подумал, — усмехается он немного отрешённо, понимая, что ещё чуть-чуть, и им с его четырёхкамерной клеткой придётся попрощаться; сердце просто вырвется из груди. — Не такие мы с тобой и разные. Я же тоже преступник — по трём статьям. Антон его перемену замечает и отпускает его, позволяя всему идти и дальше по-своему. — По каким это? — По закону о запрете сексуальных связей с крылатыми, по нарушению карантинных порядков крылатыми и за укрывательство. За укрывательство дважды. Так что сядем вместе, если что. — Ну нет, — фыркает Антон. — «Вместе или никак», но не в этом смысле. — А ты чё, испугался? — Арсений ведёт бровью, деловито руки на груди складывая. — Нет, — улыбается Антон и смотрит на него так долго, что Арсений проигрывает битву в гляделки. — Но я не хочу тянуть тебя за собой. — Я сам себя туда потянул. В этом-то твоей вины нет — никто не просил меня любить ту, кого государство считает недостойной жизни. Зато не надо будет отстаивать права на жопу — всё-таки люди там по понятиям живут. Арсения, на самом деле, очень пугает мысль о том, что будет, если привлечь к ответственности его самого, но он пытается думать об этом как можно меньше. Если что — у Глики есть Паша, он защитит её; но хотелось бы без «если». Хочешь перестать чего-то бояться — смейся над этим. И Арсений смеётся, а Антон смотрит на него всё также долго — вожделенно и любовно. Арсений не уверен на счёт «вместе», но «никак» — не получается, с такой-то радостью и любовью в чужом взгляде.

***

Арсений уходит от всех подальше, посидеть минутку в тишине, спросить у Паши, как там дочка, потому что они не вернутся к ночи; только разогнались, а он так давно не отдыхал. Он постоянно в суете, дочь-работа-подработка-сон, что внутри и правда чувствует себя измученным стариком. А сейчас в нём плещется пара стаканов портвейна, в голове пусто и почти тихо, так, что ему хорошо только от этого факта. Паша пишет, что всё в порядке — Арсений улыбается и падает на кресло. Антон с Ирой стоят на балконе и что-то обсуждают за сигаретой — Арсению слишком лень стоять целых пять минут, чтобы выкурить хотя бы одну. Он улыбается, глядя на Антона — красивого мужчину, который отрастил кудри, как в юности, и щетиной пытается казаться взрослее, чем тот есть. За окном уже темно очень, и он видит только их очертания, поэтому просто прикрывает глаза, прислушиваясь к их разговору. — И что, как у вас? — спрашивает Ира вкрадчиво — она обожает шептаться по углам о каких-то свежих сплетнях. — Знаешь… — задумывается Антон, — спроси ты меня вчера, я бы сказал, что всё херово. Сегодня — нормально. Почти хорошо. — Это как понимать? — Вчера я думал, что больше его не увижу, потому что у нас проблем не оберёшься, а Арсений дочкой не станет рисковать. Сегодня он сюда сам пришёл. Егор ещё всё меня отправлял дверь открывать, а я сижу и думаю, он чё, такой конченный? А там Арс. Ему, вроде, полегчало. Он прислушался ко мне просто… — То что ты Лизу его убивать не хотел? А это что, не правда, типа? — Правда, я что, долбаёб такого мужика просирать тупым собственничеством? Я рад, что он с ней был счастлив. Хоть с кем-то, раз не со мной. Арсений хмурится — ему хочется запротестовать, что он был с ним счастлив, очень счастлив когда-то. Они оба всё сами тогда порушили, и Арсения стыд до сих пор берёт, что он свою вину озвучить не может, в тайне хранит, будто во всех бедах один Антон виноват. Сейчас нет между ними никакого счастья, но это дело времени и будущего, которое под эпоксидной смолой ещё не застыло. Дело времени, мыслей, поступков — кучи вещей, но Арсений крест на них не ставил никогда, кроме тех трёх лет в скорби и ненависти. И правды, не полу-, а настоящей, которую надо