***
Арсений пришёл хромой, злой и потный, потому что его дрожайшие колени, которые так любил целовать Антон, решили, что им пора сменить имидж и стать синими от ударов о пол. Одно дело — вертеть задницей на тусовках, а другое — пытаться выглядеть чуть менее нелепо. Он бросил Антону «привет», в ответ на что получил чих, но залез в душ быстрее, чем успел подумать об этом. В голове не укладывалось, что Антон опять мог заболеть; конечно, пять простуд в сезон, особенно осенью и весной, стало для них совершенно обычной историей, Арсений уже даже не боялся с ним целоваться, потому что дохлые вирусняки его не брали. Но Антона брало вообще всё, и с каждым годом, видимо, всё чаще и серьёзнее. На любые попытки поговорить с ним об уколе от чувствительного «гена-1» заканчивались отговорками и отмашками, что всё ещё успеется. Арсений хотел бы знать раньше, что стоило настоять. Он вылез из душа, жаркий и распаренный, и Антон встретил его улыбкой — с виду он был вполне здоров, только с чуть красным носом. Арсений с наслаждением прошёлся по чистому полу, и сел прямо Шасту на колени в надежде продолжить начатое днём. Но глаза у того были больные, Арсений заметил, когда оказался ближе, блестели так нехорошо, а нос тёк. — Всё-таки заболел, — заключил Арсений и поднявшись, потянулся к неубранной ещё коробке с лекарствами. — Да, наверное, просто предыдущее не долечил нормально, — пожал плечами тот. — Антон… — начал было Арсений, но Шастун тут же прервал его. — Не начинай, Арсень. У нас нет ни денег, ни резона колоть меня прямо сейчас. Сам же знаешь, морозы такие стоят, что неудивительно. Арсений вздохнул тяжело и стал звенеть ложкой в чашке с «Терафлю». — Держи, — Арсений протянул ему кружку. — Пей и давай в кровать. Сам же знаешь, тебе в тепло надо. Быстрее выздоровеешь. — А мне никакие физические нагрузки не показаны? — юлил Антон, но Арсений, лишь грустно улыбнувшись, качнул головой. — Тебе показано пить горячее и отлёживаться. Мы уже пытались переспать, когда ты болел, и ничего из этого не вышло. Так что лучше отдых. Ты иди, я сейчас приду, закину в себя бутик только. Конечно, он бы очень хотел сейчас заняться любовью, но это уже пройденное, тем более на него скоро навалилась усталость; а ему завтра утром на репетицию. Это был очень важный спектакль, в котором ему дали больше, чем три строчки, и он стал его шансом вылезти с театральной антресоли. Ему бы очень хотелось остаться дома и обхаживать Антона, который явно завтра будет не в силах лишний раз шарахаться по квартире — он всё его течение болезни знал уже наизусть. Но нужно идти работать — Антон сам всегда просил его не жалеть, но Арсений всё равно кинул в тумбочку таблетки, градусник и пакетик с противопростудной жижей, которую осталось только развести. Антон уже мирно сопливо сопел. Ночью Арсений проснулся в поту, будто он обнял батарею, но, проморгавшись, он понял, что батарея от них далеко. Антон весь горел, взмокший и тяжело дышащий метался по постели, сминая простыни. Он был такой горячий, что его руки в страсти в сравнение не шли. Арсений его растряс, стонущего от головной боли и ломоты, пихнул градусник ему под мышку, а сам побежал за полотенцем, чтобы прикладывать ко лбу холодное. — Не спи, — мягко встряхнув его за плечо, сказал он, когда вернулся. Антон удушенно кашлял несколько минут прежде, чем смог просипеть ему в ответ: — Бля, как хуёвит. — Сейчас температуру померяешь, потом я тебе холодное приложу. Сейчас воду принесу для таблеток, лежи, — бормотал Арсений ласково, но в его тоне всё равно дрожью скользнула тревога. Градусник под настольной лампой показал ему все тридцать девять и пять. Его пробрал испуг — Антон давно так сильно не болел. Максимум температура доползала до тридцати семи и семи, но выше не поднималась, а тут сразу такая лихорадка