***
А двадцать четыре — плохое время гореть в огне. Отнюдь не так, как в песне Люмена — красивой молодостью, а так, как может пахнуть смерть. Антон знает не понаслышке — узнал, правда, много лет спустя, как действительно сжирает пожар; как быстро горят перья и волосы. Но каждый раз, вспоминая о той истории, он испытывает больше чувств, чем к своей не-смерти от огня. Октябрь того года выдался тёплым и ощущался предзащитами, апробациями, надвигающейся защите диплома теперь уже у Антона, пока Арсений скакал ланью по репетициям. Его, конечно, взяли в театр после выпуска; Антон в нём ни на секунду не сомневался, хоть это было только начало пути. Жизнь шла своим чередом, и Антон не мог даже жаловаться на то, что они редко виделись, потому что на самом деле не редко. Он стал «мёртвой душой» своей комнаты в общежитии — они с Эдом дипломатично разделили имущество: Антон счастливо по первому зову убегал ночевать к Арсению, а Эд оставался с Яной и тараканами в общежитии. Поэтому виделись они совсем не редко — Арсений был фоновой аудиокнигой, пока Антон писал очередные свои бумажки. А потом получал хорошую дозу эндорфинов, серотонинов и окситоцинов, когда Арсений заводился — настолько его возбуждал театр — и решал за них, что Антон хорошо поработал. Пора бы и донимать Пашку стонами из-за стены. Всё было больше, чем хорошо, просто потрясающе, настолько, что затишье перед бурей было таким незаметным — или потерялось в стонах, листах диплома, речах Шекспира и кружках кофе. Антон за то время, что был с Арсением, успел забыть, что он не любимец судьбы совершенно — но на самом деле, всякое случается. И это тоже случилось — ровно, как и всякое. Антон узнал о пожаре из табло новостей Санкт-Петербурга — мол, горит несколько домов на Международной, причина устанавливается. Эти пожары, которые тушили тогда всю ночь, можно показывать детям на Обеспечении Магической Безопасности И Контроля, рассказывать, почему надо учиться держать магию в узде. Одно неосторожное пьяное движение, и полыхала не только комната или квартира, а всё от и до, соседние дома, соединённые единой электропроводкой. Антон узнал о пожаре из новостей, хмыкнул, пожал плечами — панельки и панельки; пожарные уже были там, и, вроде, о жертвах пока не сообщали. А потом о пожаре он узнал от Арсения. — Антон! Блять, тут всё в огне, лестничная клетка, всё, мне не выйти, — протараторил он, стоило Шастуну взять трубку. — Это твой дом… — не спросил, а растерянно пробормотал он в трубку. Внутри, вопреки, всё похолодело и остановилось — лёд есть не отсутствие жизни, но её замирание. Он поднялся с постели и тут же осел назад; он бы рад был сделать хоть что-нибудь, но пожарные уже были там. И он — не пожарный, не пространственник и не манус, чтобы вытаскивать его из огня. Он — никто почти, слабая единица, которая могла разве что голову ему расслабить, согреть при стуже и сквозняках, но не больше. Этого тогда было мало, чтобы спасать жизни; потом — уже нет, но дело всегда было не в единичности. Дело было во внутреннем и внешнем, в корысном и благотворительном, но никак не в его расе. Потому что быть единицей почти значило быть человеком, бессильным и напуганным только. Кровь отлила от лица, и Антон снова бессильно встал, слушая удушенный кашель Арсения. — Я хотел попрощаться. Ну, если вдруг что, — просипел он, и это как будто обухом Антону ударило прямо по затылку. — Никаких, блять, вдруг, не будет. Покричи в окно, привлеки их внимание… Арс, я сейчас. Потерпи, я сейчас всё решу. Никаких прощаний, — Антона трясло, но он продолжал говорить, потому что риск рухнуть от дрожи в пути по этажам был выше в абсолютной ночной тишине. А хотел он быть абсолютно чёрным телом, способным поглотить всевозможные температуры, и вынести Арсения из огня на руках. — Я люблю тебя, — вопреки, сказал Арсений. — Блять, да покричи