***
Антона трясёт. В коридоре так холодно, что кажется, будто зубы дробятся друг о друга, но он, превозмогая мороз, стынущий в жилах, поднимается снова и снова, пока не чувствует, что в состоянии оставаться на ногах. Девочка встревоженно, но безучастно смотрит на его попытки, но Антон не требует от неё большего; он рад тому, что ему не нужно снова проходить весь этот путь, чтобы до неё добраться. Казалось бы, всего комната и коридор, но его жизнь теперь будто сокращена вдвое. — Пойдём со мной, — хрипит он молебно. — Пойдём со мной, ласточка. Девочка опускает взгляд виновато, качает головой. — Я не могу встать, пока папа не разрешит, — лепечет, но Антон к её отцу не испытывает ненависти. Он знает, что просто не получится; тем более, он тоже отец, и он не в силах дать это разрешение. — Почему? — всё равно зачем-то спрашивает он. Через вопросы должно прийти решение, но оно задерживается в пространстве — голова залита тёгтем изнутри. — Мне больно, — делится она уязвлённо. — А папа скоро придёт? Пальчики болят. В её глазах по-прежнему ни слезинки — только взрослая, давняя грусть. — Я не могу идти, пока пальчики болят. Антон понимает — он тоже весь болит, от макушки до пят, и в глазах пляшут мушки. Стена кажется почти жидкой, утягивающей его в свою межкомнатную бетонную клетку. Голова у него трещит по швам, будто вот-вот вскроется, треснет напополам, но он сжимает зубы, и неважно, что пыль зубовная скрипит премерзко, и встаёт ровнее. — Тогда я понесу тебя на руках. К папе. Он решителен, он не оглядывается назад, хоть и не знает куда идти. Он своё решение принял. Но стоит ему нагнуться под скрип едва живого позвоночника, под лязг дисков, под хруст костей, его оглушает детский крик. Антон валится на пол, вмиг лишённый последних сил, падает мешком костей, отчаяния и бесполезных усилий.***
И тут же поднимается, почти слепой от сонного морока. В голове звенит детский плач, топот копыт, собственное сердце, бьющееся заполошно, ноющее, сведённое под рёбрами. Он оглядывается по сторонам, пытаясь понять, откуда доносится этот плач, потому что он для Антона везде. В голове морги, коридоры, жидкие стены, в голове девочка которая ждёт, пока придёт папа, потому что у неё болят ножки. Тузик пытается угнаться за ним, пока Антон, едва стоя на ногах, бежит к комнате Глики, где та захлёбывается слезами и сминает одеяло в хрупких ручках. Антона обдаёт волной боли, когда он подходит ближе, но та рваная и неустойчивая, хотя — сильная. — А па… папа скоро придёт? — спрашивает она, хныча, и Антон опускается на пол около её кровати. — Конечно, ласточка, — не смеет разочаровывать Глику он. — А пока хочешь, я подержу тебя на руках? У меня очень тёплые руки. Антон не знает, что ещё он может — такая у единиц участь; создавать лишь иллюзию помощи, бесполезной и эфемерной. Просто им не повезло быть чуть слабее остальных, но это не значит, что он не может сделать хотя бы то, что в его силах, но не списывать безучастие на презумпцию слабости. Глика кивает часто, согласная на всё ради избавления от боли, и Антон аккуратно подхватывает её под коленки и спинку, устраивается с ней на её кровати, ноги её в свои ладони взяв, и стараясь думать только о хорошем. Она плачет чуть тише ему в плечо, и Антон удивляется тому, как много она днями держит в себе, сильная, куда более стойкая, чем он сам. В ней — всё терпение и мужество этого мира, и Антону бы поучиться у неё. Но она многому его научила уже сейчас — пускай и окольными путями сна: цепляться за стены и ползти, раздирая колени в кровь, если действительно хочешь помочь, например. А не трусливо отсиживаться в комнате морга — или где бы то ни было. Теперь его жуткие кошмары обретают смысл — головокружения, падения, кровь — всё это становится лишь мольбой о помощи от малышки, которая больше никак не может поделиться своей болью и не знает, как с ней бороться. Арсений бы