говорить — и искать. — Но он раньше даже мысли не допускал, что я это не специально. Ему было больно. Ему и сейчас больно, но будто изменилось что-то. Не знаю, что у него в голове. А теперь… почти хорошо, Ир. Мы целовались с ним вечером сегодня. Он целовал меня. — Я бы на его месте тоже бы тебя ненавидела, — усмехается она. Арсений приоткрывает глаза и смотрит на Антона, который виском прислонился к оконному стеклу. Тот просто не знает, что ему делать, и Арсений ему в этом не советчик, но бессилие сквозит сквозь стены и стёкла, сквозь мебель, оно повсюду. Раньше Антон просто не ощущал мир вокруг, Арсений чувствовал его потерянность, но бессилие — это совсем другое. Это осознание собственной беспомощности во всех красках, от него не спрятаться даже в тумане и нечётких очертаниях окружающего. Кузнецова выдыхает в воздух дым ментоловой сигареты и смотрит на Антона непроницаемо посеревшими в секунду глазами, светящимися бельмом; пытается сейчас его прочесть. Потихоньку цвет становится простым карим, но она всё ещё смотрит с гнетущей какой-то жалостью. — Ты знаешь, Тох, мне не слишком можно верить, но я на вас двоих ничего не могу рассмотреть. То ли потому, что ты всё совсем угробил, то ли потому, что я такой самородок. Она замолкает и отводит взгляд. Арсений поднимается с кресла и делает пару шагов из тёмной комнаты на не менее тёмный балкон. — Это потому, что я не могу понять, что делать. А будущего, его нет, Ир. В данную секунду оно слишком не существует, чтобы его предсказывать, — Арсений встаёт у подоконника и тянется за пачкой Антона. — Раньше всё было просто. Теперь нет, — огонёк зажигалки его пальцы немного жжёт. — Но я не жалею. Антон смотрит на него — без той светящийся радости; но и Арсению она очевидной и не нужна, он чувствует её всегда блёклым отголоском эмоции. Он смотрит на него с благодарностью за эти слова, потому что ему, конечно, не даёт покоя как вероломно он вновь влетел в его жизнь. И как бы Арсений не говорил, что не хочет терять время — это не отменяет того, что он, может, не хотел этого вовсе. Да — да, нет — нет, как говорится. Но теперь он озвучивает чётко — всё нормально, его устраивает такой исход, его почтирадует такой исход, и Антон выдыхает. — Или в него вмешаются, — уточняет она задумчиво. — Временники, пространственники или ещё кто-то. И скорее всего, даже не один раз, раз я не вижу даже вашего завтра. Смерть я бы заметила, у неё мощный след, смерть почти всегда верно видят все пророки и полупророки. А сейчас — просто ничего. У Эда, кстати, также. Но у него просто сдвиг в голове сейчас происходит обратный, там понятно. Ну или вы связаны все, что более вероятно, как бы тебя это не бесило, Арс, — красноречиво заключает она. Арсений усмехается. — Ты знаешь, меня сейчас выбесить крайне сложно. — Пизди больше, — прыскает Антон. — Тебе — всегда легко, это же ты. — Эй! — Что «эй», ты мой когда-то жених, а ещё у нас любовь пиздецкая, мы с тобой чувствуем друг друга иначе, чем я ощущаю Выграновского. Тем более плевать я хотел тратить нервы на кого-то, кто значит для меня почти нихера. Выграновский относится к этой категории людей с тех пор, когда он Антона втянул в это дерьмо, несмотря на то, что Антон мог бы подумать головой. — Ты же… — Я знаю причины, Тох. Тем не менее, сейчас всё… так как ты не хотел тогда, и смысл тогда оно было? Даже обидно как-то за всю эту историю. Хотя, вероятно, они и так расстались бы, потому что Арсений — лгун и трус с кризисом чести. — Короче, алмазно похуй, бриллиантово насрать. Пойдёмте пить. Нам нахуй что, сто? Стоим, жалеем о прошедших годах, сетуем на будущее. Хотя даже в сто рано, как там говорят, сто — это вторая жизнь? Арсений берёт