ты хотя бы в окно, там уже есть пожарка, Арс! — рявкнул Антон, бессильный в своей злости не меньше, чем в панике и в ужасе. — Я уже кричал, — ответил он так отчаянно, что почти уже смиренно. — Я на девятом, они не слышат меня. И не видят из-за дыма. Тут всё горит, Антон. Дым сквозь замки и щели в квартиру забирается. Выйти — значит на смерть. Выйти в окно — тоже. Я люблю тебя. Спасибо, что ты у меня был такой хороший. Знал бы ты, как я счастлив, что мы нашлись. — Арс, да… Арс, блять! — то ли крикнул, то ли пискнул уже Антон и опустился на корточки, пальцами зажимая переносицу, чтобы слёзы, что горячие и несвоевременные, загнать назад, но те будто пытались вскипеть на его щеках, чтобы показать ему, как там сейчас Арсению худо. — Я всё решу. Я помогу. Я… — Мне пора, — вдруг бормочет Арсений так тихо, что это едва слышно. — Куда тебе пора?! Арс! Ебаный… — ответом ему только гудки были сочувствующие и оттого не менее пустые. Антон так кричать хотел, что даже не сказал ему ничего в ответ: что Арсений — его первая и единственная любовь была, что он тоже очень счастлив тому, что нашёл его, ведь они такие подходящие друг другу, хоть и разные-разные. Он ничего ему не сказал, но и выкричать даже ничего из себя не сумел — истерика к горлу подкатывала почти тошнотворными спазмами. Он так и сидел на коленях в коридоре у лестницы, качавшись туда-сюда, в надежде, что он узнает, как «всё решать». Он ведь ничего не мог решить. Не ему было судьбы вершить, не ему было воду из пруда поднимать хотя бы, он не механик, не жнец, он просто единица. Он не смог даже простого сделать, слабый и беспомощный: не сказал ничего, что Арс так хотел услышать. Он не попрощался. — Антох? Ты чего? — похлопал его по плечу Макс, проходивший мимо, и Антон вцепился в его руку, чтобы найти опору и силы хотя бы подняться. — Даня дома? — выдал он исступлённо и почти без всякой надежды. — Дома, а что? — Пойдём к нему, быстро, быстро! — поторопил его Антон и, на ходу потирая лицо, рванул по коридору. Хотел сделать хотя бы что-то, раз он не смог ответить, выполнить не-последнюю волю, да просто сделать уже хоть что-нибудь, а не метаться по клетке своей общаги бесцельно. Сказать, оказаться там, увидеть свою боль своими глазами, посмотреть ей в лицо. Потерять всё это с достоинством — тогда он смог найти в себе силы. После — нет, хотя Арсений существовал. Просто не нашёл в себе сил, и потерял сам это достоинство, честь, которую Арсений ему не возвращает, но с потерей которой Антон сам смиряется. Можно жить. Парадокс разве что в том, что молодой мальчик, кровь с молоком, был сильнее взрослого и вроде как состоявшегося дядьки, который состоялся, на самом деле, только как маленький человек. Антона это злит теперь так, что он сам себе это потерянное достоинство перестаёт прощать, отмахиваться прекращает от того, какой он на самом деле сопляк и глупец и кем он стал. В зеркале на него смотрит небритый, неряшливый мудак, который сам перед собой назвался всевышним и оправдал Иуду. Антон-кровь-с-молоком же ворвался в чужую комнату без стука, хотя за него вполне постучало сердце, которое не успевало гонять кровь по стремительно немеющим конечностям. — Даня, перемести меня, — не разменивался он на слова. — Умоляю, что угодно прошу, перемести меня, прямо сейчас. На коленях стоять буду, — тараторил он. — Что сл… — начал было Бурцев, но Антон головой замотал только. — Пожар на Международке пиздецкий, а там Арс. Пожалуйста. Пожалуйста, — у Антона горло свело от подступающих слёз, но он челюсть сжимал до хруста. Не ему сейчас плакать. Не сейчас ему плакать, твердил в голове. Не сейчас. Даня только кивнул ему и поднялся с кровати. Антон до того вечера никогда не ощущал на себе телепортацию, и та, жадная будто до новых тел, разрывала его на части, разгрызала диким волком, но прониклась потом тем же