за один вечер. Он уложил полотенце ему на лоб и стал выдавливать в руку таблетки. — Сколько? — проговорил Антон с удушенным сипом. — Много, — решительно ответил ему Арсений и протянул лекарства. — Пей давай и спи. Скоро собьём, а если нет, то будем обтирать тебя водкой, — добавил он с вымученным смехом. — Лучше внутрь, — вяло ухмыльнулся Антон. — С перцем. В восемь утра Арсений набрал номер режиссёра без сожалений. Этих вторых ролей у него ещё будет, а вот Антона всё равно лихорадило всю ночь; он такой один. Тем более, Арсений не спал почти, так, урывками дремал между градусниками и компрессами, и толку от его сонной рожи будет ноль — в какой-нибудь из шкал температур и вовсе какой-нибудь минус. Зато к утру они всё-таки сбили температуру, и Шаст даже вызвался завтракать — и уговаривать его всё-таки пойти на репетицию. Возможно, со стороны Арсения это было немного глупо — отказываться от шанса, Антон бы мог теперь сам о себе позаботиться, но тот с ним был дольше, чем театр. Поэтому Арсений сделал выбор — и завалился спать. Тот выбор был первым в череде куда более сложных и, вроде как, знаменовал взрослую жизнь. Но этой границы, как оказалось, нет — Арсений совершал ещё много детских ошибок и поддавался несерьёзным хотелкам. Покупал плюшевых воробьёв (когда они расплатились с долгами за вакцину), не видел вещей, видел несуществующие вещи — по всякому. От плюшевого воробья Арсений бы не отказался и сейчас, но Антон пообещал ему, что всё будет — позже. Когда очередную мнимую границу взрослости они пройдут и окажутся на свободе — стражи порядка дышат в спину не только Антону. Просто те ещё не знают об этом. Тогда им в спину дышало что-то куда более пугающее — смерть; очередная. Подзатыльник от жизни, такая вот кара. Арсений со времён пожара не прекращал прислушиваться к себе и искать внутри тьму и тени, которые, как ему казалось, иногда лизали его пальцы и просили принять их. Но это не иначе было как его фантазия, потому что он каждый день ждал, чем скажется ему касание жнеца. А оно не сказывалось — или просто молчало о присутствии. — Всё ищешь, стал ли ты злом? — просипел Антон в подушку, когда Арсений, устроившись рядом, рассматривал свои руки. — Полгода прошло, успокойся. Даже если и, я не стану любить тебя меньше. Кто ещё будет так самоотверженно мазать мне грудь противной мазью от кашля? Арсений усмехнулся и перевернулся набок; спать всё ещё тянуло неимоверно, но поспать он и с Антоном успеет. А тот, вроде, пока ничего, держался, в соплях и мокроте, конечно, но это было лучше, чем ничего. — Слушай, ну, глядя на то, как ты возмужал за последний год… — Арсений провёл пальцем по проглядывающему прессу и крепкой груди. — Мне кажется, много кто. — Но подпускать к своему кашлю я намерен только тебя, — хмыкнул Антон и засипел измученно. Арсений грустно улыбнулся и пошёл ему за бульоном. Антон снова заснул ближе к вечеру, настолько замучив свои глаза лентой соцсетей, что те уже слезились; Арсений насильно забрал у него телефон и укутал в одеяло и плед. Озноб значил что-то хорошее, значил, что его температура была не так уж высока, но внутри у Арсения, помимо чужой усталости, бесконечно крутилась, задевая органы (особенно — сердце) неясная тревога в предчувствии чего-то плохого. Он надеялся, что это просто паранойя, и завтра Антону будет ещё лучше, и вот так, клетка за клеткой, он поправится, и они снова будут шарахаться по магазинам с декором, заниматься любовью на всех теперь доступных им плоскостях и листать мемы вместе. Но с каждым часом их новая съёмная квартирка зарастала запахом болезни и разбросанными всюду лекарствами и упаковками. Воздух стоял плотный, затхлость комнаты почти гнула Арсения к земле. В глазах рябили инструкции, он сидел во мраке и слушал дыхание Антона, потому что боялся упустить