Единица

декабрь, 2034 год Это всё есть один и тот же хаос; апофеоз частиц. Хаос рук, криков, что ещё чуть-чуть, и разбудят соседей; хаос в доме и вокруг, хаос телефоннных звонков — и потом тишина. Потом — тишина, пустота при множестве предметов, не иначе Войд Волопаса, Великая пустота. А затем — ещё попозже — ноктюрн чёрных дыр, которые, возможно не так одиноки, как кажется. Антон за всем этим наблюдает так растерянно, что Арсению хочется пожалеть его непременно, но ему просто не до этого, пока он следит за состоянием худенького парнишки, у которого остатки крыльев торчат корягами, который стонет болезненно сквозь неспокойный сон, вымученный скорее. Позов пытается зарастить своим целительством то, что он в силах поправить, но крылья, конечно, назад ему не вернуть. Дима со смены, усталый и ослабевший, и Арсений не требует от него много — просто остановить кровь и убрать боль хотя бы как-то. Он бы и сам мог, но его внутреннее уже почти льётся через край. А Антон слоняется у дивана, иногда гладит пряди паренька, переживает — Арсению интересно, что скрывается за этим волнением. Но он не спрашивает; он отпускает Диму домой к семье — Арсений обожает его супругу Катю и детей — и Пашу тоже отправляет восвояси, и с Ромой прощается. Его дом больше общага теперь, разве что тараканов почти нет. Но всё спокойствие из жизни Арсения уходит прочь, оставляя за себя тревоги, суету и загадки. Царит над небесами, таится в каждой яме. Она была в начале и будет после всех. Любую жизнь кончает и убивает смех; вот такие загадки. Поэтому Арсений темень и пустоту разбивает, как может, ищет способы тишину чёрных дыр и рассеять тем самым ноктюрном, смахивает пыль с крышки фортепиано и усаживается на табурет, нашарив ногой педаль. Он не хочет слушать тишину — после появления Антона в его квартире вновь она пугает его. Тишина звучит скорбью и трауром, а Арсений не готов больше возвращаться в их власть, и он заводит шарманку — вернее, мягко жмёт на клавиши, нетребовательно и легко. Пальцы скользят по ним, и Арсений прикрывает глаза, уже интуитивно складывая ноты в мелодию, пытается хотя бы на минутку расслабиться, но руки всё равно напряжёнными струнами — это совсем другой инструмент. Арсений слышит, как дверь скрипит тихо, и Антон заглядывает в комнату, падает в кресло в углу обессиленным мешком, и слушает молча. Арсений взгляд его чувствует на себе, но сам на него не смотрит, вперив взгляд в фортепиано, а потом и вовсе закрывает глаза. Позволяет вести пальцам, вести клавишам, душе говорить музыкой то, что она хочет сказать. Арсений не выступает больше на сцене, да и не рвётся туда, потому что юношеские мечты со временем перегорают, но он благодарен своему былому желанию за столько умений, что он получил. Он на фортепиано учился играть в последние два года школы и пять лет института, чтобы были строчки в актёрскую визитку. Он так нигде и не снялся, ни в каком кино, проплясал в небольшом питерском театре года два-три в сумме — и ушёл в стриптиз и танцы. Сейчас он оглядывается назад, на себя взбалмошного, взмыленного и с пеной у рта маме доказывающего, что ему надо, что он хочет, долбящий по клавишам с агрессией пацан, потому что Бах и Моцарт — это слишком сложно, чтобы быстро. А он должен сразу, с первой ноты, всё уметь. Он теперь ловит на себе тоскливые взгляды Антона, надеющегося, что он до сих пор взбалмошный и безумный. А Арсений — он уставший от жизни отец, вдовец и танцор, но ему почему-то не кажется, что Антон решительно не прав. Он играет на фортепиано тихо, включив звукоизоляторы на максимум, чтобы этого несчастного Тёму не тревожить, и дочку, что, вроде как, до сих пор спит, не разбуженная суетой и гамом на удивление. Дима принёс ей новый сохранник, чтобы без Арсения ей было легче, но внутри Арсения гложет то, что он стал постоянно пропадать — он должен быть с ней рядом как можно дольше. Или согласиться на помощь, но это уже сложнее: он так же горделив и самоуверен, как и Антон. Арсений смотрит на него, парящего его вейп, растёкшегося по креслу и такого худющего — он замечает только сейчас, как Шастун исхудал за месяцы тревог. Пальцы гладят клавиши всё так же, рассеивая звук эхом в этих высоченных потолках. Арсений плавно освобождает фортепиано от своего влияния. Сидит минутку в тишине, давая отзвукам раствориться в пространстве, а потом к Антону поворачивается. — Антон? — М? — тут же отзывается тот и голову отрывает от спинки кресла. — Ты всё ещё можешь помочь моей дочке? — спрашивает неуверенно, но Антон даже бровью не ведёт. — Да, могу, — кивает он. — Я… подумаю об этом. Антон кивает ещё раз ему, и в этом не видится никакого победного самолюбия или мерзкой снисходительности — только молчаливое согласие, и всё. Арсений просто не может больше смотреть на то, как Глика страдает, как она плачет по ночам от боли во всём её маленьком, хрупком тельце, как спотыкается, побежав за какой-нибудь дворовой кошкой. Он не может, и если есть способ, который может избавить её от мук, он должен попытаться. — Только смотри, — вдруг говорит Антон. — Там есть подводные камни. Давай я тебе сразу всё расскажу, а дальше будешь решать. Заставлять и делать против твоей воли я не стану. Антон бы, наверное, мог, но не теперь. Эти месяцы учат многим вещам их обоих — слушать, разбирать себя по полочкам и не пороть горячку, уважать друг друга, извиняться и искать выходы и подходы друг к другу. Арсений не рад, что всё это происходит, но он больше не чувствует боли, что комом свернулась меж рёбер под другой болью — гораздо значительнее. Он рад, что Антон здесь, потому что он хотя бы может попробовать исправить свои ошибки и понять причины чужих, он рад, что Антон здесь, потому что любит его всё так же необъемлюще, как и раньше, хочет видеть его улыбку и целовать губы. Он и правда не жалеет о том, что пустил его в свой дом, но не в сердце — Антон был там задолго до. Теперь всё только сложнее и проще, чем раньше, как он сказал, но наконец на своих местах. Эти три года были адом без конца и края в кипящем котле, Арсений чувствовал себя убитым, нет, распылённым на частицы, как и ноты в этой комнате. Но Антон прыгнул с ним, и искать бортики котла стало не легче, но веселее вдвоём. После Лизы рядом должен был когда-то встать этот человек — прошло много времени, но столько, впрочем, сколько должно было. Арсению нужно было время пережить потерю и с глаз снять бельмо, посмотреть на всё это иначе, чем он мог бы раньше. Пускай ради этого придётся нарушить закон ещё пару раз. Зато он чувствует себя чуть лучше. Антон вода его живая и мёртвая. — Антон, — Арсений сглатывает и надеется, что они, наконец, готовы и к этому разговору. Тот головой дёргает вопросительно только и садится ровнее. — В тот год, когда мы расстались, я влюбился в одного человека. У нас всё было плохо, и тогда я ещё не понимал, что полиамор. Я был в ужасе, долго думал, люблю ли я тебя на самом деле, раз мне нравится другой, а потом ты пришёл после той истории с Эдом, и я не стал рассказывать. — Арсений вздыхает тяжело. — Прости, я не должен был вешать всю вину на тебя. — Я знаю. Что ты влюбился в кого-то тогда. Ну как, я не знал буквально, не проверял переписки и не сталкерил тебя, но я догадывался. Конечно, хуёво, что ты не сказал, я и правда только на себя гнал за наш разрыв. Я тот ещё долбаёб, не спорю. Но спасибо, что рассказал. У вас что-то было? — Нет, он ушёл из труппы после нашего разрыва, а я начал в себе копаться, и меня так убивало наше расставание, что я уже стал задумываться о своей полиаморности. Но я почему-то трусил раньше говорить об этом. И в двадцать седьмом, когда ты предлагал мне начать сначала, и потом. Антон кивает и больше ничего не говорит. Арсений не чувствует в его эмоциональном фоне ничего нового, он такой же тревожный и усталый, как был, никакой обиды или злости. Что было, то прошло, кажется, и вправду. — Так что там по подводным камням? — возвращается Арсений к более важным вопросам. — А, — бодрится Антон и подаётся чуть вперёд, локтями давит колени. — В общем, есть такой препарат, называется «Перекларамеридон», его создали в Германии