сочувствием. Он, лёжа на мокром асфальте, открыл глаза сразу, весь грязный и мокрый, в общажных шлёпках, но он их открыл и встал сразу ровно, без головокружений и тошноты и, махнув Бурцеву вслед, мол, спасибо, рванул в сторону режущего глаза пламени между лиц и фигур, трясущихся на ночном холоде в таком же домашнем, как и он. Он пробивался между плеч и спин, бросая извинения тихие по привычке, и не мог глаза то ли слезящиеся, то ли плачущие оторвать от пламени, что жрало окно за окном. — Молодой человек, туда нельзя, умереть захотели?! — крикнул ему один из пожарных, когда Антон почти проскользнул под ограждающей лентой вслепую и перехватил его за талию. — Там человек! Там, на девятом этаже, человек. Вон в тех окнах, — вскинул он руку. — Третье с краю, там! — Вы уверены? — нахмурился мужчина, оттеснив его от ограды. — Он мне звонил минут пять назад! Это мой парень, он там, — неистово орал он, и тот кивнул. Дальше он не разбирал ни голосов, ни шума, ничего, просто стоял струной, не чувствовав ни холода, ни воды, что плескалась в его шлёпках от недавнего дождя. Смотрел в глаза потерям — и лучшим находкам, что канули в лету вместе с этим домом, что только недавно покрасили — промышленные скалолазы даже застали их секс одним утром, и это воспоминание даже дёргает уголок его губ. Они смеялись потом больше, чем стеснялись — это любовь. Которая даже сквозь его ненависть к себе и своему отражению заставляет улыбнуться много лет спустя. Силуэты, неразличимые в замыленном взгляде, мельтешили, тушили этот горящий ад — тот полыхает, казалось, меньше. Но среди этих силуэтов, плачущих и сгорбленных, уставших и бегающих туда-сюда, он, сожжённый изнутри не меньше своей догорающей потерей, заметил два, что привлекли его взгляд: пожарный и хрупкая сутулая фигура, исходившаяся в кашле, но сорвавшаяся с места, стоило ей голову поднять. Пожарный кричал ему вслед что-то, но Арсению, кажется, были лесом и скорые, и раздодранные дымом лёгкие. Антон рванул вперёд следом, вдоль бело-красной лентой. Арсений налетел на него, кашляя ещё истошнее, но всеми конечностями обнял разом, вцепившись в плечи, прижался так, что между ними у огня не было шансов возникнуть буквально: воздуха не осталось. — Антон… — прошептал он. — Я тебя люблю. Я тебя люблю, — протараторил Шастун в ответ. — Блять, Господи, я думал, что всё. Я люблю тебя. Арсений, весь дымом пропахший, уткнулся лицом в его шею, не отпуская его совершенно, обнимая ногами талию и ногтями пошкрябывая по плечам. — Тш-ш, — Антон погладил его по спине, но только крепче стиснул в тощих своих ручонках. — Всё кончилось. Ты жив. Он не мог прекратить трогать его, щупать каждый из изгибов и линий косточек, такого живого, настоящего, ощутимого, существующего. Арсений дрожал на его руках, но Антон почти плакал, целуя его в висок, потому что нет потери, потому что прощаться не нужно, потому что вот он, такой напуганный, кашляющий и истерзанный, обнимал его так крепко. Нашедший силы обнять его крепко до хруста костей. Арсений встал на ноги позже, но не отпустил, и в тот момент на Антона обрушились запоздало его фокусы с пространством. То договорилось с временем, чтобы Антон не рухнул, пока всё не стало бы ясным, и оно стало — лучше, чем Антон вообще допускал. Его ноги ослабели, а колени больные подогнулись от дрожи и головокружения, когда Арсений оказался рядом, и нервы вместе со скорбью и агонией схлынули прочь куда-то, потекли ручьями воды от гидрантов по асфальту, заливая его резиновые шлёпки. Дотлевающие нервы потребовали взятое у них взаймы, сгоревшее восстановить, и у Антона глаза закатились назад. Голова просила две минуты покоя, но Антон не хотел делиться с ней тем, что он мог теперь провести с живым Арсением. — Эй, эй, эй, Антош, — позвал тот его. — Ты поэтому здесь, мой хороший, — шептал тот, удерживая его в своих