секунду, когда всё станет плохо. — Всё хорошо будет, — прошептал Арсений, промакивая холодным полотенцем его потный лоб. Антон скулил и ворочался на постели; его мучали температурные кошмары, но он не просыпался. — Я тебя не отдам, никому-никому, — напел Арсений с грустной усмешкой. — Это серебро. А ты — золото. В первую их встречу никакой секс в общаге и удивительное понимание, пойманное мгновенно, не казалось ничем серьёзным. Арсений любил секс, любил людей, пускай и через призму их жалости и насмешек, но Антон зацепил его так, что тисками почти, сначала память, потом — сердце и душу. Это, конечно, никак не помогло ему решиться на первый шаг — Арсений всё тянул и откладывал, и после Нового года, и позже, потому что было не время, или просто казалось, что Антону он не интересен так же, как и всем остальным, на долгий срок, на всю жизнь, если можно. За них всё сделал Эд, но что-то в Арсении преувеличенно-радостно треснуло, когда тот написал ему и сказал, что они собрались путешествовать, а Антон бесконечно упоминал его по поводу или без. Потом сомнений, конечно, не было. Антон для него руки распахнул тогда приглашающе, улыбчиво так встретил, не менее преувеличенно-радостно для третьей встречи. И Арсений понял со временем, что это не он странный (хотя — порядком), это просто люди были не те, потому что Шаст, безусловно, тот, он удивительный не меньше, чем их понимание, уникальный абсолютно человек, которого Арсений ждал всю жизнь и весь этот тернистый социальный путь. Чтобы валяться друг на друге на задних сиденьях, чтобы по-глупому решить, что они начали встречаться, и посмеяться со всей серьёзности и важности озвучить этот факт. Поддерживать, помогать, любить друг друга как-то бешено и нежно, любить в грязных от чипсов футболках, в фотографиях с лягушками и капибарами, подтрунивать за каре, идти на риски, когда дело касалось танцев и отдавленных пальцев, и на ещё большие, зная, что Арсений никогда не будет здоров. Зная, что Антон может сдать от любой простуды, но, конечно, верить в лучшее. На их любви можно выпустить целую коллекцию вкладышей для «Love is». Арсений бы налепил их над кроватью и сделал арт-объект на цветах с обоев. Они — арт-объект. И даже если его не понимают и смотрят косо, как на какой-то неведомый аляпистый чих на холст, он-то знает весь скрытый смысл; да и не скрытый. И с годами ничего не уходит, кроме болезненности, в которой Антон едва не сгорел. Лоб у него был жаркий почти кипятком, когда Арсений поцеловал его в лоб — скорее из нежности; то, что его лихорадило не было открытием. — Я без тебя… сирота, — пробормотал Антон в полусне-полубреде, схватившись слабо за его пальцы. А вот то, что они стали друг другу семьёй — было. Арсений, застывший вместе со слезами на глазах, ошеломлённый и в моменте весь сам болеющий, бесконечно душевно больной, сжался в комок на стуле. Он готов был разорваться на части и будто пытался себя удержать, но это откровение поразило его куда сильнее — хотя, как будто бы он и раньше всё это знал — ещё в реквизиторской, ещё на асфальте у помойки, когда всё горело, ещё давным-давно. Но столько лет в отдалении от социума за невидимой стеной неординарности не прошли бесследно — и помогли ему найти обходные пути. Оказаться там, рядом с этим человеком, единицей и сиротой. Оказаться здесь, рядом с этим человеком, но как будто больше не сиротой. — Всё будет хорошо, — прошептал Арсений ещё раз, обхватив его пальцы крепче. Но хорошо не было.***