Антона за руку и тянет за собой на кухню, где все разошедшиеся по комнатам люди собираются снова — Рома уже вовсю болтает с Даней, а Полина играет с их псом, который пытается усердно докапываться до Егора. Арсений запрещает себе погружаться в уныние ещё раз, потому что первый раз не вышло, но тут ничего не поделаешь — печаль и тоска будут преследовать его долго, как бы они с Антоном не разбирались во всём том, что было наворочено годы. Он наливает всем уже не портвейн, а водку, потому что пьяный он — это весёлый он. А веселье не помешает, пока на него есть время — завтра вечером у него три занятия, а после он обещал с Гликой порисовать. Рома включает музыку, и атмосфера становится живее, настолько, что час спустя порядком пьяный он танцует в центре крохотной кухни и смеётся с каких-то нелепых шуток Поперечного. Антон постоянно глазеет на него, наверное, соскучился по его искренней улыбке — и поэтому Арсений пытается выделываться только активнее и сам же с этого ржёт, а потом залпом закидывает в себя стакан. Он давно не чувствовал себя так свободно. Его насмерть ведёт, когда он пытается пешком спуститься по лестнице, потому что лифт не выдерживает концентрацию преступности в этом подъезде. Почему-то факт того, что он такой же придурок, как и Шастун, теперь только веселит, и ведь оба — с благой целью; сюрреализм, не иначе. Они в нём, правда, давно живут — когда встретились, тогда и началось. Арсений клянётся, такой любви не бывает в реальности, но об этом стоит спросить дядю Макса — может, он всё-таки умер в том пожаре? Или просто он наглухо отбитый, раз между ними всё такое не-людское-нечеловеческое, не всепрощающее, но допускающее точно всё, в разбитых розовых очках-сердечках, но разбитых только на один глаз. Так что, если постараться, можно увидеть всё таким же необыкновенным — и чередовать. Даже то, что Антон в какой-то дешёвской карнавальной маске, найденный на антресолях, почти бежит на футбольное поле неподалёку, смеётся так глупо, потому что его выпустили на воздух, он дышит им так жадно, что впору захлебнуться. Потому что «да у нас тут только старые дроны летают, они тебя ночью в этой хуйне в жизни не узнают. Я даже знать не хочу, почему ты скрываешься от ментов», — сказанное скрипучим Даниным голосом. Поперечный вообще человек находчивый — он пригодится им, когда они будут всех побеждать. А они когда-нибудь будут — не ровен час. Антону для счастья надо так мало — потому что с детства он руководствуется принципом иметь как можно меньше ожиданий. Не жили хорошо — не стоит и начинать; и в условиях мира это, конечно, отвратительная фраза, но для конкретного человека вполне рабочая. А Арсению для счастья желательно ногу не подвернуть, пока они лезут через два забора, чтобы оказаться на этом футбольном поле, и Антон прыгает так, будто ему за это отсыпали горы золота, те самые, за которыми он и приехал. И Арсений думал всё, когда Антон стал таким жадным, чтобы всех на свете людей поднять, хотя он может те же деньги заработать за год. А на деле не нужны ему они вовсе — ему нужно цепляться за баскетбольную корзину, найти под скамейками какой-то рваный изгаженный мяч и Арсений, которого он целует в макушку забвенно, не опасаясь, пьяный и счастливый, а потом бежит играть. И даже Арсений, который не любит этот его футбол, не может отказаться погонять мячик. В итоге бегает быстрее всех, потому что не стоит брать на «слабо» танцовщика, который четыре раза в неделю по восемь часов стабильно ходит на огромных платформах. Они все смеются с того, как Антон серьёзно ругается на пропущенный гол, стоя в розовой пластиковой маске с перьями и стразами. А Арсений стоит неподалёку и думает: именно это — они.