где-то год-полтора назад, хуй вспомню. Короче, принцип его действия в том, что он вычисляет травмированные гены и отделяет их от цепи, выводит из организма, тем самым избавляет от боли детей с такой же патологией, как у Глики. Арсений кивает, пока не замечая ничего страшного в его словах. — Но нужно иметь в виду, что нельзя вырвать ген из ДНК-цепи и ничем его не заменить. Нужен донор крови, прямое переливание. Какая у Глики группа и резус? — Четвёртая отрицательная. — Супер, я подойду. Её организм, так или иначе, наполовину от крылатой, и любую дрянь, кроме бешенства, которого у меня нет даже в носительстве, он уничтожит, кроме каких-то СПИДов и прочего, но у меня этого тоже нет, не бойся, я проверялся. Но есть один момент. Эта хуйня не всегда правильно вычисляет именно разъебанные гены и задевает здоровые. Ты должен понимать две вещи: во-первых, она может потерять некоторые черты Лизы внешние, но это меньшее из проблем. Во-вторых, крылатый-некрылатый у неё родитель, но это охуеть как бьёт по иммунитету, поэтому, вероятно, она может плохо себя чувствовать и болеть какое-то время после, надо очень за этим следить, потому что чужие гены по сути, влились неестественным способом в организм, и так же могут быть отторгнуты. И ещё… это уже скорей насколько морально тебя устроит, — мнётся Шастун и пальцы заламывает. — Говори, — просит Арсений. — Мы, ну или ты, как захочешь, можем выбрать ей другого донора, но если ты позволишь мне быть им, то я буду ей третьим родителем. Биологически. ДНК Лизы останется частично, твоя, естественно, но и моя будет тоже. Если что, я не претендую на отцовство ей, я не думаю заменять ей маму и не стану лезть в вашу семью, если ты не позволишь. Я даже не знаю, что со мной завтра будет. Но вот такие пироги, короче. Арсений вздыхает тяжело и прикрывает глаза. В его голове много мыслей борются за первенство, роятся как мухи, но он обещает себе не принимать поспешных решений. Хочется, конечно, сразу отказаться, потому что он боится Лизу в дочери видеть перестать, боится, что все эти сложные махинации с генетикой убьют его маленькое солнце, на котором он только и держался много лет, но он дышит глубоко и даёт себе время. На кону не только её жизнь, но и его собственная, так или иначе, если Антон правду говорит. Он не может оставить больную дочь одну. — А тебя самого это не смущает? — спрашивает он тихо. — Что именно? — Что ты будешь отцом малознакомому ребёнку. Что у меня вообще дочка, не твоя, тебя не смущает? Антон хмурится, обескураженный и растерянный. — Нет. А должно? Арсений жмёт плечами. — Арс, она твоя дочь, а я не злая мачеха Золушки. Если мы решим быть вместе всё-таки, я, конечно, понимаю, что у тебя есть Глика. Она твоя дочь, у тебя жизнь без меня была, и я рад, что ты не чах в одиночестве столько лет. Она нравится мне. Я не буду врать, что воспылал к ней родительской любовью с первого взгляда, я даже не общался с ней почти, но у нас, если повезёт, впереди ещё целая жизнь. И если мы будем вместе, то мы будем семьёй. И в ней не может быть лишнего элемента от прошлого брака. Это уебанство какое-то было бы сказать, что вот, я тебя люблю, но твою дочь видеть не хочу. Я уверен, если я узнаю её поближе, я полюблю её. Она потрясающая, Арс, классная девчонка. Даже если я не буду её частью. А если и буду — это моё сознательное решение. Почему ты вообще задаёшь мне все эти вопросы? Ты будто меня не знаешь, — говорит Антон и добавляет тихо. — Мне казалось, ты перестал из меня чудовище делать. Арсения прошивает печалью такой силы, что он начинает дрожать и упирается рукой в крышку фортепиано. — Я перестал, — цедит он сквозь дрожь, что доходит до зубовного скрежета, стука, заглушающего пульс. — Но я должен был спросить. Я сказал, мне нужно время на доверие. Чтобы понять, наконец, что я себе о тебе выдумал и каким ты стал теперь. Антон, с нашей юности много времени утекло. Конечно, я знаю тебя. Но я знаю тебя двадцатичетырёхлетнего. Даже если внутри мы такие же тупые шкеты… Десять лет, Антон. Десять лет помотали нас двоих. Арсений чувствует, как отступает печаль и дрожь лишь остатками оседает в сердечном ритме. Антон протягивает ему ладонь и шепчет: — Прости. Просто мне всё время хочется торопиться. Я так скучал по тебе зверски, и сейчас ты в шаге от меня, и я так хочу всё и сразу. — Всё и сразу у нас было уже, Тох, — усмехается Арсений и качает головой. — Разнообразие нужно. Антон фыркает. — Ты говоришь как будто я беру в одном и том же ресторане один и тот же тыквенный суп, а тебя это возмущает до пизды. — Ну, не возмущает, но в целом так и есть. Просто у меня теперь, видимо, аллергия на тыкву. Задыхаться не хотелось бы. Антон смотрит на него так грустно, но понимающе, кивает коротко, а потом тянет к себе на колени, легонько к себе манит, остывший от своей внутренней спешки. — Ты же не против пообедать конфетами? — спрашивает, когда Арсений поддаётся и садится ему на руки, ногу перекинув через бёдра. Арсений сыпется, хохочет, уткнувшись лбом ему в плечо. — Кошмар, Антон. Ужас. Надеюсь, они уже хотя бы не ликёрные. — Нет, за этой всей хуетой похмелье на нет сошло, напрочь отшибло. Только спать хочется пиздецки, мы подремали-то часа три, и те с сушняком и похмельными кошмарами. — Тогда предлагаю всё-таки отдать Глику Паше на пару дней, пока мы с Артёмом не разберёмся этим, а самим завалиться спать. Правда я в шесть уже на студии должен быть, у меня работа. Кстати, откуда ты знаешь его? — Я потом расскажу, ладно? — говорит Антон, прядь арсеньевской чёлки поправляя. Тот кивает в ответ. Арсений, на самом деле, чувствует себя очень виноватым перед дочерью, но сейчас так будет лучше, потому что он не хочет подвергать её опасности, пока хотя бы одна из проблем не решится. Больше всего пугает его то, что теперь эти проблемы, кажется, не кончатся никогда. Надежды, что этот закон людоедский отменят, почти нет, и что Антона перестанут искать — тоже. Но Арсений не в состоянии бороться со всеми монстрами одновременно — внутри и снаружи. Надо пробовать хотя бы по одному. Он наклоняется к Антону и ловит его губы в поцелуе коротком, обещающем, степенном таком, что самого прошибает до ломоты колен от того, как хочется это всё продолжить. Но из коридора слышится топот ног, и Арсений поднимается, чтобы дочка не задавала лишних вопросов, пока у него не будет для неё нормального ответа на то, что у него с Антоном и любит ли он его так же, как её маму. Хотя на последний ответ всё-таки есть. — Пап! Пап! — Глика врывается маленьким вихрем из растрёпанных кудрей. — Мальчик, который у нас в гостиной проснулся! Я сначала очень испугалась, но я заметила у него пёрышки, как у мамы, и я подумала, что он, наверное, не злой, — тараторит она. — Видишь, какая я смелая? — Самая смелая мышка в Санкт-Петербурге. — Арсений улыбается ей и гладит по волосам. — У меня для тебя важное задание. Ты у меня уже взрослая и знаешь, где лежит корм для Тузика. Положи ему покушать, пожалуйста, а мы сейчас вам с этим мальчиком завтрак приготовим. Его зовут Артём. Хорошо? Беги умываться, чучундра. Дочка улыбается ему и, готовая к труду и обороне, убегает в ванную, а Арсений трёт лицо сокрушённо, потому что хозяин маленьким якам он из него тоже никакой — он забыл про то, что у них дома ещё и это лохматое чудо живёт. — Никакой из меня отец, да? — шутит он, но Антон качает головой. — Очень даже ничего. Хотя не мне оценивать, ты мне не отец. И не папочка. Арсения морщит так, будто переехал жить на Кронштадскую свалку, с которой воняет круглый год на расстоянии километра. — Фу, Антон! — Да я шучу, чего ты, — Антон смеётся, но Арсений, со временем научившийся чужие эмоции на фоне оставлять, чувствует всплеск тревоги. — Ладно, пойдём кормить всех детей. — Сколько Артёму лет? Антон на секунду задумывается, но отвечает потом: — В двадцать девятом было пятнадцать, значит, сейчас около двадцатки. — А… — Потом, — поджимает губы Антон просяще, и выходит из комнаты без сомнений: ошибки они насовершали такие, что никакая изувеченность им уже не страшна. Но Арсению кажется, что за дверью не так уж всё и бессмысленно.