просто не смог почувствовать её эмпатическую проекцию, но Антон — да. Он не самый догадливый, но теперь всё складывается, как дважды два, и он сидит, ничуть не ошарашенный. Однажды к этому бы пришло — такими же больными ножками. Антон хочет пообещать ей, что вылечит и обязательно поможет, что ей не нужно будет ждать папу, чтобы куда-то пойти, и она сможет спокойно спать ночами, долго и бестревожно; но он замечает, что она утихла и посапывает на его руках. Её боль никуда не уходит — Антон не божество и не волшебник, и даже не учится на него, потому что нечего ему уже учить — не всем дано; она по прежнему тупым отголоском бьёт ему по затылку, но тепло немного прибивает её, кровь разгоняет. Обычно Антону нужно что-то непременно хорошее, чтобы быть теплом, но Глика сама по себе причина; и ему жаль, что Лиза не увидела, какой сильной и умной она растёт. Он не верит ни в рай, ни в ад, но ему столько всего ей хочется сказать, что он гоняет извинения в голове, нашёптывает тихо ей о том, какая у неё удивительная дочка, и что он обязательно ей поможет, и «прости, что не сдержал обещания». Но он только задержал его, и ещё не поздно начать исполнять её волю — Антон Лизе должен за её смерть, пускай ей уже, вероятно, всё равно. Иногда неплохо поверить в то, что где-то там она наблюдает за ними и видит, что Антон признаёт свои ошибки. Это какое-то эгоистичное желание избавиться от вины, но мёртвые осудят его навряд ли. Глупо списывать его скотство на то, что ему ещё жить — он очень на это надеется — но Лиза бы не осудила его за это желание даже сидя в соседней комнате. Она была вправду хорошим не-человеком. Арсений не мог полюбить никого другого; кроме Антона. Но, наверное, и Антон не исключительно плохой. Арсений просто умеет видеть в людях лучшее и надеяться на него. Тот возится ключом в замке и шуршит одеждой; даже не включает свет в коридоре. Вода шумит в ванной, Арсений тапочками-акулами шаркает туда-сюда, тихо нашёптывая что-то себе самому; он всегда любил разговаривать сам с собой — потому что так проще эмоции и мысли в узде держать, говорил. И только потом он заглядывает в комнату дочки — и о руки Антона бьётся тупое, ноющее отчаяние, когда он глядит на них из дверного проёма. Арсений стоит какое-то время, оглядывая то, как тонкие детские ручки обнимают Антона поперёк живота, а Глика сама утыкается лбом куда-то ему подмышку; и только потом делает шаг. — Она плакала, я проснулся, пришёл успокаивать, — говорит Антон ему тихо, но Арсений молчит в ответ, ближе подходит, какой-то особенно страдающий под светом луны и тусклого ночника. Тот тоже чувствует себя виноватым; чужая вина горчит у Антона на языке отвратительным тошнотворным ощущением. Арсений опускается у кровати на колени и касается ноги дочки, мягко тянет её к себе и глаза прикрывает. В темноте они на секунду кажутся бездонно тёмными; Антон смаргивает это марево. Они сидят так, Антон гладит Глику по волосам, успокаивая — он не знает, как ощущается перетягивание боли; Арсений с ним никогда этого не делал. Ему на ум приходит только сравнение с канатом, навряд ли организм так легко хочет отдавать кому-то другому часть себя, но завтра он всё-таки спросит у неё. Когда Арсений отпускает её ногу, он оседает на пол и трёт ладонями лицо; его глаза кажутся нормальными, он только жмурится, и боль кусает Антона по кончикам пальцев. Ничего из этого не удивляет, только ощущается промозглой, безвыходной тоской; и Антон впервые так бессилен. Он нелепо трясёт рукой, чтобы боль скинуть, чисто механически, а потом обнимает Глику крепче, чтобы подняться с кровати и уложить её обратно под одеяло. Она даже не просыпается, только обнимает зайчика и прижимается к встревоженному яку, караулящему Антона всё это время. Арсений встаёт рядом и уже почти привычно прижимается плечом к его плечу. Вот так и будут стоять, вспоминается Антону, против всего. Но просто стоять — это, кажется, слишком мало. — Спасибо, — шепчет ему Арсений. Антон в ответ обнимает его за плечо и уводит из комнаты, а потом возвращается один, чтобы включить глушилки; никто не должен потревожить её сон.***
