Единица

январь 2035 года Простые пути — это не про него. Антон раздирает пальцы в кровь, цепляясь за голые стены. Всё тело пульсирует и морозит, словно в лихорадке, кости и мышцы наливаются чем-то неподъёмно тяжёлым. Он рычит от бессилия, но желание рухлядью развалиться на полу этом мерзком, кафельном, ему не даёт мнущее органы будто изнутри, копошащаяся там необходимость стоять: больше — идти. По его пальцам кровь течёт струями, будто под кожей бесконечный сосуд. Она льётся и пачкает его футболку, струится из носа по губам и подбородку; пол под ногами скользит, и он отбивает колени в попытке держаться на ногах. Антон кричит от злости, которая душит его; кровь не кончается, будто он весь — она. Но сознание всё ещё при нём, значит, он ещё живой и будет ползти. Ему неясно, почему он должен стоять, потому что ощущения, что где-то рядом бродит смерть, больше нет, но он всё ещё здесь. За ним захлопнулась дверь морга, и теперь он стоит в полутёмном коридоре, но это не вызывает ужаса, только горькое и жалкое чувство беспомощности. Он не спасатель, но он здесь. — Пап? — вдруг раздаётся в коридоре. Антон вздрагивает и дёргает голову вбок так, что перед глазами пляшут мушки. Он здесь — и он не один. Голос, зовущий его — или не его? — детский и жалобный, полный надежды, и голос этот повторяет свой оклик. Антон захлёбывается воздухом; его прошивает ещё более ярое желание идти вперёд — самому, потому что его зовут. Его просят прийти. Но это сложнее, чем он мог себе представить. Он отрывается от стены и делает скользкие, неустойчивые шаги по коридору — ему не нужно искать. Путь один, но простые пути — это не про него, пути, которые переворачивают его сознание с ног на голову почти буквально. Пол под ногами плывёт и меняет градус, вертится юлой или всё же осями атома, у коробки коридора нет чёткой траектории. Потолок становится стенами, и Антон с грохотом падает на то, что раньше было опорой. Теперь оно становится падением. Антон вскрикивает, когда бьётся спиной о поверхность, позвонки звенят, трещат рёбра, и гортань, кажется, почти выбивает через рот. Но он двигается, пробует встать снова — живой и дышащий. Затылок сочится кровью вместе с пальцами и носом, кровь наполняет его рот. Голос, тем временем, не приближается ни на шаг, потому что это — его задача. — Папа, это ты? — спрашивает звонкий, но чуть ломаный голос, звучащий из того конца коридора по-прежнему. Всё вокруг перестаёт ходить ходуном, и Антон даже стоит на ногах. Больше он не совершает ошибок и ползёт по стенке, кровь свою размазывая по ней, и в этих мазках потом будут искать смысл. Но Антон так видит мир — стенами и мазками крови алой из испрещённых старанием пальцев. Он переставляет титановые ноги, шаг за шагом. Минута за минутой в морозной тишине, что спирали его ДНК скручивает ещё сильнее и напоминает о смерти. Огонь и лёд его враги, они всегда хотели его убить. И теперь этот холодный пот прошибает лихорадкой, но в этот раз он один — и фигурка маленькая на таком далёком стуле, что стоит под лампочкой. Его ломает, будто прокажённого, он едва держит себя от того, чтобы замёрзнуть здесь, скрючившись на полу, потому что второй раз ему не повезёт на панацею от всех его болезней. Укол только если эвтаназией прошьёт его сердце, как он прошивал тело за телом, до каждого пёрышка. Антон не понимает, что за мысли швыряет о стенки его черепной коробки, но это имеет бесконечное, космическое значение, как и каждый его шаг. В глазах всё плывёт и смазывается, но он щурится до крови на собственных плечах; она хлещет из затылка, будто поршнем выталкивается из тела, как должна была много лет назад — до того, что он стал предвестником смерти и натворил непоправимых бед. Он отравил столько сердец, что лучше было дать болезни отравить его. Дать крови застыть. Жнец смерти всегда приносит облегчение, избавление от этого грязного мира, что сошёл с ума, по крупице, век за веком, год за годом, действие