***

Арсений опирается на косяк и смотрит на Артёма, что буравит взглядом стену. От его крыльев остались только кости у лопаток да перья у основания редкие и окровавленные. Паренёк уже сидит — вместо кровоточащих ран на его спине безобразные шрамы от былых крыльев. Арсений знает — ему нужна помощь, потому что крылатые без них как без ног и рук, сходят с ума от травмы. Но он боится, что сам едва ли может помочь — ему бы себе сначала. Сначала наденьте кислородную маску на себя, а потом на ребёнка. — Артём, — зовёт он его негромко. Тот поворачивается и даже улыбается одним уголком губ — сильный парень. — Как ты сюда попал? — Я долго, лет пять уже, слонялся по России, прятался в сёлах и деревнях от всех, сами понимаете. А потом мне отрубили крылья, как вы видите, какие-то мародёры под Тюменью. Я думал, я умру, конечно, но одна девушка из Ассоциации Помощи И Защиты Крылатых… Вы знаете, что это? Арсений кивает — конечно, он знает; Лиза была одним из её членов, пока её, конечно же, не прикрыли четыре года назад. — Так вот, одна девушка оттуда сказала, что если у меня не получится уехать, прийти по этому адресу. Но по поводу попытки уехать вам лучше Александр Алексеевич расскажет. — Кто? — хмурится Арсений. — А, ой, блин, — осекается пацан. — Антон. Так же его зовут на самом деле? — Да. — Так вот, та девушка, Лиза, отправляла меня с ним ещё в двадцать девятом, потому что я остался без семьи, в общем то… Арсения прошибает так, что становится тяжело дышать: пазл складывается, и мир кажется удивительной фенечкой, переплетением ниток, такой маленький на самом деле. Конечно, кто ещё мог дать ему именно этот адрес — Лиза, добрая, не иначе как ангел, крылатая благодетель, которая не смогла помочь себе, но пыталась — всем вокруг, сама рвавшаяся уехать, не чтобы быть в безопасности и жить спокойно, а уберечь Арсения с дочкой от рока, от болезней и преследований. Она настаивала, чтобы уехать с Антоном, и ни с кем другим, потому что знала — если вдруг с ней что-то случится, Антон будет знать об этом и поможет её семье. Антон начал помогать очень поздно, потому что не был готов к тому, что смерть Лизы ляжет на его плечи, но он, так или иначе, знал, что делать, чуть что. И, наверное, попроси Арсений его от тюрьмы спасти, а дочку от карцера — конечно, это называется «Домом ангела», но это не иначе, как тюрьма для больных детей — он бы помог. Потому что Лиза доверяла ему, она знала, что может оставить их на Антона, в случае чего. Арсению впервые за три года кажется, что она не прогадала со своими решениями. — Это моя жена, — прерывает его Арсений. — Она в порядке? — вскидывается Артём и голосит надеждой такой, что Арсению жаль его разочаровывать, но что поделать. У них всех уже давно такая жизнь, и это не какой-то сюрприз. — Нет, она погибла три года назад, когда пыталась уехать из страны. — Арсений поджимает губы и передёргивает плечами. — Антону А… — Андреевичу. — Антону Андреевичу так не везёт на рейсы или её обнаружили? — спрашивает Артём печально. — Мне жаль. Арсений кивает ему благодарно. Ему тоже жаль. — Антону Андреевичу ещё как не везёт на рейсы, — раздаётся из проходу, и Антон, прихрамывая, ковыляет к дивану. Арсений дёргает бровями, молча спрашивая, почему он вдруг стал хромать так сильно, но Антон лишь плечами ведёт и говорит: — Если много бегать в футбик без фиксатора, а потом ещё по квартире всё утро, моё колено отказывается нормально функционировать. Не понимаю, как Эд с протезом живёт, это ж вообще кошмар тогда. — Давай тебе настойку дам каштановую, мне помогает после пяти занятий подряд, — предлагает Арсений. — Я всё-таки не мальчик уже. — Для меня ты всегда мальчик, — усмехается Антон. — Но давай, попозже. Арсений закатывает глаза. Артём же смотрит на них с нескрываемым удивлением — он явно не ожидал увидеть Антона здесь. Арсений просто к этому кривому зеркалу жизни уже попривык, и его ничего не поражает так. Ему кажется, если крылатые начнут мутировать, или правительство передавит их всех огромным роботом убийцей, или реки забунтуют и смоют их всех к чертям человечьим — даже глазом не поведёт. — Антон Андреевич? — Привет, Тём. Как ты? — спрашивает Антон, присев рядом с ним. — Ну, как я могу быть в этой ситуации… Рад, что живой. Что делать дальше только не знаю, остаться я у вас всё-таки не смогу, — спокойно заключает он. — Арсению Сергеевичу явно не хватало ещё крылатой тушки в компанию к дочке и одного из, цитирую, «самых опасных и подлых преступников, который пытается подорвать единство государства». Вы слушали, что про вас говорят? — Обойдусь, — усмехается Антон. — Они притянули мне разъёб страны, вот молодцы. — Кто бы сомневался, — жмёт плечами Арсений. — Им нужно демонизировать тебя в глазах людей. Поэтому я телик не смотрю. У меня его одна штука, и та с детским режимом, чтобы Глика мультики смотрела. — Но, короче, мы тебя скорее всего к нашему другу отправим, мы решили. У него есть лекарства от бешенства, во-первых, на всякий случай, во-вторых, — лишняя койка. Серёжа с неохотой, но всё же согласился взять ещё одного крылатого, так сказать, «под крыло», особенно когда услышал, что паренёк толковый. Антон рассказал, что какие-то собственные разработки всяких штук он таскал с собой ещё в двадцать девятом, и Матвиенко сразу как-то взбодрился, потому что ему бы не помешали лишние руки. — Та флешка с тобой ещё? — спрашивает Антон, и пацан из-под ворота футболки вытаскивает верёвочку с ней. — Конечно. Я недавно короче разработал модель крыльев, которая заменяет настоящие. На такой случай. Дадите комп? Антон кивает и тянется к столу Арсения, на котором стоит ноутбук. Артём открывает файлы с мигающей флэшки, и там рисунки и чертежи с рассчётами открываются, крылья серебряные, подстать настоящим. — Ты когда-нибудь такое видел? — задумчиво произносит Антон. Арсений качает головой. — Это собственные разработки. Ультралёгкий металл, титановое напыление, форма пера, идентичная реальной. В общем, хочешь жить — умей вертеться как говорится. Антон улыбается ему грустно и хлопает по колену. — Ты держишься молодцом. — А вы, я смотрю, не очень, — поджимает губы Артём. — А как здесь оказались вы? Антон усмехается и головой качает; они все понимают, что от молодца он далеко. — У меня украли десять лямов, я приехал их искать. А потом искать начали меня. Скорее всего, я просто рыбёха в сетях. Что хотят только от меня, я хуй знает. — Разберёмся, — подаёт голос Арсений и прежде, чем увидеть счастливый взгляд Антона, прикрывает глаза. Тусклым счастьем его всё равно обдаёт. — Ты это, — мнётся Шастун, — прости меня за тот раз. У меня в крови, видимо, портить людям жизнь, а не спасать их. — Да вы тут не при чём, — говорит Артём, и Арсений хмурится. — После того, как я вас вытащил, я нашёл взрывные устройства на дороге. Мелкие, они как раз появились тогда только. Кому-то явно не хотелось, чтобы тот рейс кончился нормально. Вы же чуть не сгорели. Артём произносит это так спокойно, как будто это беззначимый пережиток прошлого, и он прав в этом, но Арсений на секунду чувствует, словно земля уходит у него из-под ног. Он цепляется пальцами за косяк, сжимает дерево, и то разве что не хрустит. Наконец в его голове «двадцать девятый год» обретает целостность, одно с другим как кривой, бракованный пазл, который складывается в картинку — Антон в ожогах и с переломанными конечности, в трубках, гипсе и бинтах, не приходящий в себя сутки. И Арсений рядом, который выглядел как никогда жалко, бросивший беременную жену в Питере, потому что он у кого-то до сих пор есть экстренный номер. Но он не мог бросить и его тоже; такое