На кухне не тяжёлое, но усталое молчание. Арсений, взъерошенный и сиротливый, сидит на стуле, прижав к себе ногу, и болтает в стакане джин разведённый с газировкой в один к девяносто девяти. по его лбу с чёлки стекают капли, а он сам кутается в свитер старый настолько, что Антон его носил ещё с детдома, когда им присылали хорошие обноски. Он успел его урвать тогда, чуть не подравшись — внизу до сих пор небольшая дырка, которую никто не стремится зашить. Арсений почему-то питал всегда особую любовь к этим тонким полоскам белым на фоне синего — матроска, не иначе, тот ещё шик девяностых. И сейчас он кутается в замызганные, растянутые рукава так, будто это поможет ему скрыться отовсюду. — Я просто не успел сегодня полечить её утром. Думал, что всё будет хорошо, вчера же ночью уже её успокаивал, — тихо делится он, и Антону хочется просто обнять его, чтобы Арсений прекратил думать об этом. У Арса на глазах слёзы стоят, и глаза такие красные — от них, от освещения клуба, от линз — от всего сразу, и он выглядит как никогда больным. — Она растёт, Арс. Со временем будет хуже. Антон бы рад сказать ему неправду, но их договор состоит в том, чтобы ничего не подделывать; и это относится не только к эмпатии Арсения. Он бы хотел наобещать ему золотые горы и серебряные облака, но однажды он уже соврал ему, и Антону начинает казаться, что ничего из этого не вышло хорошего. Он оглядывается на фотографию Лизы на столе. Ему хочется, чтобы она была здесь — из неё куда лучшая опора. — Я знаю, — говорит Арсений, совершенно спокойно признав своё поражение. — Ты можешь начать её лечить? И Антон понимает, что надо сейчас. Не «когда-то потом, я не могу сейчас оставить их» и не «ещё немного, мне нужно время попрощаться», а именно сейчас, пока грабли дали ему по лбу только один раз. Но «сейчас» сталкивается с той самой отвратительной тревогой и предчувствием скорого проигрыша — и это пока не он. Антон боится масштабов. — Не могу, — качает он головой и виновато опускает взгляд. — Нужен непрерывный курс, а он, я боюсь, не получится. Не уверен, что у меня есть даже две недели. Арсений кивает понятливо, но потом, уткнувшись в стакан чуть ли не носом, говорит: — Можно задам вопрос? — Задавай. — Как это твоё провидение вообще работает? Ты когда Лизу увозил, тоже чувствовал хуйню? Вопрос застаёт его врасплох; эта часть его легенды никогда не получала ответа. Но Антон не чувствовал; Антон просто знал. — Надеялся, что не сработает. Это раньше было слабее, чем сейчас, — говорит он и, отвернувшись к кухне, начинает мешать стакан и себе. — Я после этой хуйни пытался что-то нащупать. У меня даже точки по телу, как родинки, расставлены, со специальной краской, чтобы сильнее чувствовалось. И даже не всё в его рассказе враньё. Арсений не отвечает, только дышит глубоко — отходит ещё от энергии дочки; но Антона добирается его усталость, кроет мягкими, будто извиняющимися за самих себя волнами, до ломоты в костях. Он даёт Арсению время выдохнуть, не нагружает разговорами и бесполезными попытками отвлечь от тревог — ему бы со своей справиться сначала. Гортань обжигает желудочный сок; Антон запивает кислоту коктейлем, и это, наверное, не лучший выбор, но раз в год ничего не будет, наверное. А то мало ли. — Мне тоже иногда кажется, что всё шло как-то херово тогда, — подаёт голос Арсений. — Меня иногда совесть дерёт, когда я думаю об этом, но… Если она была больна? Антон замирает, не успевает схватить поводья эмоций; в этом был его главный страх последние годы — не успеть вовремя спохватиться и выдать себя. Хоть в чём-то, да выдать. Иметь слабости — не плохо, но не когда клубок лжи слишком тугой. И