за действием. Антон — не приносит. Он даёт миру только страдания и яды на любой вкус, но ему ещё не поздно помочь хотя бы одной душе. Не искупить грехи, но вспомнить, что он ещё может быть нормальным; и лечение от его личного бешенства ещё есть — в таких же морозных и непрощающих глазах, которые всё равно становятся огнём, но не губят. Они действуют маятником, противовесом. Они могут помочь ему и заставить пойти на что угодно, даже если угодны будут пытки. Это всегда будет выбором Антона, чтобы маятник никогда не останавливался, иначе он не найдёт пути без его непрерывного стука. И раз он не получит эвтаназию, он сможет вернуться к панацее. — Папа! — кричат ещё раз, и Антон чувствует, как по щекам начинают катиться слёзы. Он чувствует вину за то, что так долго шагает к малышке. На стуле сидит ребёнок, девочка, хрупкая, будто берёзка. Её ноги не касаются пола, а она сама дрожит не меньше, чем изнеможённые мышцы Антона под кожей; как будто ей тяжело держаться ровно. Но её слабый вид, сам собой молящий о ласке и помощи, даёт ему силы ползти дальше. Он хватается за стены и плинтуса, но всё равно идёт. Его тянет вперёд это странное, отчаянное «папа». Ему кажется, что ждут там совсем не его, но всё равно рвётся вперёд. — Я здесь, ласточка, — стонет Антон, едва ли не упав ещё раз. Это прозвище соскальзывает с языка так просто, будто она его ждёт, а не своего отца. Будто он ей отец. Или не только он. — Ты можешь встать? — спрашивает он хрипло. Осталось совсем немного. Не больше пяти шагов. И это то, что он может сделать для неё, если больше нечего. — Нет, — опускает она взгляд на свои ручки, украшенные браслетом и маленьким колечком с зелёным камнем. — Почему? — Мне больно, — неуверенно признаётся она и поднимает глаза всё-таки, будто с вызовом глядя на него. Сильная, как её отцы и мать. Не готовая признавать слабость, но очень надеющаяся на помощь; уставшая от одинокой борьбы. И не пугает её окровавленная футболка, и раскрашенное лицо. Её пугает только собственная боль и одиночество, в котором она вынуждена бороться. — А папа скоро придёт? — дрожащим голосом спрашивает она. — Я уже здесь, — бормочет Антон вопреки. — Он уже здесь, — добавляет, и сам не имеет понятия, что несёт. — А кто твой папа? — Он делает людям больно и хорошо, — делится она с сомнением, а потом добавляет испуганно, будто Антон хочет её отнять у отца: — Но не мне! Он никогда не делает больно мне. Антон тянется к ней рукой, но спешка становится ему роковой ошибкой. Он теряет последние силы вместе с равновесием, и бесконечно тяжёлые конечности больше не дают ему ни единого движения, забрав остатки в качестве платы. Он падает на колени, до непосильной боли разбивает их о кафель, но готов вгрызться в стену зубами, чтобы не разрывать с ней взгляды. — Я могу тебе помочь, — упрямо бормочет Антон и продолжает тянуть к ней руку, но голова такая тяжёлая, что он едва-едва держит глаза открытыми. — Пальчики болят, — хнычет она. — Когда папа вернётся?

***

Антон воздух насильно толкает в лёгкие, когда подрывается на постели. Он путается в одеяле, почти до слёз злой, что то не даёт ему встать и идти дальше. Он чувствует в себе силы, он может дышать. Антон не оставит её одну. Его жарит, он дышит загнанно так, что горло жжёт. Губы кислят привкусом крови, но Антон всего себя бросает на борьбу с большим одеялом, слишком большим для пледа, под которым он спит на диване. Он едва ли не рвёт тряпку, но сбрасывает его падает на пол почти, но в последний момент выкидывает вперёд руки. Что-то тёмное капает на костяшку и внезапно отрезвляет, заставляет оглянуться по сторонам и провести пальцами под носом. На языке чувствуется кровь, настоящая, её привкус не уходит никуда. В зеркале над небольшим комодом Антон видит дорожку от носа до рта, красящую кожу в ночи тёмным пятном. Он оглядывается ещё раз и обнаруживает себя в спальне Арсения, узнаёт в очертаниях шкаф, и пианино, и постель под