у него наказание и награда — пытаться выбирать при невозможности выбора. Но Арсений не мог оставить его умирать одного в далёком Воронеже. Лиза сама выпроводила его за дверь, в состоянии, чуть что, себе помочь, в сознании, потому что они с Антоном всегда уважали присутствие друг друга в жизни Арсения. Лиза отправила его в Воронеж, потому что он был нужен Антону больше, Антону, который боролся за жизнь после страшной автокатастрофы. Пока Арсений метался меж двух огней, эти огни полыхали без его ведома. Они всё для себя решили намного раньше, чем Арсений, который в момент потерял сразу два костра — жизнь его избавила от этого выбора. Стоит бояться своих желаний, думается ему. — Арс, ты нормально? — взволновано зовёт его Антон и поднимается, немного завалившись на одну ногу. А у Арсения перед глазами искры пляшут, голова идёт кругом, как всё переплетено, какой кошмар им всем довелось пережить — каждому по-своему. — Да, да, — вопреки бормочет он. — Это всё звучит очень жутко. А выглядит ещё ужаснее. Антон кивает ему и возвращается на диван, хмурый и тучный, как тень, весь собранный и жаждущий объяснений. Арсений удивляется, как из простых и понятных слов складывается полная бессмыслица, которая не отвечает ни на один вопрос и в голову врезается поперёк. — Спасибо, — тихо бормочет Арсений, глядя на Артёма исподлобья. — Что вытащил его, спасибо. Арсений нервно вертит кольцо на безымянном пальце левой руки и уходит спешно в кухню. Ещё чуть-чуть, и под его пальцами бы заискрила столешница, как от Антоновых рук разошлась бы кусачими молниями. Арсений сжимает её так, что белеют костяшки, его бросает в холодный пот. Внутри всё гадкой надеждой сжимается, что и тот рейс, где была Лиза, был разрушен чьей-то чужой рукой, и что ему больше не придётся бороться с собой же за собственную любовь. Это было бы так просто, переложить ответственность в чужие руки — но всё же, наверное, не было. Он тихо скулит и сползает вниз, закрывает лицо руками; ноги разваливаются на полу сокрушённо, спина не менее сокрушённо гнётся крюком, уже привычным почти безменом, что тащит на себе его нелёгкое тело. Антон в воспоминаниях всё такой же разбитый, искалеченный и бледный, почти костяной. Антон воочию же хромой, измотанный, но вполне здоровый — колено у него совсем с ума сходит, когда он ковыляет к подоконнику. — Я сейчас разревусь, — признаётся Арсений. Но он немного врёт — внутри него куда более страшная пустота, жадная до его отчаяния. Арсений не понимает, какие непростительные ошибки они совершили, чтобы их так судить, чтобы его — так. Бросать ему предупреждения подачками, разбирая всех милых его сердцу людей по кусочкам. Пёрышко к пёрышку, косточка к косточке. Кто-то решил поиграть в Бога и почти лишил его Антона однажды; потом Бог в отместку доиграл эту партию. Стоит признать, практически филигранно. Пёрышко к пёрышку. Грудь его печёт собственными разногласиями, нечеловеческой и не-человеческой, хтонской обречённостью; там у него дыра. Он поднимается и подходит к Антону, муторному и посеревшему, от которого чувствуется внутренняя мука не менее хтонская. И нет в этом пресловутой панельной романтики, ободранной красоты неухоженных городов и людей. В этом есть только бесконечная усталость, что не имеет и не найдёт конца. — Мы же были молодыми и глупыми дураками, почему всё стало вот так? — ругается Арсений сквозь зубы. — Хотя нет, не отвечай, я знаю. Мы просто стали глупыми взрослыми. Отвратительно тупыми, страшно неосмотрительными, но всё так же не думающими о последствиях. Мы выросли, отыгрываясь за детство. За неисполненные «хочу», — цедит он, бродит озлобленным зверем по кроходному кухонному метражу. — Но я так и не отыгрался. Я всё ещё хочу валяться на кровати днями, смотреть какие нибудь старые кринжовые фильмы. Пить коктейли, сделанные из водки и засахаренного сиропа, не знаю, носить футболки от муниципального округа, измазанные столетними пятнами. И точно не бороться каждый день за жизнь и свободу, свою и чужую. — Прости, — тихо роняет Антон, не шелохнувшийся ни разу за всю его тираду. — Да ты тут не при чём, — бросает Арсений ему в ответ и добавляет тут же: — Хотя нет, конечно, ты при чём. Но я сам всё это нарешал. И не тебе быть виноватым ещё и за это. И за десяток других вещей, — фыркает он. — Ты не мог всё исправить. Антон поднимает на него недоумённый взгляд, и Арсению тошно от цепанувшей его чужой надежды — он не собирается сказать Антону слов, которые тот хочет услышать. Антон всё ещё виноват в том, что его прекрасной Лизы с ним нет, и Арсений, правда, не уверен, сможет ли он хоть когда-то отпустить этот факт, не держать его вечно в мыслях как непреложную истину. — Не все косяки за тобой, — говорит он всё равно, подходит так резко, что они сталкиваются нос к носу. — Ты свободен от греха за целых десять невинных жизней. Это очень много, Антон, — смягчается Арсений, когда собственная досада начинает резать связки. — Я просто в ахуе, — тихо делится Антон, опустив взгляд. — Я всю жизнь корил себя за загубленного Тёму. Я живу со шрамами на локтях и шее, потому что я там чуть не сгорел вместе со всеми этими людьми, которым я обещал свободу. Не гарантировал, но обещал. Ты думаешь, мне за Лизу не стыдно? Мне не то что стыдно, Арс, я с ума схожу каждый ебучий день. А потом оказывается, что кто-то специально это сделал, мне назло. Нет, безусловно, есть за что, на мне столько чужого горя и пиздеца, что я почти не удивлён. Но всё это странно так. Я думал, что меня, чуть не подохшего в больнице новосибирской, уже достаточно, чтобы ещё и думать постоянно про ту аварию. А это чья-то чужая хотелка. Антон усмехается, а потом расходится нервным смехом, дёргает плечами рвано, будто те тянутся спрятаться по углам или укрыться за карнизом. — Хотелка… — сквозь смех говорит он и только громче хохочет. Арсению его и правда жаль. Он бы не хотел быть на его месте; раньше он как-то не думал о том, что внутри у Антона из-за всего этого, то ли подспудно желая ему всей этой боли местью, то ли потому что казалось — Шастуну всё равно. Тот очень усердно держал лицо, каменное и безразличное, и вопрос напрашивается сам — кто из них тут актёр? Антон приехал к нему другим, и дело не в прошлом, пускай катится оно, это прошлое. Он приехал к Арсению каменным, почти ледяным, хоть от эмпата вообще ничего невозможно скрыть без всяких безделушек и умных цацок. Антон не искал Прометеем свой огонь, уже заклёванный, заплативший цену заранее; неучастливый. Виноватый, но упорно твердящий, что нет. Антон не искал, но нашёл, кажется, больше даже, потому что воска на его лице уже нет. Арсений не знает, сколько тот на самом деле был один, да и если не был, хватало ли ему смелости быть честным с другими. С Арсением хватило, конечно, потому что тот пустил его в свою жизнь вопреки. Антон понимает, если бы Арсений не был уверен в своих решениях, то его бы здесь не было. Он знает все его тайны, он знает кое-что важнее — его настоящего. Все друзья недавние останутся знакомыми, мир вокруг будет осуждать и задавать вопросы. А им же либо вместе, либо никак. И Антону не страшно давать ему ответы. Арсений встаёт рядом с ним, плечом к плечу в немом обещании — пожалуй, всё-таки лучше вместе. — С нами всё будет хорошо, — говорит просто, не видит нужды как-то комментировать его исповедь. Но на душе становится спокойнее: Антон всё ещё человек. Тот самый. Когда-то же должно снова быть в порядке — Арсений уж постарается. Жизнь все-таки, даже таких глупых взрослых или таких умных детей, как посмотреть, все-таки научила одному уроку: перестать ждать. Времени не существует.