он, вопреки законам физики, просто лопается, впрочем, к лучшему; он будет мешаться между их плечами. — Антон? — звучит за спиной тихо, и чужая настороженность бьёт по спине мгновенной судорогой. Антон выдыхает, упершись ладонями в столешницу, и всей своей душонкой жалкой поворачиваться к нему не хочет, но это будет нечестно, если он не посмотрит ему в глаза. — Антон, — куда суровее повторяет Арсений, конечно, всё давно уже ощутивший. — Ты определил, что Тимур болен, когда никто даже подумать об этом не мог. Она?.. — Да, — выдыхает Антон и очень глупо хочет прошептать в потолок «прости» за очередное невыполненное обещание. Но вместо бессмысленных ритуалов утешения собственной вины он всё-таки разворачивается. — Она была больна, Арс. Тот становится ещё бледнее, и синяки его будто в кожу впаиваются вместе с растерянным видом и красными глазами. Теперь ещё более красными; Арсений сам по себе — спектр, но не в том, в чём Антон хотел бы его видеть. Но спектр — это не только яркие цвета, как бы ему того не хотелось. — И давно ты знал? — спрашивает Арсений, и голос у него так уязвлённо ломается, что Антон и сам следом за ним, где-то внутри. — Со свадьбы Макса с Кристиной, — виновато признаётся Антон. — Вот почему ты стал нас так донимать… — сипит Арсений в ответ, опустив взгляд; у него всё сразу складывается, и Антон не видел и не чувствовал ничего больнее. Шестерёнки так заржавели. Его механизмы долго пылились без нужды в работе. Заржавели и у него. — Три года, Антон… Ты знал три года, до самой её смерти, и молчал, — цедит Арсений сквозь зубы. — Почему? У Антона ноют суставы, у него буквально кожа болит, но он стоически терпит, даже не пикнув, как и любую свою малую цену. — Когда я пришёл к Лизе с этим, она просила ничего тебе не говорить. Я уговорил её поехать, ещё тогда, но сначала мы ждали родов, потом она сказала, что не может оставить тебя с малышкой. Потом она просто не могла вас оставить, а потом времени было уже в обрез. Если бы её не начали лечить тогда, никакое лечение бы не помогло уже. И она согласилась, — рассказывает Антон, нервно сжимая костяшки. — А там ты уже знаешь. Антона жжёт будто изнутри, кровь кипятит чужая злость, такая сильная, что стоять на месте становится почти пыткой; Антон не чувствует лёгкости после этой правды, как и после любой правды, потому что это вообще переоценённая эмоция — слышать и говорить её. Правда редко бывает приятной, потому что за враньём никто не прячет что-то хорошее. — То есть, мало того, что я винил и проклинал тебя все эти годы, потому что вы оба не соизволили сказать мне правду, так я еще и себя винил за то, что не поступил иначе? — выдаёт Арсений, глядя на него гневно так, и зубы стискивает, что желваки под кожей ходят. Антону больше всего на свете всё ещё хочется обнять его и извиниться ещё столько же раз, сколько он уже. Но Арсений с ним сейчас не совпадает в желаниях; он допивает стакан в один глоток и дышит тяжело, слёзы отчаянно сморгнуть пытаясь. — Мы не хотели, чтобы ты винил себя за то, что ничего не мог изменить, — говорит Антон тихо, будто это может помочь. Но он уже уяснил, что помочь Арсению может только он сам. — Охуеть заменили воробья синицей! — рявкает Арс и вскакивает со стула; тот глухо бьётся о пол. — А вы не хотели дать мне возможность самому решать, как себя чувствовать?! Ваша эта ебаная забота у всех поперёк горла уже! Я себе царь, ясно?! Меня не надо обхаживать как больного котёнка! — кричит он, и слёзы всё-таки катятся из его мутных от горя глаз. — Вы все, каждый из вас, считаете меня жалким. Нуждающимся в сочувствии. С самого начала. Я думал, Антон, что ты единственный, кто никогда не придавал значения моим несовершествам. Часть нормального, помнишь? А тут вот оно как! — усмехается он, побагровевший от злости. У Антона от боли в ушах грохочет, каждая клетка тела сжимается стократ; Арсений собой заполняет