массивным балдахином, как в любое утро января до. Всё внутри сжимается от нежности и тихого счастья — Антон так давно не чувствовал себя счастливым. С тех пор, как Арсений нашёл в себе силы сделать шаг к нему, Антон будто снова впал в это странное состояние постороннего наблюдения за миром, что свалилось на него после его обвинения. Но теперь он лишь наблюдал за тем, как постепенно они с Арсением стирают границы, как по-другому тот смотрит на него, как мягче и мягче становятся его жесты. И как часто он теперь улыбается. Наверное, все его прежние цели теперь бессмысленные; они ощущаются такими. Он как будто снова свободен от своего неудобного тела, он будто переодел кожу, и ему режет все органы чувств то, как долго он травил себя собой. Он думает об этом каждый раз, когда Арсений не держит дистанцию. Антон давно потерялся, но теперь весь ужас вокруг него хоть и всё ещё кажется нерешаемым, но напоминает, что он когда-нибудь поищет другой путь, что не будет исчисляться в деньгах и документах, хоть этот до сих пор кажется очень простым. В погоне за лучшей жизнью он уже потерял всё — но всё-таки почти. — Антон? — окликает его Арсений тихо, когда заходит в комнату и шагает к нему. — Ты весь горяченный, — говорит, коснувшись его лба костяшками. — Это кровь?.. Антон, что случилось? Ты себя нормально чувствуешь? В его голосе волнение, как когда-то давно, когда Антон слёг и чуть не умер от лихорадки. Каждый жест Арсения теперь удивляет его так, как не удивлял в юности, когда они были просто сахарно влюблены. Тогда это было самим собой разумеющимся, чем-то совершенно простым. Он ведь и правда думал, что они прощаются навсегда, а тот поцелуй в клубе был скорее утешающим. Но за ним последовали ещё и ещё, за ним последовало много всего. Конечно, он там чуть не сдох от счастья, пьяный, будто снова безупречно молодой, однако с каждым таким поцелуем он всё больше открывал для себя заново эти чувства; не мог больше принимать это данным. Антон вопреки до сих пор неверующий наблюдатель за тем, как его всё ещё можно любить — десятками лет. И теперь, глядя на своё больное, безумное и странное прошлое, от которого он в паре месяцев всего, он удивляется — как? Весь его мир на Арсении никогда не замыкался, но тот всегда быстрее и доходчивее всех помогал ему принимать вещи и вправлял мозги, и сейчас — не исключение. Когда-то он забыл о том, что так бывает не всегда и не со всеми, и упустил это. Теперь Антон не оставил себе и шанса не ценить их любовь, когда-то простую, слишком, чтобы потом не обернуться сложной. Но он просто рад, что она есть, и такая цена — лишь малость, которую он может заплатить. — Антон? — зовёт его Арсений снова, стоя так близко. — Всё хорошо, просто жуткий кошмар был, — отмирает наконец Антон. — Принеси перекись, пожалуйста. Арсений никуда не идёт, а просто дёргает ручку ящика, выуживает оттуда ампулу и вату и протягивает Антону. — Глика суетная, часто бьётся. Проще не бегать на кухню за такими вещами, — пожав плечами, отвечает он на незаданный вопрос. Хотя Антону кажется, что он где-то недоговаривает, и перекись нужна не только Глике. При свете дня Арсений выглядит всё более и более измотанным; вместе с робким блеском глаз от любви к нему в жизнь приходит куда бóльшая усталость. Антону стыдно, но он даже не пытается спрашивать, потому что незачем — Арсений не скажет, а Шастуну с годами менее понятным он не стал. В темноте же Антон не видит четких черт его лица, и это, признаться, хороший трюк, чтобы нельзя было ничего сказать. — Что снилось? Арсений, ничуть не сонный, садится на край кровати, откидывается на балку резную, что держит балдахин. Антон чувствует на себе его редкий взгляд украдкой, но точно нельзя сказать, куда он всё-таки смотрит. Ночь вообще уносит всё плохое — и сглаживает пространство. — Девочка меня звала. Вернее, отца своего, потому что ей было плохо, а я дойти до неё не мог, штормило люто. А я зачем-то назвался