***

Они плетутся домой усталые и взмокшие. Антон невесомо переплетает их пальцы и лениво двигает ногами. Скоро рассветёт, и к тому времени им лучше быть дома, потому что не все такие тактичные, как Даня, которому всё это время было сильно всё равно на то, кто там скрывается за мороком, да и выдохлись они все. Арсений не привык так долго бодриться — его истощённый организм часто клонит в сон. Эту самую внутреннюю потрёпанность он замечает последние недели особенно сильно. Раньше он не придавал значения этой своей постоянной измотанности, но после слов Антона она ощущается так сильно, что Арсений даже начал позволять себе отдыхать и перестал брать бесконечные подработки с механизмами. Лиза оставила ему целое состояние: в глазах Арсения, который никогда не был транжирой, несколько миллионов — это оно. Значит, есть время немного себя подлатать, потому что Глике совсем не нужен замученный отец, а ещё ей нужен отец; он удивительно внимает к антоновским речам. Антон же совсем не глупый — просто запутавшийся и потасканный; не меньше прочих. А ещё он больше Арсению не враг — просто тот горделив и не умеет принимать помощь. Подниматься по лестнице наверх куда менее весело, чем вразвалочку ползти вниз, подгоняемый всеобщим энтузиазмом, и он просто падает на пуфик в коридоре, когда они добираются, ждать Рому и Антона, пока те соберут свои вещи. Пора возвращаться домой, где Арсений сможет его защитить — вернее не он, а Джахид, которому Арсений и должен уже все эти миллионы отдать за то, насколько часто тот выгораживает его. Антон выходит из коридора и, привалившись к косяку, долго смотрит в пол и жуёт губы нервно — до Арсения добирается мягкая боязнь, что мурашками по шее ползёт, и одного только взгляда его в сторону Шастуна хватает, чтобы тот раскололся. — Ты точно хочешь, чтобы я вернулся? — выдаёт он тихо и смотрит глаза в глаза, но эта решимость тут же уходит куда-то, и он снова созерцает завитки на советском ковре. Арсений удивляется, что тот вдруг спросил — метаморфозы Антона в целом такие заметные, что Арсений не знает, гордиться ли тем, что он так влияет на него, радоваться или напрячься. Антона очень сильно изменил этот город за полтора месяца, что он здесь — возможно, оно и к лучшему, потому что за всей кровью, за страхом и болью они начали забывать, кто они такие, и есть ли вообще они за этими клонами. Антон никогда не был склонен к рефлексии, но всё вокруг перевернулось вверх дном, и такие вещи уже не удивляют в той же степени, что и раньше. Арсений знает, что сейчас может всё закончить, сделать то, что хотел полтора месяца — Антон не полезет к нему больше, если услышит отказ. Но он знает, что хочет совсем не этого, а просто покоя, который, почему-то, ищется рядом с Шастуном — с последним несущим спокойствие человеком на земле. И ответов на свои вопросы. Решение, за желание которого он себя винил столько времени, вдруг принимается с почти лёгким сердцем за считанные доли секунд. — Хочу. С момента его приезда Арсений только и делал, что пытался всё их прошлое забить в самый далёкий и пыльный угол. Он пытался сделать это и до, но времени и сил не хватало заметить это алкоголем и сексом; тем более, у него есть дочка, которой он должен быть примером, а не просто отцом. Он хотел снова влюбиться, но влюблённость, как по Гоголю, не приходила в нужное ему время. И теперь он рад своему одиночеству. У Арсения, конечно, есть место в сердце для других, но он просто не хочет его занимать кем-то ещё. Поэтому он берёт Антона за руку и, сжав их руки крепким замком, хватается за Рому, чтобы рассыпаться и оказаться дома — и занять пустоту тем, кто всегда должен был быть на её месте.