маленькую кухню, и куда бы Антон ни шагнул, его боль настигнет его. Но он и не стремится шагать. — Но одно дело это хуйня врождённая, как моя единичность, как твоё ССЧ, а другое — это смерть любимого человека, Арс. Медленное увядание. Ты бы тоже укутал её в жалость. Ты бы поступил так же, как и мы, потому что так поступают люди и не-люди, — говорит Антон. — И я никогда не считал тебя жалким. Ты самый сильный человек, куда сильнее, чем я сам. Просто я хотел, чтобы тебе было, кого винить кроме себя. — И ты взял на себя эту чудесную ношу, да, герой?! И как, чувствуешь себя спасителем? Как оно тебе? — вопит Арсений сорвано, кашляет от того, как сильно ему сводит глотку, а потом бьёт Антона в грудь так, что сердце пропускает удар. — Нравится тебе быть мучеником?! Хорошо! Тогда знаешь что, — рыдает он в голос, продолжая колошматить его по рёбрам и плечам, — ты меня этой ёбаной ненавистью убивал все эти годы, ясно? Ты во всём виноват! — Я во всём виноват, — повторяет за ним Антон. Может, Арсений и прав, может, Антон никогда не чувствовал себя достаточно значимым, и это псевдосамопожертвование давало ему ценности для себя самого. Может и так. Но зато Арсений действительно бросил свой траур на него, а не на себя; он за всю жизнь себя слишком уж помотал. Он задыхается от слёз, кричит ему в плечо, и руки его в этом рваном свитере скользят ему на спину. И тогда Антон всё-таки прижимает его к себе. Чужая боль пульсирует в каждой поре костей и ткани мышц, тошнота к горлу подкатывает, жжёт горло кислотой, и перед глазами всё плывёт, но Антон не отпускает его, рыдающего и жащегося ближе, никуда. Арсений не раз забирал и его боль — вероятно, в больнице Новосибирска тоже, но он не воспринимает это долгом и обязательством возврата. Просто Арсению нужно это отпустить уже, каким бы виноватым перед Лизой Антон себя не чувствовал. Её уже нет, а им ещё жить, как бы цинично это не звучало даже в его голове. Арсений скребёт ногтями его спину, но Антон едва чувствует это за стеной боли; он сам — сплошная боль в прямом и переносном. Он плывёт, но вцепляется в Арсения намертво, гладит его по волосам, всей своей любовью пытаясь его страдания утешить. Точно так же совершенно бесполезно, но всё же пытается. — Арс, что у вас тут происходит? — спрашивает Дима, ворвавшись на кухню. Арсений его не слышит, тихо всхлипывая у него на плече, Антон пропускает мимо всё то, что говорит Позов дальше, пока он вводит Арсению успокоительное микрошприцом. Антону прописывал такие психотерапевт. Он точно помнит, что это когда-то было. Арсений расслабляется, и пускай Антон не смог унять его боль, но он не гонится за победами, потому что это не его соревнование с самим собой о том, сделал ли он достаточно. Больше нет — Арсений бы обязательно прочитал ему нотацию; и прочитает, но потом. Тот отстраняется, глядя на него чуть прояснившимся взглядом, и Антон улыбается прежде, чем тело сдаётся, и вся эта боль добирается-таки до его головы. Улыбается — смог помочь.***
— Антон! Антош, Антоня! — зовут его по имени, когда в нос ударяет резкий, противный запах. Он продирает глаза, и лампа секундно режет ему глаза, а потом её скрывает собой Арсений, склонившийся над ним. — Блять, — выдыхает он и отталкивается от стены, на которую опирался. — Пиздец я испугался. У него на щеках красные пятна от недавних слёз — Антон пытается сконцентрироваться на чём-то, чтобы прийти в себя. Голова всё ещё болит глухо, но перед глазами мир не кружится. — Я упал в обморок? — спрашивает он, картинку сложив воедино. — Ещё б ты не упал в обморок, — фыркает Дима, сидящий рядом, а потом берёт его за запястье и светит фонариком в глаза. — Нормально, жить будешь. — Ещё б он не жил, — бухтит Арсений, забившись в угол у подоконника. Он, наверное, чувствует себя виноватым за эту сцену, но они ещё об этом поговорят. — Арс, когда забираешь на себя дохера боли, её