Ночь смазала карту будня, плеснувши краску из стакана — Арсений не разделял теперь время суток. Были только бахилы, белые халаты, температура сорок, капельницы, подвешенные на вешалку, что хлипко болталась на настольной лампе — много, впрочем, всего, но ничего хорошего. Градусник, кажется, был готов треснуть от температуры сорок и пять, и Арсений тоже был готов, но не имел никаких прав. Только когда он будет знать, что сделал всё возможное. А пришлось искать пути совершить и невозможное в том числе — найти двести тысяч за два дня. Молодой врач в очках — наверное, интерн из местной поликлиники, — глядел на него сочувствующе, заметив его скрюченную фигурку, но всё-таки отстранённо; не они первые. Дмитрий Тимурович долго слушал тяжёлое дыхание Антона и проделывал разные манипуляции, пытаясь хоть как-то воздействовать на биологические точки, но целительство едва ли помогло — на полградуса буквально. Потом Дмитрий вздохнул тяжело и, оставив все попытки, присел на табуретку. — Ничего хорошего сказать вам не могу, Арсений, — тихо пробормотал он. — Не примите за жадность, но он без вакцины от «гена-1» долго не протянет. Даже магия бессильна, это давняя запущенная болезнь. Если бы схватили пораньше, может, он бы и сам выкарабкался, но теперь уже нет. Почему раньше врача не вызвали? — Да он вроде поправился… — просипел Арсений бессильно, на что Дмитрий лишь цокнул и плечами повёл, под светом лампочки одной записывая что-то на бумажку. — Сколько? Дмитрий, поджав губы скорбно, ответил: — Двести тысяч рублей. — Льготы по сиротству? — Ну вы что, он же не маленький ребёнок. Двадцать лет уже не тот возраст, вы уж простите. У Арсения внутри умерла та самая пресловутая последняя надежда, и он, упершись локтями в колени, закрыл лицо ладонями. Он похолодел — это больше, чем у них было в запасах, больше, чем он мог взять у друзей. И времени слишком мало, чтобы ему одобрили кредит. Все чувства до, оказалось, не были отчаянием; крах — он теперь. От подступающих слёз у него болела гортань и свербило в носу, а сердце билось в висках почти оглушающе. — Добрый доктор, что мне делать теперь? — прошептал он ломано в попытке держаться хоть как-то. — Сколько у меня времени? — Два дня, не больше. Вы меня простите, я бы хотел помочь, — почему-то виновато добавил Дмитрий. — Но генный уровень — это не наш удел вообще. Он сгорает буквально, тут только укол поможет. Держите мой номер, — протянул он бумажку, — позвоните, если решитесь. Я оформлю вам процедуру. Арсений хотел закричать, рявкнуть на его глупое, невозможное предложение, но он глянул на Антона, страдающего в серьёзнейшей, губительной для него простуде, бормочущего что-то про Воронеж, про Арсения, про детдом, что он выпрямился (насколько, конечно, был способен) и сказал: — Оформляйте сейчас. Я найду деньги к завтрашнему вечеру. Дмитрий Тимурович хотел возразить, но лишь пожал плечами и спешно распрощался. А Арсений разрыдался, стоило только защёлкнуть за ним дверь. Он рухнул на страдающий стул, уже принявший его форму, будто сам Арсений вынужден держаться лишь на скрипящих, тонких, неустойчивых ножках, и позволил себе плакать настолько долго, чтобы у него не осталось слёз. Он впивался в свои волосы и царапал руки, сжимаясь в точку, все мышцы и кости свои оставляя лишь напряжённой беспомощной грудой тела, выл в потолок, захлебывался соплями, так сильно желая вцепиться в плечи Антона и растрясти его, умолять поправиться, пока тот не послушает его. Во имя бедного студенческого шика, во имя блинчиков, которые Арсений не успел пожарить ему в новой квартире, во имя него, во имя святого духа, но боялся тревожить капельницу. Поэтому он вцепился в свои колени и ронял слёзы на домашние тряпки столько, чтобы к утру у него не осталось ничего, кроме решительности совершить чудо. Он не смог никак повлиять на свой синдром, но он сможет сделать так, чтобы Антон больше не чувствовал себя слабым и уязвимым. Он совершит невозможное ради него. Поэтому, сев с телефоном на потрёпанное кресло, он набирал всех, кому хватало совести позвонить, даже если этой совести была лишь капля. Паше, Эду, Илье, Максиму, Роме, Юре, маме, всем