её отцом, — делится Антон, прижимая вату к носу. — Дай угадаю, научил её складывать тут же из пальцев фигу? — Антон слышит тихий смешок. — И потом, завернув бутерброд в газету с простым лицом, сесть в электричку и погрузиться в книгу о превращеньях красавиц в птиц, и как их места зарастают пером: ласточки — цапли — дрофы. Антон слушает его чуть осипший и немного печальный голос, вопреки напускному задору, и это нежное придыхание, пожившее, испытавшее на себе всякое-разное: уже не страстное и горящее, но куда более цепкое. — Быть и причиной и следствием, чтобы, N лет спустя, отказаться от памяти в пользу жертв катастрофы, — дочитывает Арсений стихотворение после паузы, и он как будто совсем не здесь. — Знаешь, о чём оно? — интересуется он, будто вернувшись в себя и расправив плечи. Антон мотает головой, стоя у комода всё так же, и почти с замиранием сердца ждёт. Арсений часто читал этот стих раньше, но Антон не интересовался, почему. Арс был ему открытой книгой, а где склеились страницы, то там и не для его ушей, глаз и других органов чувств. Только для кожи. Антон подходит к нему ближе и настраивается на его тусклые эмоции — Арсений почти спокоен; тот немного печальный, и облегчение пробивается мягкой, ласкающей ладони эмоцией. — Там, где реальность не вызывает разочарования, воспоминания теряют свое значение, — говорит Арсений и, не дав ему ответить, спрашивает тут же: — Что с тобой эти дни, Антон? Тот замирает на полпути и тянется к сигаретам, брошенным на подоконнике. Избегать вопросов не хочется. — Не знаю, — хмыкает он. — Во мне столько уверенности было, яйца — во. — Он сжимает руку в кулак. — Думал, что вообще не важно, что было раньше, вот, теперь будет иначе, и пора забить на все свои вопросы. А мы вроде и говорили много, и вся хуйня, а теперь я смотрю на то, что казалось мне невозможным, и ни яиц, ни уверенности как-то. Думаю, чем заслужил. Вообще похуй было, типа, вроде как мечта сбылась, и хрен ли выть теперь. А тут раз за разом одно и то же в голове, потому что хуй я от своего ебланизма отмахнусь. Не сращивается. Как будто выиграл миллион, а сидишь и думаешь — а с чего я вообще решил, что я обязательно его выиграю, и почему не кто-то другой. Антон почему-то побаивается на него смотреть. — Но любовь — это не фортуна, Антон, — спокойно отвечает Арсений. — Это те самые причины и следствия, самые разные, — говорит он уверенно. — Я отвечал уже тебе, но скажу ещё раз. Я, безусловно, прыгнул с места в карьер, и тогда, и сейчас, но если я проебу и тебя, то никогда не прощу себе. Сейчас ты единственный, кто все еще любит меня без оглядки и с кем я не чувствую всего веса. И страха. Я выбрал тебя с каждого твоего проёба до каждой твоей улыбки. Со всем знанием, какой пиздец ты можешь сделать. Но ты всё ещё мой Антон, которого я люблю. А ненависть утомляет. — хмыкает Арсений. — Мне достаточно знать, что ты всего этого не хотел. Наверное, он жмёт плечами, как будто это само собой разумеющееся. Антон не знает — он смотрит в окно, чуть выглянув из-за стены: стёкла квартир тёмные, не горят, небо привычно серо-рыжее, как будто конец света ближе, чем они могут его представить. Лениво летает над крышами дрон, и Антон соскальзывает с подоконника. Он как никогда сильно осознаёт собственную усталость от пряток, но сказать «я всё» и выйти из игры он может только если хочет сидеть лет десять-двадцать. Страх становится совершенно естественной его частью, слишком, чтобы он его замечал. Сильнее всего, конечно, берёт усталость. — Как мало тебе нужно для прощения. — Не для прощения. Для любви к тебе и уважения к себе. Ненависть у-том-ля-ет, — без укора повторяет он. — Мне почти сорок, я уже достаточно натерпелся, чтобы запрещать себе что-то, что не причинит никому вреда. — А тебе самому? — Какой же ты драматик бываешь, — тихо смеётся Арсений. — Тем более мне самому. Прекрати уже думать херню. Ты сомневаешься в моём здравом уме? — Нет, я