руках. — Первый раз всегда так. У Антона к горлу тошнота подкатила, прожигавшая пищевод, и он дёрнулся к мусорке, что у фонаря стояла — его вывернуло желудочным соком и завтраком так, что ноги всё-таки подкосились, чтобы упасть на асфальт как на горох. Он зажмурился от боли и спазмов желудка, прислушиваясь к мягким касаниям чужих ладоней к спине, пальцев, водящих по лопаткам. — Прости, — бросил виновато Антон, но Арсений обнял его только крепче, прижался к нему сзади, не стесняющийся и ничем не брезгующий. — Ты дурак, — пробормотал тот. — Пойдём к скорой, они дадут тебе лекарства. И мне. А то я надышался там страшно, — Арсений издал нервный смешок, но в плечи вцепился только сильнее. Антон почувствовал, как тот рвано вздрагивал за его спиной, плакал беззвучно в плечо, измученный, уставший и сходящий с ума от своей не-смерти. Антон развернулся, сел прямо на асфальт у помойки и прижал его к себе, всхлипывающего и ревущего тихо. Подумал, что если уж плакать, то в его плечо, чтобы каждая слезинка осталась следом на футболке — грязной, не грязной, неважно, они все в дыму, в пыли и в поте холодном, что примёрз к коже. Просто чтобы эти слёзы были настоящими, а не больным миражом. Антон увидел, как ещё одна тощая фигурка бежала к ним с проспекта — Пашу трясло не меньше, чем их всех, когда он упал на колени рядом и сжал руку Арсения. — Боже, блять, — выдохнул тот. — Ты живой. — Это Антон, — тихо сказал Арсений, отстранившись от чужого плеча и шмыгнув носом, сказал так холодно, будто это список продуктов, которые нужно было в магазине купить, неверующий по сию секунду в правду своего существования. — Я думал, я там умру, — он снова привалился к Шастуну такой же обессиленный и уже безразличный к циститу, что может наступить от холодного мокрого асфальта октябрьской ночью. Погрелся уже. — Я ему позвонил, как тебе. Попрощаться. И он дёрнул кого-то, переместился. Сказал, что я здесь. Паша взглянул на Антона с уважением и глубокой благодарностью, руку ему пожал, даже по плечу похлопал — и купил потом несколько новых контролок в знак признательности за спасение его брата. Антона мало волновали и кольца, и жесты — его волновал Арсений, который воробушком прижимался к нему и сидя в карете скорой, и в такси до общаги, вялый и тихо стонущий от головной боли. Паша поехал к Лясе ночевать, потому что квартиры у них действительно пока не было, хотя она стояла целая и невредимая — только задымлённая и грязная. Арсений, конечно, додумался надеть кроссовки, стоило ему почувствовать неладное. — Паника оглушала. Не моя, а чужая — всех людей вокруг, — просипел он, поглаживая руку Антона и взглядом упершись куда-то в водительское сиденье. Все люди и дома за окнами казались почти картонными, коробкАми от спичек — не менее ненастоящими и пластилиновыми, чем весь этот вечер. — Давай после Нового года съедемся? — предложил вдруг Антон, будто проснувшийся ото сна. — Ты на работе, я на работе. Оплатим как-нибудь однушку в каком-нибудь Мурино. Арсений на него оглянулся растерянно и ладони на руке его крепче сжал. — А Эд? — спросил он так, будто это первое, что его волновало. Наверное, вопросы серьёзнее он просто не решался задавать, чтобы не слышать ответы на них. Но Антон и так ответил — вопреки; такие вот они полуслонята. — Его отчислят скорее всего. У него какие-то там мутные движи происходят, зато долгов на две сессии. Хотя бы попробуем. Не получится — разъедемся, но попробовать стоит. Тем более, может, у Пашки скоро семья будет, кто его знает. Мы и так постоянно вместе, ютимся в вашей двушке вчетвером. «Как я встретил вашу маму» почти. Арсений мягко улыбнулся. — Хорошо, давай. — Даже спорить не станешь? — Нет. Антон кивнул и отвернулся к окну. — Я… не хочу больше быть таким бессильным, — признался он, сделавшись задумчивым. Арсений коснулся пальцами его подбородка и лицо