одному за одним. У них с Антоном было сто, отложенных на съём квартиры на несколько месяцев, накопленных с Антоновой социальной стипендии, но лучше они будут жить в общежитии или вымаливать у Паши с Лясей койку, но зато они будут жить — вместе. Поздней ночью, после скандала с банком из-за непонятных поступлений крупных и не очень сумм на его карту, он смотрел на счёт и стопку купюр, лежащую на комоде рядом, и считал копейки. Ещё позже, когда Матвиенко по его просьбе съездил до круглосуточных автоматов банка, в дверь постучался Дмитрий, а Арсений дописывал заявление об увольнении из театра. У них теперь долгов было столько, что ни о каком искусстве не могло идти и речи — а танцами он в состоянии был заняться и дома. Но Арсений ни секунды не думал и не страдал, широкими росчерками подписывая бумажку; штамп в паспорте или клятва перед всевышним не обязательны, чтобы быть друг с другом в горе и радости, в болезни и здравии. Достаточно просто быть к этому готовым, когда делишь с человеком жизнь. — Не хватает трёх тысяч сорока пяти рублей, — осипшим голосом сказал Арсений, стоя у шкафа, пока Дмитрий раскладывал свой чемоданчик. А Айболитом будто был Арсений — потому что болело у него, ай, как болело. — Займёте, Дмитрий Тимурыч? — добавил он жалко, но жалость — ничто. — Я отдам, клянусь. Сразу, как только смогу. Я знаю, что вы врач, и у врачей с деньгами туго, но мне больше не у кого просить. Тот вздохнул тяжело и, глядя на, казалось под тусклым светом, замершего воскового Антона и потрёпанного Арсения, кивнул и перекинул на его счёт сумму — и даже на пять рублей больше. Кроме этих пяти рублей, что уместились бы на кончике пальца одной монетой, у Арсения больше не было ни копейки. Совершенно ничего. Но это — проблемы будущие; у них были макароны, рис, гречка, даже мясо в заморозке, как-нибудь справятся. Главное, чтобы справился Антон. Так сказать, здоровье любимого человека по цене всего пятиста чашек кофе — да Арсений его всю жизнь не будет пить, если придётся. Антон заметался по постели, когда игла с жидкостью вошла ему под кожу; Арсений накрыл его руку своими и смотрел, как он жмурился. Его сердце билось так быстро, что он мог бы отдать этот звук Эду вместо бита, всё внутри у него сжалось в отчаянной мольбе. Чужая бледная, почти белая кожа, местами блестящая от пота, казалась настолько неживой, что было страшно. Весь этот долгий день ему было страшно. Тогда ему казалось, что он больше никого не полюбит так сильно, но потом также страшно ему было отпускать Лизу в дорогу и слушать крики дочери по ночам. Но именно та ночь, когда он сидел у его постели в страхе, которому не было конца, до сих пор стуком сердца перекрывает глотку и горечью остаётся на языке. Он любит всех их, но, безусловно, по-разному. Антона, просто, вероятно, куда отчаянее; Шастун будто нитью проходится сквозь всю его жизнь, не оставляя ни момента, где его бы не было. Любовь к Лизе была более взрослая, но Антон — это вся его жизнь; без границ взрослости и детского лепета. И Арсений позволяет себе любить, пускай иногда даже слишком драматично, подростково, потому что никогда не будет конца возможностям его потерять. И вообще, никто не может заставить его кого-то так, как ему положено любить — нужно только понимание, что он всё ещё любит. И тогда эта безумная и драматичная любовь спасла Антону жизнь; детские упорство и нежелание отдавать. — Спасибо, — прошептал Арсений, глядя на Дмитрия. — Не за что, — хмыкнул тот. — Давай уж Дима тогда, — добавил он и протянул руку. — Короче, сейчас он не придёт в себя, не жди, но к утру, возможно, станет полегче. Ему восстанавливаться долго, так что лекарства надо будет пить по рецепту, а ещё вот эти витамины потом. Думаю, говорить за ним следить тебе не нужно. Ну и если вдруг что ещё случится, звони. Арсений впервые за все эти дни ощутил ту усталость, которая ломила ему ноги и выцарапывала глаза. Но он всё равно провожал Диму улыбкой.***