боюсь, — тихо признаётся Антон. — Что ты вынужденная мера? Брось. Я не инфантильный мелкий пацан. Ей богу, у меня был выбор, а я не терпила сопливая. Я знаю, чего я хочу. И я хочу тебя. Они держат тишину какое-то время, и Антон слушает, как глубоко Арсений дышит. — Спать хочешь? Ложись, я всякую мелочь переварю и так, — говорит, но ничего не меняется. — Нет, — отвечает Арсений сипло, — взбодрился уже, пока к дочке ходил. Антон слышит шорох ткани и мягкий скрип перекладин постели, а потом чувствует мурашками его тёплое дыхание у затылка. Арсений устраивается щекой на его плече и свешивает руку с другого в намёке. Антон перехватывает его пальцы. Губы в изгибе шеи почти поцелуем чувствуются, и сердце ёкает и замирает — и правда же; он почему-то вечно недооценивает Арсения. То, что его эмоции путаются не значит, что он теряет способность мыслить и чувствовать. И Антон был всегда первым, кто это понимал, а тут на тебе, спальная ночная драма. Ему становится совестно — и чуточку хорошо. — Я тебя люблю, — говорит Антон впервые со своего приезда без попыток до Арсения достучаться. Просто потому что это правда — любит и понимает, что действительно любит. — Я знаю, — пожимает плечами Арсений, отстраняясь, и встаёт перед ним, будто спиной от дронов решая скрыть. Конечно, не поможет, в центре города они самые мощные мухи. Летают, ловят таких, как Антон, и немного хуже, а он сам вот, прячется за чужими стенами и спинами. — Ты мне это каждый год до тридцать первого исправно писал. По два раза в месяц. Перестал, и я подумал, мало ли — разлюбил, — усмехается Арсений, задорно как-то, всем своим видом врёт. Конечно же нет, не разлюбил, но Антон, думается ему, сшит последние годы только из страхов. Он гораздо больший трус, чем ему казалось. Антон думал, какой же он крутой и серьёзный, делает взрослые, важные дела и безукоризненно держит лицо. Но на лице этом в глазах всегда мелькал жалкий страх. Конечно, простой путь был бы неправдивой победой, но он не уверен, что это хуже, чем постоянное притворство. — Да, это после аварии в двадцать девятом началось. У меня страшно башка поехала, я в себя приходил почти полгода — два месяца в больнице, при моей-то регенерации, и ещё два с лишним дома. Ходил к психотерапевтам, не то что за руль садиться было страшно, вообще по дорогам ходить. Постоянно спал и видел дядю Макса. Потом Эд меня дёрнул, наверное, это было что-то типа попытки меня встряхнуть, но у нас после того времени всё и покатилось по пизде. Сложно двум долбаёбам с поехавшей головой как-то контачить. Но я выправился, дальше начал работать, принял как-то это дерьмо. Но я когда услышал твоё это «всё будет хорошо» пока в полусне валялся, подумал, что пиздец, я ведь даже не попрощался. Да, мы накануне поцеловались, но я быстро свинтил с той свадьбы, неловко было перед Лизой, да и вообще, подумал, хватит тебя мурыжить уже. Ты женился, Лиза была беременная, и подумал, что всё, хватит тебя к себе уже тянуть. — А если я хотел быть притянутым? — Разрываться на двоих? У тебя уже была семья, Арс, ты бы с ума сошёл от загонов, всем ли тебя хватает. Арсений притихает и признаёт, видимо, его разумность. — Ну и я думал, — неспешно продолжает Антон, — каждый раз, когда садился в тачку, что разобьюсь и не успею тебе сказать, как много ты значишь. По сути это был вообще бред, на какую-то шизу так вестись. Но я когда очнулся, понял, что пиздец, весь в трубках, гипсах, под аппаратами, выглядело, как мрак. — Не «как», а мрак, — говорит Арсений, в руках крутя какую-то брошенную Гликой игрушку. — Я знаю, я там был. Антон замирает, глядя на него, и хочет поймать хоть какую-то чужую эмоцию, но в темноте ничего не видно — только мягкие очертания; чужая эмпатия горечью и холодком, пробежавшим по коже, справляется с этим вместо глаз. — В смысле?.. — спрашивает Антон, перехватывая его ладонь, чтобы унять нервную дрожь. — В прямом, — поднимает Арсений глаза, которые сейчас тёмные, как