надо иногда отдавать не в дохлый камешек на маленький объём вместимости, — упрекает его Позов. — Ну есть же всякие эти приколы, типа комнат с ониксовыми пластинами и вот это всё. Арсений тяжело вздыхает и кивает, взгляд опустив как нашкодивший школьник. Он выглядит чуточку лучше, но держится как-то особняком. Антон понимает — столько врать, сколько он Арсу врал, и надеяться на лучшее — это надо быть очень самоуверенным. Он понимает; но Арсений дал себе помочь, и, в общем-то, Антону больше ничего не нужно. И, конечно, он врёт сам себе, ему нужно, даже сильнее, чем раньше, но это как минимальная продуктовая корзина — всё, конечно, очень плохо, но лучше, чем ничего. — Я не бился головой? — с усмешкой спрашивает он. Чтобы равнивать любовь с потребительской корзиной, нужно хорошо приложиться. — Нет, мы успели тебя поймать, но ты задел ручку шкафчика в полёте. Крови нет, расслабься. Антон кивает и поднимается со стула аккуратно. — Чай будешь, Дим? С валерьянкой и трын-травой. — Буду, раз пришёл. Сейчас как раз спать захочется после ваших этих гандоплясок. Нет, блять, ну вы серьёзно оба? Я думал, тут кого-то бьют. — Ну, технически… — бросает Арсений, и впервые смотрит на него в открытую с грустной усмешкой. Надеяться на лучшее в их ситуации — это надо быть очень самоуверенным; или дураком. Скорее, им двоим нужно быть дураками, но Антон согласен носить статус безмозглого придурка ради этого. — Нет, просто я ему рассказал, что Лиза болела. Почему ты этого не почувствовал, кстати? — спрашивает Антон. — Бешенство — очень сложная болезнь. Вообще крылатых лечить трудно, они устроены совсем по-другому. Знаешь, это как людская остеопатия — мало кто берётся учиться на это. Какой-то другой уровень чувствительности должен быть, чтобы их болезни прощупывать, если это не простуда там. Тем более бешенство. И Арс, — говорит Дима и оглядывается на Арсения, — мне жаль. — Мне тоже. Они сидят в тишине; Арсений покуривает парилку в окно. Он выглядит уже не озадаченным и не отчаявшимся, а только безмерно уставшим и отёкшим от слёз. Антон, может, и обманывается, но ему кажется, что Арсению чуточку легче. Невозможность что-то изменить иногда избавляет от вины. Не от тоски и не от тревоги, но от вины — Арс сделал всё, что мог. Они оба сделали свой максимум; и теперь, наверное, можно быть — не всегда счастливыми, а просто. Быть. Антон согласен на это: счастье относительно, но вопросов быть или не быть у него нет, это всё он оставит Шекспиру. А какую-то часть их терзаний можно считать закрытыми. По крайней мере, он очень надеется — давно пора. — Арс, иди сюда. — Антон хлопает по своим коленям. — Антон, но… — Если ты сейчас хочешь загнаться, что, Антон, просыпайся, я тебя уронил, то прекрати, всё, — отмахивается он. Больше его ничего не грызёт, и если Арсений не против, то Антон просто хочет с ним быть — у них не так много времени. — Реально, прекрати. Любите же вы сопли жевать и себя жалеть, я в ахере, пацаны, — цокает Позов и серпает из кружки. — Ну мы, и что? — на манер старых мемов юлит Антон и тянет Арсения к себе за руку. Тот действительно усаживается к нему на колени и, закинув руку за плечи, начинает чесать ему загривок. Дима закатывает глаза, но уголком губ всё равно улыбается — наверное, каждый из близких Арсению людей хотел, чтобы он когда-то снова выглядел живым, если не счастливым. Арсений копается в телефоне и звонит кому-то, а часы показывают шесть утра; он удивительно смелый. Хотя Антон бы взял, конечно. — Алё, Паш… — говорит он в трубку, и Антон слышит отголосок недовольного бухтения. — Да, да, я знаю, сорян. Заберёшь Глику утром к себе, ладно? Ничего не случилось. Ладно, кое-что случилось, но ничего страшного, я потом расскажу. Просто хочу выспаться. — Ну конечно, это успокоительное ещё как морит, — хмыкает Дима. — Зачем ты вообще сразу ему это вколол? — шёпотом попрекает его Антон. — Ну а