***

Они провожают Тёму к Серёже через два дня; пацан берёт с них обещание, что Матвиенко поможет сделать ему новые крылья. Все эти дни он держался молодцом, но Арсений видел мучение на его лице, потому что он уже видел что-то подобное, когда перья выпадали у Лизы — они так и не поняли, почему это происходило, а там уже и нечего было понимать. Вечером Арсений сидит с намешанной в стакане водкой с засахаренным сиропом — он сам себе творец и создатель. Дома тихо — Глику на ночь никто не стал дёргать, тем более она слёзно просила остаться у дяди Паши ещё на денёк. Арсений с какой-то печальной виной согласился, хоть и соскучился по дочери так, что тишина квартиры без её незатейливых песенок и разговоров с куклами под носом стала угнетать. Арсений любит её безумно от макушки до маленьких пяточек, и дочка, наверное, тот плот, что держит его от потери рассудка все эти годы. Антон пока не справляется с этой задачей, но дело теперь уже только за самим Арсением. Он жадно хочет, чтобы однажды Шастун вновь смог — ему нужен его вечный соратник, подельник во всём, кроме голодовки, монтажник его свистящей крыши, который устало приваливается сейчас к столешнице кухни. Арсению после того вечера в квартире Дани с Полиной не позволяет себе сомневаться и оглядываться; нет пути назад. И всё это даётся ему удивительно легко, будто он и правда перестал себя терзать. Лиза была бы счастлива, если бы знала. Арсений хочет верить, что она знает, глядя на них крылатым ангелом откуда-то с небес. Такие они у него хорошие оба. Антон вразвалочку идёт по коридору и тянет к себе оставленные на столешнице сироп и водку. Его колено явно болит уже который день — от головы ли, от тела; Арсений протягивает ему настойку каштановую, к которой Антон стоически старался не притрагиваться. Но теперь он принимает её со смирением и муками проигрыша. Они все уже немолоды; душа есть главная причина их старения. — Добавь в коктейль потом гвоздику, вкусно получится, — говорит Арсений, пока Шастун натирает ногу коричневой жижей. — На второй полке шкафа за тобой, — уточняет и возвращает взгляд свой к стакану со смешными зверюшками. Они молча пьют. Тишина эта уже не задаёт вопросы и почти не тяготит. Они ждут своей очереди, потому что они друг из друга достали уже всевозможные ответы. Антон, кажется, думает о том же самом, когда говорит: — Я хочу знать, чьих это рук дело. Арсений кивает понятливо. — Сначала спасём тебя от тюрьмы, а потом будем уже разбираться с хлебом насущным, — жмёт плечами он. Антон выглядит искренне удивлённым — и чуточку пьяным; быстро же его стало брать. — Так ты не из жалости это сказал? — спрашивает, взглядом хирурга изучая его эмоции. Забавно, как алкоголь прибивает чужие рецепторы — в трезвом состоянии Антону бы не пришлось искать. — Что сказал? — Что ты всё решил. Арсений улыбается и болтает водку в стакане с таким интересом, будто она сейчас обратится в бензин. — Антон, ну, — с укором говорит он. — Меня же не заставишь. — Ты принял меня у себя дома спустя три года молчания. — Ну да, сердобольный я чуть-чуть, бывает, — отвечает Арсений сипло, и Антон впервые за три дня смеётся. Искренне так, искристо, и эти искры, будто пузырьки шампанского, бурлят у Арсения под кожей. — Сердобольный от «сердце болит», да? — спрашивает Шаст, и Арсений усмехается. — Антон, это этимология этого слова. — А чё не темология тогда? — Потому что этимология — этим. А остальное — тем, — фыркает Арсений на чужой глупый каламбур. — А нам бы храбрости. — Ты ж мой львёнок, — пьяно хихикает Антон и поднимает руку тостом. — За храбрость! — За неё, — вторит ему Арсений и, выпив остатки, ставит стакан на стол. — Ты сказал, либо вместе, либо никак. Ужасный шантаж, — шутит он и поднимается со стула. — Потому что я не могу выбрать не «вместе». Хотя, наверное, просто не хочу. — Но ты же… — Не изображай Пашу, — кривится Арсений. — «Вот, ты его ненавидел и слёзы лил две недели назад»… «Во-от, ты же уже наступал на эти грабли…», — переигрывает он. — Хватит скулить. Да, ненавидел и слёзы лил. Как и три года до. Но всё меняется, у меня мозг ещё работает, процессы идут. Время идёт. Ты много сказал, а я много услышал. Не могу сказать, что я на сто процентов уверен в своих решениях, но и встречаться с парнем, которого я видел два дня и две недели, тоже так себе затея была, когда большую часть времени мы пили и делали херню. И ничего же — охуенная получилась история. Интересная, весёлая, порой немного грустная, а главное — поучительная… — Ты цитируешь «Кухню»? — Она научила нас быть смелыми и не бояться вызовов… — разглагольствует Арсений. — Я получил лучшего человека, — улыбается Антон и тянет его к себе. Антон, кажется, пропускает вдох, но Арсению приходится заставить упустить ещё несколько; зарывшись в его волосы, он целует его. Его сердце, больное и страждущее сердце, ударов не пропускает — и бьётся наоборот только сильнее. Потому что «вместе» — монументально. — Есть один очень мудрый прикол, — шепчет Арсений ему в губы. — И, как ни странно, ему меня научил Выграновский. — Прям прикол? — удивлённо спрашивает Антон. — Лютейший, — бормочет Арсений и касается губами изгиба чужой шеи. — Если долго и упорно себя жалеть, то фляга засвистит. И, наверное, это знание, вспыхнувшее жалостью, когда тот появился на их пороге, совершенно потерянный и сошедший с ума — вторая и последняя из вещей, за которые он может быть Эду благодарен. Первая — это, конечно, Антон. — Я нажалелся, — добавляет Арсений и улыбка чертовская сама цепляет губы. Арсений чувствует спиной стену и руки тянутся к спутанным кудрям, а лицо жарит чужими рваными выдохами. Антон такой растерянный, будто девственник, но в глазах его, в чувствах его столько нежности, что усмехнуться даже не получается. Ласка эта лижет Арсения вперёд чужого языка теплом, почти бархатом, обнимает сбитые нервы, которые могли бы его подвести — дать Арсению шипы, дать ему царапающую обиду, но сейчас они работают как должны. Арсений чувствует любовь правильно. А потом всё же холод на коже после поцелуев. У него горят ключицы, шея, кадык — возбуждение накатывает на него волнами с каждым касанием языка Антона к его разгорячённой коже. Кажется, будто бурлящую алкоголем кровь тот касается через тончайшую преграду — Арсений дрожит от чувств. Пытаясь приструнить ослабевшие нервы он меняет их местами и с Антона футболку снимает, толкает себя в плен горячим рукам, шарящим под одеждой — ищущим что-то. Как будто ладони Антона не знают его всего наизусть. Солнце давно не появлялось в жизни Арсения, чтобы оставлять новые родинки. Но новые шрамы Антон оставит ему сам — и это наконец будут приятные шрамы. Арсений вскрикивает, когда по его коже проходится ток, прошивает от крестца до лопатки; кожу печёт, и он протяжно стонет, вжимаясь в чужие плечи. А потом в отместку кусает кожу под челюстью и целует за ухом, зубами цепляет мочку. — Сними с меня все эти тряпки, — бормочет он сбивчиво. — И цацки свои, — добавляет сипло, постанывает от того, как Антон лижет косточки на его груди. И тот слушается, покорный и захлёбывающийся в радости, которая Арсения пьянит, разогнав алкоголь по организму быстрее, расщепив его сразу и им же в голову ударив. У него кружится голова, и бряцанье колец о пол, и холод кожи без одежды — всё это остаётся далёким эхом звуков вместе с ветром, дёргавшим весь вечер стёкла и бесконечной руганью соседей. Они притираются друг к другу почти шпарящей кожей, они сцепляются руками на плечах и бёдрах, они губами друг друга целуют так, что те краснеют. Арсений скользит вниз, коленями голыми давит пол и за собой утягивает его треники за резинку вместе с бельём. Они друг перед другом теперь нагие — только в оставшихся сережках, проколах и шрамах; Арсений до этого не замечал, что у Антона пробит пупок и пустует едва заметная дырка на мочке уха, старая. Он хочет украсить её потом серёжкой-чёрной-дырой, бездной, чтобы та звучала его образом. Но потом — сейчас они друг перед другом нагие; и больше ни один кусок ткани наготу эту не скроет, ни одна маска, потому что Арсений ему не позволит забыть, что тот себе прежде всех. Что Антон — не убийца, не преступник и не начальник в первую очередь. Антон не-человек. Антон — человек; ошибающийся, любящий и любимый. Коллекционер граблей, страхов и ужасных решений. В первую очередь — человек. Арсений лижет горчащую каштаном кожу на его колене, целует бёдра, задевает кончиком языка головку его члена, играет с украшением в пупке — с