Арсений сам не заметил, как уснул, прикорнул буквально на минутку на стуле, и проснулся уже когда светало. Рукой он смёл вещи за комод, а сам устроился на локте. Спину тянуло так, что он не сразу смог разогнуться, но когда смог открыть глаза, то заметил, что Антона нет в постели. Испуг вместе с вспыхнувшей радостью от ощущения чужой короткой вспышки раздражения сбились с его радара, и без того слабого и прибитого стрессом, грохотом на кухне. Арсений подорвался с места, не обратив внимания на онемевшие ноги и влетел в кухню как раз в тот момент, когда опасно шатающийся Антон потерял равновесие. Арсений перехватил его под локоть, но не мог перестать улыбаться, глядя на слабого и едва хлопавшего глазами, но всё-таки живого Антона, который, будто пьяный, пробормотал что-то междометное и неразборчивое. — Тих, тих, — бросил Арсений, глядя на его попытки взять в руки графин и налить воды в стакан взамен разбитого. — Давай я. Садись, аккуратно, вот так, — заторопился он и опустил Антона на стул. Тот откинулся на стенку и взглянул на него из-под полуприкрытых век. Арсений, опьянённый собственным счастьем, чуть не пролил всю воду, пока наливал её, а потом поднёс её к пересохшим губам Шаста. — Я сам могу, — упёрто пробормотал Антон, но Арсению было всё равно, что он говорил и что это было первым, что Антон ему сказал за эти дни, сам факт, что он сказал что-то не в бреду сводил его с ума радостью оголтелой. — Спасибо, — и всё равно поблагодарил ведь. А потом жадно выпил весь стакан разом. — Я знаю, что можешь, но давай лучше не громить посуду, — усмехнулся Арсений и прижался губами к его щеке, сальной и всё ещё достаточно горячей. Но лоб уже не обжигал, как днём назад. Новую они смогут купить очень нескоро, но посуда — это мелочи. Антон был жив, он пришёл в себя, пускай был ещё слабым и едва оставался в сознании, пока они вдвоём ковыляли назад в спальню. Но, когда Шаст рухнул в кровать, ему стало полегче, и он даже отказался спать пока у него есть силы. — Прости, я прикорнул тут ненадолго, — хмыкнул Арсений с неясной виной. Антон нахмурился, насколько мог, чтобы это выглядело хоть сколько-то грозно. — В смысле «прости»? Арс, поспал и слава Богу. Ещё и репетицию из-за меня пропустил. Я же говорил, всё нормально будет, — улыбнулся он уголком губ. Арсений кивнул и губы поджал; никогда его желание подавить его волю какой-то детской наивностью не был таким сильным, но у них был договор — никакой подделки. — Антон, ты знаешь, сколько ты был в отрубе? Двое суток, — не дожидаясь ответа, пробормотал Арсений. — У тебя была температура почти сорок один. Тот отвёл взгляд, явно задумавшись, но вскоре вернул на Арсения свой усталый и всё ещё болезненно-блестящий взгляд. — А как я выкарабкался? Меня в больницу даже не забрали, — спросил он тихо. Арсений, конечно, хотел бы отложить все признания на потом, но желание поделиться всем и сразу, своим страхом и отчаянием, сквозящим любовью, было куда сильнее совести — он всю потратил на выпрашивание денег. — Больница бы тебе не помогла, — потупив взгляд, начал объяснять Арсений. — Я вызывал врача, и мне сказали, что кроме укола от «гена-1» тебя уже ничего бы не спасло. — И?.. — спросил Антон, безусловно знавший ответ. — И теперь у нас долгов на сто тысяч, ни гроша в кармане, но зато ты жив. Но ты не переживай, у нас есть пять рублей. Антон тихо рассмеялся и закашлялся потом, но всё-таки не выглядел злым или расстроенным. Он быстро утих и долго изучал лицо Арсения, будто на нём было написано ещё что-то, чего он мог не знать. — Спасибо интерну, который тебя лечил, он занял мне нехватающие три тысячи, — зачем-то добавил