***

Они мешком валятся на пол с тихим смехом и до страшного кружащейся головой. За окном почти уже хмурое утро — тучи стелятся пыльной периной по всему едва видному в окнах горизонту. Дождь собирается снова навестить их и распугать всех дворовых котов, которых шляется сплошь и рядом с десяток, но Арсений не уверен, что дождётся его прихода. Глаза слипаются, не привыкшие так долго быть открытыми, но Арсений подползает к стенке и, откинувшись на неё, не даёт им закрыться — смеётся что-то. Ждёт, пока тошнить от переноса перестанет. — Бля, Глика спит, может вы шуметь перестанете? — шепчет Паша, выглянув из детской. Арсений осекается и кивает, встаёт на ноги, но отмахивается, мол, сегодня без меня. Антона пришибает сильнее — с четвёртой-то телепортации за несколько дней, и Арсений помогает ему подняться с улыбкой. Антона самого разносит со своей слабости и неподъемности. Тот приваливается к его плечу и тычется носом ему в висок, губами мажет слабо, ласковый и уже пьяный всем произошедшим больше, чем алкоголем. Арсений знать не знал и не догадывался, что может кого-то радовать так сильно, чтобы человек просто был счастливым, хотя причин для счастья никаких вокруг. Только мрак, темень глухая. А Антон радуется; Арсению кажется, что он со временем просто забыл о жизни как таковой — без рисков, без криминала и сложностей. Забыл, что бывает любовь без вины за чужую боль, что бывает любовь, бывают пьянки не для отвлечения, а в своё удовольствие, бывают завтраки и ужины не на телефоне и не на чемоданах. Он забыл, что такое жизнь сама по себе — не параллельная реальность, где его не существует как человека, а есть только начальник и преступник, ответственный за жизни других, но не за свою. Арсений, осенённый этим открытием раньше, чем сам Антон, зависает на какое-то время, сжав крепко чужую ладонь, и ловит задумчивый, осуждающий — и чуточку насмешливый, всё-таки — Пашкин взгляд. — Мы на диване поспим, иди ко мне в комнату, — шепчет он, до гостиной ведь всего один шаг, а не десять. Воля только головой качает сокрушённо, но уходит скоро — сегодня у них ночует Рома, который уже дрыхнет на кресле в спальне. Арсений помогает Антону дойти до дивана, и тот падает на него обессиленный, глаз даже не открыв — голова у него кружится страшно, ноги вообще прямо не идут. Арсений садится рядом, у подлокотника, и Антон тут же голову роняет ему на плечо. Дышит тяжело, но не спит — из-за головной боли, наверное. И Арсений бы рад помочь ему, но не у него волшебные руки, чувствующие и чувственные до самых подушечек пальцев. — От тебя тепло, — бормочет Антон. — Я чувствую твоё тепло. Я думал, что уже никогда… — выдыхает он, но сил у него нет даже закончить предложение. А может, дело вовсе и не в руках. Арсений дёргает за цепочку лампы рядом — комнату заливает мягким светом. Антон ладонью накрывает его кисть, прибиваясь ближе, даже куртку не стащив. — Тебе просто жарко, ты не разделся, — подтрунивает над ним Арсений; он бы плечами пожал, да Антона дёргать не хочется. Он сам, конечно, во всём виноват — за язык его никто не тянул на эту работу соглашаться десять лет назад. Но тот признавался позже, что хотел просто, чтобы Арсений не горбатился в магазинах, а в театре прыгал-скакал, без счёта каждой копейки. И это — та жертва, которую, как Антон считает, он достоин, но дело в том, что теперь у Арсения этих копеек целое море, но зачем оно всё было, если они не слишком счастливы? Но подвиг он оценил. Хотя Арсений бы ничего вспять не оборачивал, и дело не в пресловутой ценности, потому что Антон не становился менее ценным, кем бы они ни были. Просто у него есть дочка — и за это Арсений Антону благодарен со всей этой катавасией. Хотя и так бы была, может быть — они не пробовали. — Не-ет, — тянет Антон с улыбкой хитрой. — Не поэтому. Тот притихает, и Арсений мягко переплетает их руки, не чувствуя сил даже лечь, не то что куда-то идти. Искомый покой он всё-таки нашёл — хотя бы на сегодняшний вечер, а там уже как пойдёт. Впрочем, он всё ещё не жалеет о сказанном и сделанном сегодня — Антон стоит того, даже если этот путь тернист и даже если эти тернии ещё впереди. Как будто он просто устал себе запрещать его любить — и чувствовать себя чуть лучше, чем скорбяще-печально, раз он не смог сохранить жену. — Вот опять окно, где опять не спят, — начинает тихо подвывать Арсений, глядя на сонные