дугой, что кончается единицами. Антон никогда не любил свою природу, но, похоже, стал её уважать. И Арсений не знает, забрал ли он его боль от колена, но он доверяет Антону если не в целом, но сейчас — себя поднять, чтобы оказаться на простынях постели под звёздным балдахином. Горячие руки метят его бёдра и живот, кончиками пальцев Антон раздвигает его колени; кожу на них потом тоже жжёт ожогами. — Я сожгу тебе член, — оценив ущерб, говорит Антон серьёзно и дёргается уже, чтобы пойти на кухню, но Арсений удерживает его, зажав меж коленей. Арсений тихо смеётся и, извернувшись, тянется к изголовью кровати, на котором висят всякие кулоны и обереги. Он снимает один, и с него соскальзывает пара стареньких колец, которые уже потрепались и истёрлись, став розовыми из-за дешёвого металла, но их ни в соду, ни в обработку — иначе они из контрольных станут обычными бесполезными украшениями. Арсений хочет облизать его узловатые пальцы, но ожоги нёба и языка он точно не хочет, потому что с этим языком им ещё целоваться, поэтому он, присев, нанизывает их просто на одну руку. — Ты их хранил столько лет? — Как и перо с крыльев своей жены, — Арсений дёргает крохотное пёрышко, ювелирно нанизанное на нитку через крохотную дырочку на очине . — Как же ты не поймёшь, — мягко шепчет он и укладывает Антона на кровать, — я вас люблю. И эта любовь никогда не пройдёт — это не болезнь. Это мой выбор. И он всегда её выбирал — когда спал с Антоном, отговариваясь тем, что они с Алёной ещё не встречаются. Когда целовал его в закоулке на собственной свадьбе, зная, что Лиза смотрит. Он всегда выбирал их и ставил перед фактом — я люблю двоих и не стану это скрывать. Он не давал им сомневаться в своей любви, разной, но одинаково безмерной. И поэтому Лиза не устраивала истерик, не плакала и не подала сразу же на развод. Она вместо этого спросила его после свадьбы, когда вместо первой брачной ночи они от усталости просто завалились на кровать лежать. Спросила, стало ли ему легче? И Арсений ответил — стало. Потому что в тот день они оба приняли его выбор и не поставили перед новым. — Почему тогда ты выбирал её, когда я всего тебя лишил? — спросил Антон с толикой страдания. — Потому что мне нужно было себя жалеть, чтобы жить дальше, лелеять свою боль, и эта любовь поддержала меня в этом. Извращённо, но всё-таки помогла. А ещё потому что я помнил как прекрасно любить тебя и, может, на что-то надеялся. Где-то глубоко-глубоко в душе. Антон усмехается, рассеивая плотное напряжение, и Арсений благодарен ему за это, потому что слов уже было сказано много. Он устал говорить. — Где-то далеко-далеко в горах… — на кавказский манер бормочет Антон, и Арсений смеётся в голос. — Всё, помолчи хоть секунду, — говорит Арсений и наклоняется к нему, сталкиваясь нос к носу. — Ты смеёшься мне в рот, — хохочет Антон и Арсения распирает так, что возбуждение сбивается весельем, но он поступает умнее. Он пальцы его в кольцах обхватывает губами (и от рвущегося глупого смеха пару раз чуть не откусывает, но это детали) и сам его руку потом ведёт к заднице. — Так отвлеки меня, — мурлычет он, и что-то давно его оставившее в одиночестве нового «я» снова становится его единственным — сталкивая новое и старое воедино. — Говорят, преступники могут всю ночь. — Потому что утром их загребут? — шутит Антон и забавно сплёвывает через левое плечо. Куда им теперь без суеверий, потому что в их ситуации поможет только матушка-земля-огонь-вода-воздух; всё держится на соплях и на том, что они родились не-людьми. Но Арсений всё равно смеётся; без юмора никуда тоже — скоро в нём откроется самая тёмная чакра, если судить о том, что он сам делает всё хуже. И ему плевать. Антон не выбивает из него мысли и не занимает их все; но те шелестят фоном значительно тише, пока Шастун растягивает его, пальцами разводит тугие стенки, кончиком пальца задевает простату — Арсений вскидывается со стоном громким, не страшащимся дочь разбудить. Диму с Катей этажом ему совсем не жаль — они могут шампанское открыть за то, что под потолком у них не слёзы — детские или жалкие мужские. Жизнь помотала их всех. Арсений не позволит ей делать это больше — или не позволит себе смиренно принимать это. Он подаётся на пальцы и тянется за поцелуем, упершись ладонями в чужие плечи, которые уже не такие крепкие, как семь лет назад; Антон потерял в массе и в совести, но не потерял ценности. Губы уже жжёт, но Арсений продолжает прихватывать их своими, языком скользить в его рот, шею его сжимая. Антон больше не ждёт. Член внутри горячий, и Арсений робости удивляется, от неё же почти смеётся и насаживается до конца, шарит ногтями по коже захлёбывается вмиг чужим возбуждением и своим, по нему бьёт сразу тысяча чувств. Захлёбывается почти буквально — воздух в груди напрочь отказывается умещаться, застревает комом на пути от открытого в стоне рта до лёгких. Но эта почти смертельная мука прекращается, стоит Антону дёрнуть его к себе непотерянной силой и столкнуть их у изголовья, чтобы Арсений дышал его воздухом. Чтобы они дышали общим. Кудри Антона на висках влажные, хватает кислород тот жарко, ловит губами нос с рубчиком, подбородок вздёрнутый и вжимает Арсения в себя. Арсений на нём двигается неспешно, тягуче так, что ноют колени — настойка им всем понадобится. Но вся эта усталость удушено бьётся под кипящим нутром, которое то сжимается до микроточки и разрывается едва ли не волнами пенными там, где кровь граничит с кожей. Арсений ускоряется, надрывает голос в не менее дёрганных движениях. Антон водит обжигающими пальцами по его лопаткам, и мышцы на спине сводит судорогой приятной — он чувствует, как печёт ожог на ягодице, как расцветают молнии у позвоночника, как полосуются бёдра, и всё это вместе сводит его с ума. Этот бешеный жар, эта тусклая боль, этот ток, что прошибает от пальцев ног до макушки, всё это будоражит сознание страстью и удовлетворённой тоской. Они были порознь достаточно долго, слишком долго, чтобы хотеть быть порознь ещё. У Арсения сердце стучит пулемётом под его пальцами, дробит всё внутри: отстукивает ритмичное «ошибка, ошибка, ошибка, не ошибка, не ошибка, не ошибка». Антон так естественно ощущается меж его ног, он двигается так истинно, сжимает бёдра так подлинно, что глаза закатываются сами, а в душу врывается юность, которая только уставшими коленями разрушается настоящим. Но настоящее — не плохое. Другое и трудное, безусловно, глупо и инфантильно было бы думать иначе, но оно не плохое. Оно такое, каким только и может быть. То, в котором Антон, подхватив его под спину, укладывает его на подушки и целует шею, нависнув сверху и снова входит — раз, другой, ноги раздвигая пальцами, оставляя следы. — Расслабься, — шепчет Шастун ему в грудь и лижет соски дразняще. — Ты весь как натянутая струна. Расслабься. Всем битвам придёт конец. Он не говорит это так, словно знает, что борьба окончена — внутри и снаружи; он говорит это с надеждой, и Арсений благодарен ему за эту неуверенность. Антон в душу ему не плюёт, не определяет сам правду. Он просто уверен — они победят, как побеждали и проигрывали до; решительно и бесчестно. Арсений вздыхает тяжело, а потом выгибает спину колесом — он чувствует язык на головке, чувствует, как его вылизывают, как дразнят уздечку, и мурашки бегут по телу бешено; он пальцами сжимает собственные волосы и двигается вперёд, пытается поймать ещё немного мурашек от касаний, но Антон обходит его в этой лихорадочной игре — он накрывает его собой и толкается сразу на всю длину. Арсений вздрагивает и стонет в оргазме, кончает им на животы. Перед глазами мушки летают, и он прикрывает на секунду глаза — на секунду ли? — и следом чувствует салфетки на животе и после мягкое одеяло. — Ты… — хочет спросить он, но Антон отвечает раньше. — Да, ещё до тебя. Знал бы ты, какой ты красивый, ты бы меня понял. — Я и так понимаю, — с улыбкой сипит Арсений. Потому что Антон не уступает ему ни капли. Но Арсений оставляет загадку — самолюбие то или любовь. — Ты говорил, преступники могут всю ночь, — усмехается он, поворачиваясь на бок и прикрывая глаза. Тело жарит, но наконец-то он не чувствует скоб, что стискивали его — по рукам и ногам бегает кровь, а мышцы и правда расслабляются. Сил нет больше ни на что, но за бессилием Арсений не чувствует ни боли коленей, ни бесконечной тяготящей его усталости, у которой, возможно, где-то всё-таки есть конец. — Могут, но тебе надо поспать, — шепчет Антон в ответ и оставляет поцелуй на его лбу.