Арсений. — Спасибо тебе, — просипел Антон, глядя на него с такой теперь лютой благодарностью, что тот не удержал его взгляд. — Надо было тебя слушать и раньше его поставить. Арсений, конечно, не было гордый, но ему стало приятно, что Антон признал это. Он бы, конечно, не стал упрекать Шаста за слабость и страх, но Арсению важно было знать, что тот действительно готов признавать ошибки. — Тебе восстанавливаться ещё около месяца, таблеток кучу пить, но ничего, возьмёшь больничный на работе, посидишь, заодно, диплом попишешь пока, я помогу. Я увольняюсь из театра, бедствовать не будем. Вернее, будем, но я думаю, что наши друзья простят нам задержку долга. — Чт… — хотел было возмутиться Антон, но Арсений прервал его. — Антон, я так решил. Возможно, мне просто не по пути сейчас туда, на этих третьих-четвёртых ролях. Закроем долги и я вернусь. Но это моё решение, оно твёрдое, и я прошу его уважать. Антон больше не пытался ему перечить и затих на какое-то время. Арсений даже подумал, что он уснул и хотел действительно пойти сварить овсянки для своего пустого желудка и блинчики Антону пожарить, но тот вдруг стал шарить по комоду, едва удерживаясь на локте. Он потянулся почему-то за крышкой от «Гаража», который Арсений пил, чтобы хоть как-то стресс снять. Тот выглядел слишком решительным для человека, который только-только ушёл с необратимой границы между жизнью и смертью и слишком суетным, учитывая, что ещё вовсю тяжело болеет. Антон пытался отдышаться, когда устроился назад на подушке, но потом в тишине затхлой комнаты прозвучал один-единственный тихий, уверенный вопрос: — Ты выйдешь за меня замуж? Арсений замер, ошалевший от того, как мало, казалось бы, надо, чтобы решиться на такой шаг; он не считал свой поступок геройством и не требовал никаких наград за это. Он просто сделал то, что точно сделал бы Антон на его месте — ради него и ради себя. Он просто не хотел отпускать его из-за такой глупости, как простуда, которая по нездоровью стала кошмаром. Они пробыли вместе слишком мало — полтора года совсем не срок для расставания, но вполне — для помолвки. Арсений хотел прожить с ним в десять-пятнадцать-сто раз больше, если бы ему только дали возможность, потому что никто не подходит ему лучше. Потому что Антон — это всегда правильный путь. И если у них есть шанс и дальше вызывать вздохи и непонимание, он им воспользуется, потому что тысячи таких укоризненных вздохов стоят всего одного вздоха Антона. Хриплого такого, ещё свистящего, но всё-таки вздоха. А пока тот дышит — это никогда не будет концом. Арсений не даст ему им стать. Ни в двадцать четыре, ни в тридцать семь. — Да, — ответил тот легко, а потом сам осознал правду. — Да, Антон, конечно я выйду за тебя. Он поднялся со стула и опустился на колени рядом с кроватью, позволил надеть на себя колечко от крышки. Он знал, что не получит нормальное в ближайший год, но в случае чего он его просто у Эда насмерть в кожу вобьёт — конечно, в итоге не вбил, но и ждать пришлось не так долго. Тем более кольцо тоже пустяк. А кроткий поцелуй сухих губ — нет. Пускай они так и не поженились, хоть и смогли бы три года спустя — когда-нибудь, возможно, они найдут пути и с браком, когда у них за душой не будет нескольких обвинений в уголовном преступлении при всех миллионах грошей в кармане. Зато у Антона больше никогда не было температуры сорок. — А ведь новый дом и правда к свадьбе, — пробормотал Арсений, улегшись к нему под бок. — Но так мы и не трахались. — Это пока что. Никто не говорил, что сначала секс, а потом уже венчание. Словесное упущение, — фыркнул Арсений в ответ. У них впереди было ещё много новых мест и занятий любовью; и, даже сбившись с пути, как оказалось, никогда не поздно найти новую дорогу, пусть она и станет сложнее предыдущей. Простые пути — это не про него.