ты бы ёбнулся в обморок, а Арс в истерике, ты как думаешь? Антон вздыхает. — Ладно. Ничего с ним не будет? — Нет, просто хорошо, крепко поспит. — Тогда я не против. — Ещё бы ты был против, — усмехается Позов снисходительно. — Так, всё, хватит, — говорит тихим сонным голосом Арсений, сбросив звонок. — Это было неплохое решение. Меня просто разъебало, бывает. — Конечно, каждый день, — продолжает язвить Дима. — Ладно, меня уже Катя потеряла, наверное. Повторений же не будет? Антон смотрит на Арсения, мягкого и размякшего, и, приобняв его за бок, качает головой. — Не будет. — Не будет, — подтверждает Арсений и поднимается, чтобы закрыть за Позовым дверь. Они отрубаются тут же, стоит им коснуться головами подушек.***
Антон просыпается, когда на улице уже светло; он шарит рукой по кровати рядом, но Арсения не находит. Тот сидит, сгорбившись, и разглаживает складки на одеяле. Антон не спешит задавать вопросы, только глаза трёт и садится рядом. Матрас натужно скрипит под их весом; на часах уже доходит одиннадцать. Антона всё ещё нещадно клонит в сон после вчерашнего, тело до сих пор ломит; наверное, если бы он сейчас посмотрел в зеркало, то нашёл бы там несколько новых морщин. Но оно и к лучшему — может, он бы начал выглядеть хоть немного старше и серьёзнее. Он укладывает голову Арсению на плечо и сидит так, слушая его дыхание и тишину. Впервые она кажется настолько ценной: какая-то новая тишина это, не тяжёлая, не хмурная и не неопределённая, просто ясная тишина, в углах которой, если такие есть, ничего уже не скрывается. — Так странно без комка в груди, — говорит вдруг Арсений сипло, как будто в тишину вливается, становится её частью. — Спасибо за попытку. Антон отрывается от его плеча и не сразу понимает, о чём он — придремал. Мысли уже всякие странные даже пытались залезть. Но после всё-таки осознаёт про какие попытки речь. Вряд ли за этот фатальный проигрыш можно благодарить его. — Прости меня, что не вышло, — отвечает Антон и протягивает руку к Тузику, который переставляет свои маленькие копытца по одеялу и упорно двигается в их сторону. Як трётся о него макушкой, чуть царапая рогами ладонь. — Ты, видимо, сделал все, что мог, — жмёт плечами Арсений и смотрит на них. — Зря не сказал. — Реально зря. Но я не мог, она же тоже тебя любила, и у неё было право на эту просьбу. От Арсения чувствуется только тусклая-тусклая тоска и потерянность, чуть покалывающая лёгкие, как мятная «одноразка». Антон не тревожит его и даёт всему идти своим чередом — у Арса, всё-таки, жизнь перевернулась и изменила угол. Но кое-что он всё-таки решает сделать, усадив на свои колени яка. — Мы записали видео для тебя, на подобный случай. Хочешь посмотреть? Арсений поворачивает к нему голову и хмурит брови. — Когда вы успели? — Когда ты гулял с Гликой. Показать? Арсений вздыхает, настроиться пытается, даром что он никогда не был бы к этому готов. Ни к чему этому в целом. Арсений, безусловно, со стержнем стальным, но даже у стержней есть уязвимости. Антон бы хотел, чтобы у него самого их было так немного, как у Арса. — Давай, — кивает Арсений, и следит за каждым его движением, пока Антон тянется к телефону и старается не потревожить прикорнувшего у него на коленях Тузика одновременно. Галерею приходится листать долго, хотя Антон не фанат фотографий. Вся она забита мемами, бумажками отчётности для эда, скриншотами из «Шазама», всем, в общем мало хоть как-то его обличающим. Ему повезло, что карта памяти выжила после убийства предыдущего мобильника, иначе он бы вообще никогда это видео не нашёл. Но оно вот, у них перед глазами, Антон, который морщится от солнца, и Лиза рядом. Они сидели тогда на пожарной лестнице у электрощитка в какой-то промзоне, куда не забредает никто — даже дроны сторонятся. Арсений сам жмёт на запуск. — Привет, Арсень, — говорит Лиза с экрана. Её красные волосы кажутся ещё ярче на солнце, и