ночь вокруг. — Ты не поменял мой номер с экстренного, мне позвонили, и я приехал. Мы же с Лизой из-за её сроков не полетели на медовый месяц, и я не мог тебя там одного оставить. Сложно было, конечно, и её оставлять, но она хотя бы была в сознании, Позову бы набрала, если что. А ты нет. Антон затихает — в голове не укладывается, что Арсений действительно прилетел по первому звонку в Новосибирск, чтобы сказать ему, что всё будет хорошо; зная, что Антон едва ли услышит. Он зря его недооценивает — совершенно зря. Арсений — буквально лучший человек, который мог упасть на его бедовую голову (и стукнуться о неё своей бедовой головой, но только посмеяться). — Вот об этом я, — говорит Антон. — Этот выбор тебе бы пришлось делать каждый раз. — Но жизнь всё решила, — говорит Арсений с напускной беззаботностью. — Что теперь уже думать. — Мне… — Я знаю, что тебе жаль, — отрезает Арсений. — У нас есть только мы, и никто не может помочь больше. Ничего уже не исправить, надо двигаться с мёртвой точки извинений и недоверия, — как будто бы зло добавляет он. — А ты сам-то готов? — спрашивает Антон, и Арсений прячет лицо в темноте, но потом вздыхает и, устроив руки на его плечах, отвечает. — Я никогда не был ни к чему готов. Ни уходить из театра так рано, ни танцевать стриптиз на кучу чужих противных взглядов, ни тянуть ребёнка одному. Но иногда что-то просто надо сделать. Можно сплести трёхметровые бусы, но стоит ли оно того? Антон усмехается. — Что-то просто надо сделать, — вторит, кивает для убедительности. — Чтобы потом больше не пришлось. Может, разгребём всю эту жесть, а потом в театр вернёшься. И стриптиз тебе больше на противных мужиков не надо будет танцевать, ну, кроме меня, конечно. Арсений тихо смеётся. — В театр не вернусь. — Почему? — удивляется Антон. — Да мне и так хорошо. В юности, я, конечно, безумно этого всего хотел, амбиции у меня были, упёртость перед мамой, максимализм. А теперь как-то перегорело уже, может, и не зря ушёл тогда, пока душить не начало. А учить танцам — прикольно, ребята приходят и прямо надо им учиться, а не смотреть, какой у меня в латексе зад, и думать, можно ли меня снять. Не все остаются, но костяк у меня классный. Чувство удивительное, когда вы с танцовщиками единый организм. Хочу на какой-нибудь конкурс с ними, но это когда-нибудь потом. И дом в той деревне, помнишь, где мы по юности были на сельской дискотеке. Антон присаживается на подоконник рядом с ним и слушает увлечённо. Этой ночью они закрывают много незаданных вопросов и чувств вины. — Ну значит на конкурс поедешь, — кивает он, обнимая Арсения за бок. — И дом купим. Да и с Гликой… я помогу. Хочешь? Арсений оглядывается на стенку, что разделяет спальню от Гликиной комнаты, и думает лишь секунду, нервно облизывая губы. — Хочу, — говорит твёрдо. — Ей же хуже не будет от гена-1? Антон не сразу понимает суть вопроса, а потом так глупо улыбается, смущается, что ли, сам не поймёт — и глаза отводит. — Нет, он же подавлен у меня, — отвечает Антон, но внутри весь трескается — Арсений выбирает его донором крови для своей дочки, и это рвётся лаской наружу. Почему Антон так светится? Он весь — ласка. Он тянется его целовать. Так, конечно, жутко неудобно, но Антон цепляет краешки губ, задевает складочку под носом, и Арсений тянется к нему так желающе и желанно в ответ, прижимается крепче плечом к плечу, и на грудь давит, скоблит ногтями. Как будто они сбросили с себя горы и конфеты коротким разговором в ночи. В них нет юной оголтелой страсти, как кажется, они измотанные, хромые душой или телом, настрадавшиеся, но когда Арсений, отстранившись, тянет его за руку к комоду, руки его кладёт себе на задницу, Антону думается, что всё-таки есть. Он скользит ладонями под истрепавшуюся ткань штанов, на нежную кожу бёдер, сжимает в руках его ягодицы, цепляет губы своими — неторопливо, но точно, абсолютно уверенно. Арсений шарит по стене рукой и проворачивает