***

Арсений продирает глаза с таким усердием, будто он сдох и теперь вынужден воскреснуть. Тело приятно ломит, но сон обрушивается на него прошлой ночью так быстро, что просыпаться почти мука. Часы, расплывающиеся на экране телефона, показывают два. Антон всё ещё мирно сопит ему в ухо, холодит ладонями живот и бок; Арсений оглядывается, стараясь его не разбудить, и проморгавшись, смотрит на него как на что-то странное, почти невозможное в его постели. Он, всё такой же молодой, разве что подранный полосочками шрамов мелкими, обнимает его крепко, безмятежно сны смотрит. Арсений узнаёт, что всё возможно. Значит, и вылечить дочь, и отвести его от тюрьмы, и найти путь жить дольше — тоже. Арсений расслабляется в его руках и дремлет под его сопение ещё немного. Тепло тела убаюкивает; Арсений счастлив без «почти». Потрясающе, поразительно счастлив. Он вертится в его руках, то и дело дёргая туда-сюда одеяло и пытаясь найти положение, в котором не так чувствует жжение между ног и ожоги в котором не дерёт. Но ему вопреки хорошо впервые за много лет — его жизнь наконец почти что пейзаж, полный и безукоризненный. Скоро Пашка приведёт дочку, кухня наполнится её рассказами и нелепыми вопросами Антона, который удивительно ладит с ней несмотря на то, что он в принципе всю жизнь не любил детей — детство в детдоме дало свои плоды. И Арсений начинает думать, что победить у них и вправду получится; себя и весь мир. Шею греет запутавшееся в верёвочке крыло, Антон греет его собой, но, впрочем, кольцо на левом безымянном играло эту роль за него долгие годы — и будет впредь. Даже если у них совершенно ничего не выйдет и это будет огромный проигрыш закону. У Арсения никто не в силах отнять любовь, особенно если он сам не смог вырвать её изнутри. Когда на часах уже три, в дверь звонят; Арсений садится на кровати сонно, и Антон тоже встревоженно вертится. Арсений смотрит на него всего секунду, потому что за дверью уже слышится звонкий голосок Глики, но успевает рассмотреть очаровательную сонную помятость и спокойствие его черт. Он так прекрасно смотрится в складках серого одеяла, так же, пожалуй, подлинно, как на ней смотрелся веер перьев и хрупкая фигурка сильной женщины. Арсений не сравнивает их, он просто находит искомый покой в том, как они по-разному отзываются у него внутри и как одинаково идеально вписываются в его жизнь. Он накидывает наспех домашние шорты и свитер, вскользь глядя на засосы на шее, и выходит к Паше с Гликой. Та нетерпеливо и взбудораженно прыгает на пороге с игрушечной редиской в руках, у которой не отрезана даже бирка. — Ты её балуешь, — усмехается Арсений, глядя на Пашу и подхватывает дочку на руки. Та ручонками оплетает его шею тут же и крепко прижимается к груди. — Ну что, как у дяди Паши? — спрашивает он весело. Грудь горит теплом от радости видеть дочку, и Арсений усаживает её у себя на руках. — Он мне редиску Плюплю купил! — восторженно делится она. — Да я уж вижу, — рассматривает Арсений игрушку с миролюбивым лицом. — Хорошее имя, ей подходит, — говорит и целует дочку в висок. — Беги руки мыть, я сейчас приду. Будешь обедать? — Не, мы с Пашей бургер съели! Мне ещё попался Жужумрик из «Скрипки и кольца», представляешь? — Крутяк! — вторит её восторгам Арсений. — Всё, иди руки мыть, потом покажешь. Он смотрит на Пашу с укоризной, и тот лишь жмёт плечами. — Дай ребёнка порадовать, — отмахивается тот и проходится взглядом по его телу. — Мда-а. Нельзя тебя одного оставлять. Что, маслом обжёгся? Или на Шастуна, смотрящего порнуху, упал? — спрашивает он шёпотом, чтобы Глика не слышала. Арсений оглядывает свои колени и вздыхает тяжело — этот видок ничем оправдывать даже пытаться нет смысла; на коленях пять вполне однозначных красных отметин. И виновник торжества как раз в одних трениках вываливается из спальни, широко зевая. Арсений пихает его в грудь, вталкивая назад в комнату. — Возьми мою футболку, не светись перед Гликой хоть, — говорит он с наигранной сердитостью и пихает ему в руки тряпку с табуретки. Антон мягко улыбается и накидывает на себя одежду. Правда, футболка чуть короткая ему, и оттуда проглядывает алый засос, но Арсений натягивает пояс его штанов повыше; не пойман не вор. — Пап, ну ты и грязнуля! — тянет дочка осуждающе и уже тащит мимо них явно страдающего Тузика с понурой мордой. — Все вещи разбросал. А если я так разбросаю, ты будешь меня ругать. Привет, Антон, — машет она ему рукой и Тузик начинает выглядеть ещё унылей, повиснув на одной её руке. — Привет, Глик, — улыбается светло ей в ответ Антон. — Виноват, — капитулирующе поднимает руки Арсений, стремительно краснея. — Пойду убираться, — говорит он и, глядя на то, как дочка закрывает дверь спальни, чувствует ревность. — Всё, пиздуй, — бросает он Паше тихо. — Если бы… — Заметь, она сама захотела у тебя оставаться. А я, извините, не люблю упускать шансы, — указывает он. Паша признаёт поражение в попытке его поддеть, но больше ничего не говорит и скоро прощается с ними. Арсений чувствует уже целую маленькую победу — он сломил оборону брата. Они с Антоном уходят на кухню, оставляя Глику знакомить Плюплю со всеми остальными её игрушками, и пока Шастун жарит яичницу им на завтрак, Арсений собирает побросанные вещи. Хорошо что хоть трусы остались погребены под одеждой — к такому стыду перед дочерью он не будет готов даже в её шестнадцать. Может, к тому моменту она будет звать Антона отцом, и это будет вдвойне неловко. Может, к тому моменту Антон выйдет из тюрьмы, но менее неловко не будет. — Арс, — зовёт его Антон тихо и неуверенно, когда Арсений закидывает в стирку их вещи и возвращается к нему. — М-м? — тянет он и отхлёбывает воды из кружки. — Жалеешь? — спрашивает тот, не оглядываясь на него, и до Арсения добирается немного солёный страх. Но лишь усмехается в ответ. — Ты и сам знаешь, что нет. Прекрати спихивать мои решения на бухло, а, жук, — фыркает он. — Ну мало ли… Я хотел услышать от тебя, — поворачивается Антон несмело. Арсений поднимается и встаёт с ним рядом, тянется к губам. — Нет, — шепчет он. — Не жалею. И хочет было коротко поцеловать — на трезвую голову решительности в нём и правда поубавляется, так что двигаться он решает постепенно, но в дверь неожиданно звонят, и он чуть не бьётся носом о подбородок Антона. Тот хмуро и опасливо оглядывается, а потом тянется за браслетом, брошенном на столешнице. Свой Арсений оставил в куче его цацок в спальне, так что перед ним наконец предстаёт другой облик Антона; надо узнать у Серёги, откуда он берёт таких страшил, думается ему. За дверьми стоит Алексей; Арсений кричит Антону: — Свои! — Я уже свой? Как приятно, — хмыкает Алексей и небрежно сбрасывает непременно дорогие ботинки. — Привет, дорогой, — он невесомо целует Арсения в щёку, и тот ошалело замирает. Жидковский вальяжно проходит на кухню, оценивающе оглядывая скромный ремонт; это бывшая коммуналка, и Арсений с Лизой сделали всё, чтобы сохранить этот облупленное очарование, хотя окна, пол и обои, конечно, заменены на новые, но стены коридора в витиеватых вензелях под стать восстановленной на потолке лепнине, а на кухне вокруг светильника плавают гипсовые карпы. Лиза шутила, что она немного чайка, похлопав крыльями, когда они нашли их в магазине. Арсений нежно любит в