повернул на себя. — Ты сделал больше, чем кто-либо. Придумал же. Пришёл. Спас меня, мой принц. Завтра ещё разбуди меня поцелуем, и я буду твоей принцессой, — улыбнулся Арсений слабо, а потом мягко ткнулся ему в щёку губами. — Спасибо, — шепнул ещё. Общага встретила их пустотой и тишиной полутёмных коридоров. — Куда хахаля своего привёл в ночи?! — взъелась на них Тамара Ивановна, но Антон лишь тяжело вздохнул, не в силах спорить с ней. — Тамариванна, — пробормотал он. — У Арсения пожар был в доме. Вы же знаете его, пустите, пожалуйста, — взмолился он. Женщина взглянула на засыпающего на ходу растрёпанного и грязного Арсения, который всё прижимался к плечу Шастуна. Тот даже силы нашёл ей улыбнуться. — А я вам фиалку, — сказал, и коменда, тяжело вздохнув, пустила их внутрь. Забравшись на четвёртый этаж, Антон взглянул на дверь Дани с Максом и поставил себе галочку в голове отблагодарить Бурцева позже. Потому что его надо, а не Шастуна. Антон забарабанил по двери и услышал отборный мат раньше, чем щелчок замка. — Хули вы так дверь выёбываете, а, хлопцы? — сердито сказал Эд, глядя на них сонно. — Мы к вам ночевать, — пожал плечами Антон. — У Арсения дом сгорел, пока туда нельзя. Ему видно, как Арсений вздрагивал каждый раз при упоминании этого факта, но сегодня это было их ключом от всех дверей, поэтому он лишь бросил на него виноватый взгляд и, схватив два полотенца и две футболки, толкнул его к ванной. Арсений свернулся калачиком на его постели и не отпускал всю ночь, уткнувшись носом в подмышку. Антон долго не мог уснуть и, глядя на его безмятежный сон и долгожданное спокойствие, пообещал себе не отпускать его тоже, пусть то унылые серые будни, пусть то дождь или зимняя колкая вьюга. Не терять его никогда, покуда он мог хотя бы как-то на это влиять. Антон смотрит на него тринадцать лет спустя сквозь пространство и время (он перед ними в неоплатном долгу) — и своё обещание держит.***
Антон проснулся за полдень — настолько за полдень, что ближе к вечеру. Арсений, задумчивый и печальный, стоял у окна, руки уперев в подоконник, в одних Антоновых спортивках. Смотрел на догорающий закат и сумерки, что скрывались за тучами, идущими с запада, такой побитый и обессиленный, хотя физически — целый. Антон поёжился от тока, что пробежал по его рукам и исчез где-то в плечах. — Иди ко мне, открытая книжка, — шепнул он Арсению, пальцами задев его ногу, но на прозвище тот лишь усмехнулся едва-едва. — Доброе утро, — сказал тот и сел на край. — По-настоящему доброе. Я жив. Хотя мне всю ночь кошмары снились, как я сгораю в огне, — нервно хохотнул тот. — Я просто очень горячий. Попытки Антона над этим шутить, конечно, звучали нелепо и бессмысленно, но иначе пришлось бы признавать правду и впускать в свою жизнь страхи, гипотетические миры, тревоги, что окутают и задушат. Антон поднялся с постели и сел, согнувшись в три погибели, и накрыл ладонь Арсения своей. — Если бы ты умер, готов поспорить, ты бы стал духом моей общаги, — продолжил, вопреки. Арсений поджал губы. — Я бы тебя не отпустил, если в привиденьичьей форме тебе было бы норм. Ты же знаешь, жнецы не могут забирать на чём-то закрепленные души. Я бы тебя на себе закрепил. Вбил бы татушкой, и сосите, жнецы. Арсений повернул к нему голову и взглянул на него сочувственно — Антон выглядел жалко и знал об этом. Но Арсению было всё равно, как он там выглядел, он видел все его чувства насквозь. Всё его невыплаканное отчаяние, страх и боль неслучившейся, к счастью, потери — Арсений притянул его к себе и, устроив на груди его голову, стал поглаживать мягкие кудри. — Всё кончилось, — прошептал Антон, уверяя в этом скорее самого себя. Арсений молчал тяжело и кусал губы — Антон почувствовал ледянящую тревогу, вспыхнувшую в нём синим пламенем. Он усмехнулся в попытках его утешить, но как бы то ни было, у эмпата и