заглушки, что негромко пищат секунду, и тихо стонет сам. Обнимает его лицо своими руками и прижимает к себе ближе. Антон по-идиотски счастлив. Он скользит губами по щекам, шее и целует, посасывает, кусает аккуратно — ну какие же они растяпы; то и дело бьются об углы. Антон надеется, что в лучшем исходе из возможных, когда-нибудь нескоро, когда они будут семьёй, Глика не вспомнит шумов из-за дверей отца. Он не знает почему, но мысли о семье прокрадываются с небольшой тревогой о том, что за спиной спит дочка — не его, чужая, казалось бы, дочка. Но заглушка пищит повторно, оповещая о полном покрытии звуковой защиты по стене, и Антон совершенно некрасиво скидывает с комода книги, парфюмы, кольца собственные сбрасывает на пол, и усаживает Арсения на опустевшее пространство, вжимает в зеркало позади. Они целуются рьяно, Антон пытается сократить расстояние между ними до того, что есть между ним и мороком, который на него накладывает браслет, буквально трётся о него грудью и сжимает почти полыхающими ладонями его задницу. Арсений не уступает ему в этом желании и скоблит позвонки под тонкой кожей на шее и спине, отвечает, шепчет: — Оно укреплённое, с титановой пылью, — с намёком. Антон перестаёт бояться пустить трещины по зеркалу — куда им, в самом деле, ещё несчастий — и жадно целует, стискивая в пальцах чужие бёдра. Он по-мальчишески дёргает резинку штанов Арсения и помогает ему снять их, бросает прочь, куда-то в темноту. Тот стонет ему в губы от прикосновений к члену и, забравшись назад на комод, выгибает спину. — Арс, Арс, — шепчет Антон, кусаясь поцелуем, — Арс. Антон стряхивает штанины и льнёт к нему, потому что без соприкосновения кожи ужасающе холодно. Антон уже достаточно заледенел, чтобы больше никогда этого не чувствовать. Арсений стонет под его руками, на его груди расползаются ожоги, портят верхнее покрытие его украшений в сосках. — Вот, — бормочет Арсений уверенно и твёрдо. — Вот такой ты. И Антон бы подумал об этом, но в голове грохочет сердцебиение, он сходит с ума от этих бешеных удвоенных эмоций, он каждой клеткой своей горит чужим и своим — и одинаково родным при этом. Арсений пробирается ему под кожу, абсолютно искренним и настоящим, бессиндромным чем-то, Арсений всю жизнь за руку тянет его за собой, хотя Антон идёт и без просьб. — Я сошёл с ума, — отвечает ему Антон, потому что не верится. И, кажется, что уже никогда не будет. — Прекрати драму, — отрезает Арсений, изо всех сил пытаясь казаться строгим, но его выдают тихие придыхания. — Хуй с тобой, хуй со мной, будем вместе. — Я думал, мы уже давно вместе, — возвращает Антон ему давнюю шутку. Арсений тихо смеётся и сам тянется к члену, водит рукой по нему неспешно. — Время — это вообще не про нас, — отвечает. — Возьми меня, а? Пожевать соплей ещё успеешь, а вот силы у меня не бесконечные, я уже стар. — И комет, — добавляет Антон. — Комет — это средство для мытья унитазов. — Тогда гэлэкси, — не унимается он. — А это старая линейка смартфонов. — Завали, — со смешком отвечает Антон и целует его, не дожидаясь, пока тот замолчит — так гораздо приятнее. Арсений сжимает ладонью резную раму зеркала, чуть не ломает этот держащийся на честном слове и суперклее виток, а Антон двигает его к себе под бёдра и толкается внутрь. Арсений стонет низко, гортанно, поясницу гнёт, чтобы было удобнее, сжимает плечо Антону и так красиво рот приоткрывает в этих стонах, глаза прикрывает. Антон сквозь собственное удовольствие всё это подмечает, как-то переферийно, но так, что врезается в память насмерть, как те мелочи, что потом в моменте находятся в голове. — Мне казалось, что мне не положено по возрасту уже трахаться на комодах, — говорит Арсений, пытаясь насадиться сильнее, но взмокшая кожа не даёт. — Но с тобой мне кажется, что я это выдумал. Нет взрослости, есть реальная жизнь. Не я это сказал. Хотя на комодах — хуйня, жопа липнет, — хмыкает он, и Антон сцеловывает его ухмылку, подхватывая его