этой квартире всё, в ней чувствуется изящная рука жены, несмотря на то, что кажется, будто здесь живут старички — из-за старомодной мебели, собранной ими по рынкам и безвкусным обоям. Лицо Жидковского кривится, и Арсений тихо фыркает — нашёлся эстет. — Здрасьте, — бросает ему Антон на кухне, и когда Арсений возвращается, перед ним уже родное лицо, а не его фальшивое прикрытие. — Здрасьте, здрасьте, — на манер учителя отвечает ему Алексей и присаживается на табуретку. — Вижу, Антон добрался-таки до тебя. Я переживал за вашу историю любви. — Зачем пожаловали? — спрашивает Арсений и начинает суетиться, чтобы не выдать собственной раздражённости. На шее всё ещё пятно засоса, а во вторжении в его пространство есть что-то отталкивающее. Это утро должно было быть их; впервые за много лет. Попав в квартиру к Дане с Егором, он начинает много вспоминать о том, как они с Антоном жили в такой же, типовой и блочной норке, где, впрочем, прошли и закончились их лучшие годы вместе. И, по правде, начинает не менее сильно скучать — не по времени, но по спокойствию и мелким переживаниям, что преследовали их тогда и, вероятно, наводили ужас; но те были гораздо более мелкие, чем сейчас. Но ничто не мешает ему строить из себя дурака и обманываться, пока позволяет голова — будто бы всё почти так же. — Да вот, принёс вам новости по твоим бабкам, Шастун, — отвечает Алексей. — Будете чай? — предлагает Арсений, и Антон едва касается его руки своей. Арсений не замечает сам, как топит себя в злобе. Он вздыхает и пытается уняться, но Жидковский всё подмечает. — Простите за неожиданный визит, — хмыкает он, но никакого стыда в его голосе нет. — Если у вас есть что-нибудь алкогольное, я бы предпочёл его. Арсений жмёт плечами и наливает ему водки с сиропом и гвоздикой, как делал вчера себе. Он не может осуждать его за желание выпить в три часа дня — он сам бы тоже, но разить алкоголем при дочке не хочется. Вчера он позволил себе вольность, но дочери и не было дома, да и работа у него сегодня вечером. — Как вы узнали мой адрес? — спрашивает он резко, наконец давая себе возможность выпустить пар. Алексей тихо посмеивается и принимает стакан из его рук. — Мне не трудно раздобыть практически любую такую информацию, — отвечает он. — И давай уже на «ты», Арсений, я не такая уж и старая тётя. Арсений кивает, выдыхая — устал уже церемониться. Он забыл, с кем говорит, задавая такие вопросы; мафия, подполье — о, прекрасная жизнь, в которую он опять попал. — И что там с деньгами? — спрашивает, наконец, Антон, перекладывая яичницу на тарелку лопаточкой — встретятся на желтке. — Ну, как я и предполагал, деньги у «щепенцев», хвостики крыскам-бухгалтерам отчиканы. Арсений не хочет знать, что он имеет в виду. — Тебя хотели поводить за нос, чтобы ты отвлёкся на подольше, — усмехается Алексей. — Кто вообще такие эти «щепенцы»? — задумчиво спрашивает Антон, развернувшись. Арсений встаёт рядом с ним, держится от Жидковского поодаль; что-то в нём пугает — может, то, что тот в состоянии по взмаху ресниц убить человека. Арсений такое не любит, всё-таки. — Всё ещё удивляюсь, как вы могли не знать. Как Выграновский мог не знать. — У него феерически едет кукуха последние годы, — отвечает Арсений. — Есть шанс, что он просто не помнит. — Ну, его можно понять. Он, конечно, зубами клацает, но никакие серебряные зубы не помогут, если ты слабак сам по себе, — беззастенчиво говорит Жидковский, и Арсений некрасиво кряхтит в подобии смеха. Ему не занимать злорадства, хотя Эда больше, конечно, жаль; но это не отменяет его отношения к Выграновскому. — Щепенцы — это относительно новое сборище борцов за права, — продолжает Алексей. — Они который год всё строят козни, как бы геноцид прекратить. Вообще, деятельность хорошая, но они сами, похоже, не до конца понимают, сколько людей на этом набивают животы. Арсений косится на Антона — тот, по сути, делает то же самое, хоть и пытается кому-то помочь; он где-то между моралью и деньгами, но теперь уже так и не скажешь, где он вообще. — Им явно нужно было, чтобы ты оказался у них на мушке, это очевидно, вы с Эдом долго портили все их планы, вероятно, — продолжает рассуждать Жидковский. — Но больше я вам не скажу, они — мутные ребята с порядком спорными методами, я с ними не знаком. Та история, когда я чуть не помер, тоже записывается на их счёт, так что большинство наших точит на них зуб. Они как-то в стороне плетут свои интриги, но пока безрезультатно, как видите. — Ты поможешь с ними связаться? — спрашивает Антон с каким-то почти ядовитым воодушевлением. Арсений понимает, что теперь дело уже не в деньгах; Антон всегда говорил, что ещё заработают, это всего лишь бумажки — и, видимо, он тоже цепляется за обрывки прошлого. Или просто вспоминает себя — человеком. Арсений рад помочь; видеть Антона тем, кого он всегда знал, греет душу. — Ты уж прости, дорогой, но это не моя война. Свой должок Эду я выплатил, — говорит Жидковский и, залпом допив водку, поднимается. — У меня свои дела, так что давай-ка сам. Ты уже взрослый мальчик, а всё вешаешь решение своих проблем на других людей, — снисходительно добавляет он и идёт к выходу, но оборачивается на пороге. — А, и ещё, как я знаю, у щепенцев есть за ухом татуировка в виде полоски, типа, щепки. Такое себе дизайнерское решение, если честно. Арсений, если захочешь ещё потанцевать, приходи. У нас щедрые чаевые, — кидает он напоследок кокетливо и уходит так же быстро, как и появился. Они с Антоном в поражённом молчании смотрят ему вслед. Тот оседает на стул, и Арсений садится к нему рядом — вопросов не становится меньше. У Арсения в голове вертится всякое, но особенно — возможно ли, что всё это лишь большой заговор кучки идиотов, возомнивших себя спасителями? — Нурлан, — говорит Антон задумчиво. — Думаешь? — Уверен, слишком странно он всплывает там, где не должен, — ведёт подбородком Антон и накалывает на вилку кусок подгоревшей ветчины. — А где Нурлан, там и Егор. Тебе не кажется, что слишком странно он вдруг оказался рядом с Эдом без памяти и с просьбой о помощи? Именно когда меня объявили в розыск. Арсений задумывается — конечно, всё может быть. Либо это глупое совпадение, либо всё гораздо, гораздо глубже, чем они думали. Ему кажется мир на миг пластилиновым, искусственным, он чувствует на запястьях и ногах нити, за которые упрямо дёргает кукловод, заставляя их поступать так, как хочет смотрящий. Но Арсений берёт пример с Алексея и думает, что пора бы их разрезать. Вступить в игру, нарушить планы, ещё и выиграть всем назло — потому что недооценивать их нельзя. Недооценивать его просто глупо, но это теперь играет им на руку. Арсений берёт фишку: он гордый и любящий. Он борется до конца, особенно, если конец кажется близким. Арсений долго сидел в тени своих несчастий, но теперь он хочет стать этим несчастьем другим. Чтобы два несчастья сошлись, а минус на минус, как известно, даёт плюс. Арсений делает выбор и становится минусом — из него тоже хороший кукловод. Всё, что ему остаётся — это перевязать нити и дать волю своему внутреннему ребёнку, который безукоризненно умеет идти на риски; вынужденная взрослость не даёт ему покоя. Арсений своего безумца погрёб давно под чужой личиной; но мертвецам иногда приходится восставать из могил.