они почти единовременно поправляют чёлку. Арсений улыбается, глядя на это. — Я надеюсь, что это мы просто так тратим время, и ты никогда не увидишь это видео, но я не могу оставить тебя без прощания. Мы наверняка расстанемся с мыслью, что увидимся, а если нет… Арсень, прости меня, ладно? Это моя вина. Мне надо было послушать этого пацана раньше. Антон на экране усмехается натянуто, а сейчас будто чувствует тот её толчок в плечо. Всё-таки Лиза была неплохой девчонкой — они бы могли стать близкими друзьями, если бы всё получилось иначе. — В общем, если что, не вини Антона, хорошо? Он сделал всё и даже больше, чтобы у нас был шанс, и если у него всё-таки не получилось, то я даю вам благословение, — смеётся она. — Я не хочу с тобой расставаться, родной, но если ты собираешься закрыться в себе от моего ухода, то не надо. Жизнь удивительная, и ты не можешь её всю просрать на скорбь и траур. Не ты. Антон, только береги его, ладно? Обещаешь? — Обещаю, — говорит Антон три года назад. Антон в настоящем только целует Арсения в висок и обнимает за бок. Тот приваливается к нему и продолжает смотреть, дыша через раз. — Я рада, что тебе есть, на кого положиться, — грустно улыбается Лиза и нервно заламывает запястья. Антон подмечает, как на протяжении всего видео у неё то и дело подрагивают крылья и мечутся глаза, и теперь ещё больнее на это смотреть; тогда он был больше сосредоточен на решении, в полной боевой готовности. А теперь её просто нет, потому что Антон не смог. Но он прислушивается к её просьбам и не винит Антона во всём. Вся эта трагедия многому его научила. — Арс, я верю в тебя и не сомневаюсь, что ты сможешь вырастить нашу малышку. Ты лучший отец в мире, она будет любить тебя, и ты всё сможешь, со мной или без меня. Только, пожалуйста, не отказывайся от помощи, даже если Антон вернётся с плохими новостями. Тебе с нами очень повезло, — усмехается она. — Я знаю, — отвечает Арсений, оглянувшись на Антона, и шмыгает носом. Антон даже не пытается разбирать, что за десяток эмоций и чувств у него внутри сейчас борются за первенство; он оставляет Арсения с ними наедине, чего обычно лишает эмпатия, и просто смотрит с ним — они же в первую очередь люди, а не не-люди. Лиза подходит к телефону и тянется отключить запись, но в последнюю секунду добавляет: — И Арс. Я тебя люблю. Ничего не бойся, ты самый удивительный человек. Экран гаснет, и Арсений возвращает телефон на одеяло. У него красные глаза, но он не плачет; только сидит, глядя куда-то меж пространством и временем, а потом прячет лицо у Антона в шее. — Давай дальше спать, — предлагает Антон вместо любых вопросов. Они уже наговорились, да и Арсению будто нечего ему сказать. Может, он поднимет эту тему к вечеру, но сейчас — нет. Антон любит его уже почти шестнадцать лет, и не только тишина ему ясна. Подумать только — шестнадцать лет. Это едва ли меньше, чем ему было, когда они встретились. Но Антон в этой константе счастлив; и в мысли, что он всё ещё чувствует Арсения без всякой эмпатии. И его слова оказывается тем, что Арсению нужно; он кивает несколько раз и шепчет тихую благодарность. Антон заключает его в кольцо собственных рук и роняет их на подушки. Арсений утыкается лицом в его грудь и прикрывает глаза. Антон обнимает его крепче.***
В следующий раз Антона будит телефон, бренчащий под ухом. На экране сквозь мутный сонный взгляд Антон видит самое неожиданное имя.Скря Егор в щепке Не благодари
Антон и не собирался: Эд лишь подтверждает их догадки. Но теперь он знает, куда идти за ответами — и дракой, потому что он не собирается оставлять это всё так, как есть. Он получил достаточно уроков, чтобы перестать всех жалеть. Это вряд ли можно назвать местью, но всё же взбучкой за чужую глупость и попытки лезть на то, на что им зубов не хватит. Но Арсения он не будит всё-таки — это сборище подождёт, потому что есть вещи куда важнее.