на руки. Они валятся на кровать совсем нелепо — Антон, конечно, разошёлся в плечах, да и руки у него стали крепче, но коленки у него подгибаются; от такого мужчины рядом он бы себе простил. — Реальная жизнь, — повторяет Арсений тихо. — А солнце светит всем одинаково, — напевает Антон с улыбкой. — А я, между прочим, пытаюсь мозги тебе вправить, — с укором говорит Арсений, пока Антон тянется за смазкой. — Вправлять надо было колено, и то поздно, — бандаж он тоже прихватывает. — Кто тут ещё стар. — Тогда мы оба одна гэлэкси. Стары, как те смартфоны, скрипим, как струны из каких-то там частиц. — Всё так. Арсений встаёт на колени и упирается руками в изголовье кровати, и Антон гладит его потрясающую спину с выпирающими позвонками, рёбрами, ощущающимися под кожей чувствительными пальцами так явно; он берёт его до основания во всех смыслах. Он хочет почувствовать каждую неконтролируемую, буйную эмоцию, хочет потом сидеть и обмазывать каждый мелкий ожог мазью, и в голове влюблённый белый шум. А под зажмуренными от оргазма глазами — все цвета спектра. Он спиной растекается по смятой простыни и чувствует, как его кусает током не-его удовольствие, не-людское-нечеловеческое, ему почти хочется подумать, что юное и былое, но как-то не выходит больше. Они много сделали и решили, но Арсений всё ещё шумно дышит, лёжа на его руке, Антон всё ещё его эмпатию пропускает через себя — в корне ничего и не поменялось. Обстоятельства, места, даты и мысли, но всё остальное на месте. И это всё — так же длинная, реальная жизнь. Арсений прав, и Антон гордится им — нужно много воли, оказывается, чтобы это признать. Когда-то Арсений был поломанным, и Антон пытался помочь ему с починкой, а теперь они поменялись местами. И пусть, думается Антону. Пускай. Все эти годы просто учили их принимать помощь и не отворачиваться от тех, кого любишь, и Антон понимает, что действительно пора перестать сомневаться и тем более — удивляться Арсению. Надо перестать сомневаться и начать всё это беречь. Антон поднимается позже, штаны натягивает, потому что из окна веет морозом, и тянется за сигаретой, пока Арсений садится и тянется, довольно постанывая. Он шебуршится там за его спиной, меняет постель, отключает заглушки — те задохло пищат. А Антон всё слушает эту обыденность, естественность в делах, привычность, и думает, что даже если бы он и хотел продолжать рубить миллионы на этой работе, потому что не считает себя виновным за алчность, то сложный путь всё же спокойнее и приятнее. За деньги не купишь возможность жить без страха и слушать шорохи, повседневный шум присутствия человека, чьего присутствия он всегда хотел. Слушать его всегда, а не то короткое время, что у них есть прежде, чем Антон будет расплачиваться за чужую поехавшую крышу. За деньги, конечно, купишь много чего другого, и счастье тоже можно купить (только сопряжённое, несомненно, с тем самым присутствием), но это «другое» можно получить и меньшими деньгами с другой работой. Только что бы Антон хотел буквально купить, он не знает. Возможно, операцию по замене чашечки коленной на какой-нибудь металлосиликон, что вращивают в тело, от хромоты, Арсению пару новых блузок от «Гуччи», «Прады» или «ИвСенЛоран», новую плойку; но в остальном для счастья у него всё есть и будет — даже дочка. По сути — почти его; на целую треть. И это точно не стоит миллионов, которые он мог бы заработать. Это всё у него есть бесплатно: кроме плойки, операции и блузок. Антон вздрагивает, когда Арсений вдруг берёт его за руки и сводит за спиной, говорит по-учительски (Антон хочет прийти к нему на занятие, ну так, интереса ради): — Расправь плечи. — Антон слушается беспрекословно. Арсений шагает к нему и прижимается к его плечу. — Вот так и будем стоять. Против всего. Антон лыбится и чуть ломает аллегорию, потянувшись, чтобы клюнуть его в щёку, но суть ясна — будут стоять плечом к плечу, потому что если не они, то кто? Стоять. Против всего.