окна напротив в светающем небе и просыпающемся мире. — Может, пьют вино, может, так сидят, или просто рук не разнимут двое, — Антон сжимает его ладонь крепче, будто ещё слушая его вопли на болотах, буквально. — В каждом доме, друг, есть окно такое. Петь Арсений нормально никогда не умел — плакали старания педагогов. — Знаешь, что я вспомнил вчера? — говорит. — М? — сонно мычит Шастун. — Помнишь, когда мы снимали клип ребятам, на диплом, меня накрыло? — Помню, конечно. — Я тогда сказал, мол, боюсь, что когда-нибудь мы из влюблённых превратимся в уставших от жизни нас, которые будут разве что терпеть друг друга. Но я ведь оказался прав — тогда было детство, а реальность — вот она. Но я ещё боялся разочароваться и перестать любить тебя. — Допустим, что тогда была тоже реальность, просто другая. Ты к чему? — К тому, что не перестал. Разочаровался, терпел, устал от жизни. Любить не перестал. — Потому что счастье, Арс, оно не в отсутствии проблем. — Оно в бусах. Из бисера. Антон, чтобы красиво удивиться, даже поднимает голову и бровь выгибает. — Это я сегодня придумал как аллегорию мыслям. Пока разбираешься в чём-то, как будто нанизываешь бусины на нитку, пока не получаются бусы, которые не валяются отдельными часями в общей массе. В… — В понимании, что к чему. Я понял, — кивает он. Арсений улыбается — всё-то он понимает всегда, чертила. — Уже не в любви, да? — спрашивает как-то обречённо Антон, и Арсений качает головой с усмешкой. — Это всё сказки, что любовь есть счастье, сам же знаешь. Но оно в понимании, что ты не привык быть с кем-то, не выдумываешь себе константу, чтобы было за что держаться, — размышляет Арсений. — Оно в понимании, что ты ещё действительно любишь. — И ты любишь? — Люблю, — кивает Арсений. Антон смотрит на него и глазами хлопает растерянно, а потом шепчет с каким-то былым восхищением: — Ты удивительный. Он подаётся вперёд и перехватывает его губы в поцелуй, мягко большим пальцем водя по линии челюсти. — Ты только не обижайся, если я завтра проснусь снова отстранённым и холодным. Сегодня меня повело знатно, но это ещё долгая дорога, не к любви, но к доверию и свободе, — говорит Арсений серьёзно и прикусывает губу. Антон, конечно, выглядит немного опечаленным, но не безнадёжным, как раньше. — Я понимаю, — отвечает он, а потом мягко тянет Арсения на себя, укладывает его к себе на колени. И Арсений подаётся и, сказавший наконец всё, что хотел, прикрывает глаза.

***

Просыпаются они все разом от громкого удара; Арсений подскакивает раньше, чем успевает глаза открыть, и дёргается в коридор, пытаясь найти источник шума. Паша выскакивает из детской так же сбитый с толку и головой мотает — Арсений замечает, что не дышал эту минуту, пока думал, что с дочкой неладно. В дверь барабанят так, что он успевает проститься со своей свободой — не той, о которой он говорил ночью Антону, а реальной свободой, но в глазке не видно стражей порядка — на пустой лестничной клетке только скрюченная маленькая фигурка. Арсений дёргает замок под удивлёнными взглядами, но понимает, что шум привлечёт внимание соседей, которым вообще не нужно знать ни о чём, что происходит в этой квартире. Ему жаль, что они здесь живут, и он даже поймёт, если те из страха сдадут его однажды — но это «однажды» будет не сегодня. В квартиру вваливается заплаканный паренёк в крови и почти падает Арсению в руки. — Помогите! Помогите мне, пожалуйста, помогите, — молит он страшными воплями, и Арсений замечает под рваной одеждой торчащие иссохшими ветвями кости от былых крыльев. и кровь, что растекается по всей его тонкой рубашонке. Он бледнеет, но пацанёнка держит. — За Позовым шуруй! — бросает он Паше. — Помогите, не отдавайте меня им, — ревёт паренёк и смотрит глазами зарёванными осоловело. — Пожалуйста… — Тёма?.. — вдруг раздаётся у Арсения за спиной. — Тёма! — рявкает Антон, но тот уже не слышит, обмякает на руках у Арсения. — Надо на диван его, на живот, давай мне, — говорит и поднимает Артёма с такой лёгкостью, как будто тот ничего не весит. Арсений смотрит растерянно ему вслед; языка толпятся десятки — сотни — вопросов, ни один из которых он не задаёт. Время на них он точно найдёт, но раз влез, начал помогать всем страждущим, то что теперь, прекращать? Лиза бы гордилась им, — думается ещё, — больше, чем беспомощным и скорбящим; а после у него в голове остаётся только белый шум.