не-человека, что любят друг друга, связь всегда была крепче и ощутимее. Сенька-открытая-книжка и Антошка-ветряная мельница встретились в невозможном мире с невозможными обстоятельствами. Хотя, Арсений бы придумал что-то, оправдал всячески, мол, Арсения-книжку забыли у Антошки-мельницы. Наверное, у мельницы и со сломанными лопастями много посетителей, потому что это место сбора всякой молодёжи и шпаны, да и книжка уже со страницами вырванными, изгвазданная чужими попытками гадать на строчках, но всё ещё там лежит. О ком, о чём она, кроме мельницы давно уже не знает никто. Что-то такое Арсений бы точно придумал. Но тогда было не до мельниц и книжек — тогда Антон его по буковкам разбирал. — Хотел бы я верить, что это так, — выдохнул Арсений, и Антон сел ровнее, взглянул на него хмуро и непонятливо. — Арс?.. — Вчера, в общем, вообще не до этого было как-то, но помнишь я сказал, что мне пора, когда мы говорили? — Помню, я тогда охуеть пересрал и почти похоронил тебя. — Антон, — тяжело вздохнул Арсений, и Антон вздрогнул от прострелившего позвоночник чужого напряжения. — Я встретился со жнецом. Антон замер и обомлел. Он чувствовал себя так, словно он не то что забыл, как дышать, а просто не умел вообще никогда — кто это ваше дыхание? — Он хотел забрать меня, — Арсений сглотнул и продолжил. — Я умолял его оставить меня в живых, просто от отчаяния уже. Ради тебя, ради Паши. Но дядя Макс был, конечно, непреклонен. Он сочувствовал мне. Антон смотрел на него во все глаза, и даже не знал, что в ответ сказать — внутренности сковало ледяным холодом и страхом — чужим и своим собственным. — Но потом он коснулся меня, взял меня за руку, и тут же ладонь отдёрнул. Я на секунду почувствовал умирание, такое… липкое, холодное бездушие. А потом он сказал, — Арсений уставился в стену напротив, в эдовскую рвань обоев. — Сказал, мол, меня спасут сейчас и ещё много раз после. А потом я однажды верну долг. Он показал на балкон, что в Пашкиной комнате, и сказал, что там пожарная лестница, — Арсений усмехнулся, но в глазах у него слёзы блестели до сих пор. — А я про неё забыл, дурак. Когда слезал, уже пожарные подбежали. — Ты говорил, что я тебя спас, — ничуть не оскорблённо, но скорее ошарашено сказал Антон. — Да, потому что если бы жнец не сказал мне про лестницу, они бы меня вытащили. Это была его благодать — указать мне путь. Но волнует меня другое… — Арсений опустил голову задумчиво. — Стал ли ты тёмным? — Да. Ты понимаешь, я чувствую себя никак. Абсолютно так же, как и раньше. Ничего внутри меня не изменилось, а я должен был им стать! Антон протянул к Арсению руки и увлёк его в свои объятия. Так и сидели, глядя куда-то в пространство, думая каждый о своём и притом об одном и том же. — Даже если так, то ничего страшного. Зато весело будет, и защитить себя сможешь чуть что, от гандонов всяких, — хмыкнул Антон и добавил тихо с поцелуем в висок. — Я тебя люблю. — Но должно быть хоть что-то, хоть какое-то минимальное ощущение непорядка внутри, — сказал Арсений растерянно. — Хаос к хаосу не липнет, — усмехнулся Антон и обнял его крепче. Намеренный, конечно, хотя бы постараться не допускать больше ничего подобного, но вполне теперь ко всему готовый — пряничные домики тоже ломаются и теряют посыпку. Время на то и время — оно меняет всех и вся: оно липнет к хаосу с незатейливостью ребёнка и ничуть не пытается упорядочить его. Но в этом жизнь, так или иначе, хорошая или плохая. Причём «так» и «иначе», как Антон со временем понял, ничем не отличаются друг от друга, по правде говоря. Что тогда, что сейчас — жизнь вокруг разная, они совсем другие, но притом такие же совершенно, со своими этими травмами и гордо поднятыми деланно головами с шарфиками октябрят на мужественных шеях, потому что ничто не прошло — следно или бесследно. Это всё есть один и тот же хаос; апофеоз частиц.