***
Они берут курс назад. Идут тёмными парками, пустыми туманными улицами, переходят мосты и минуют всё-такие же тёмные скалящиеся окна домов вокруг. Никто больше не преграждает им путь, никто не рычит кровожадно; только скрипит немного протез, да Егор напевает что-то себе под нос. Теперь в мире внутри иногда пятнами, проплешинами замечаются части реального. Они яркие настолько, что режут глаза, какие-то извращённо пёстрые; мир снаружи совсем не такой, но Эд безупречно уверен — это реальность. Егор кажется рассеянным и измученным какой-то внутренней борьбой, и он пропускает это мимо глаз и внимания. Реальность, вопреки, закрыта от них стеклянной стеной — Эд не может через эти дыры никуда вылезти. Поэтому он продолжает идти. Утро серое и бесконечное — как и их дорога. Под ногами хрустят щепки, и Эд морщится от противного звука — что-то в его памяти упрямо не хочет быть узнанным, но застилает всё сознание; даже внутри. Но он остаётся внутри несмотря ни на что (будто у него есть выбор) и идёт дальше, пиная деревяшки своей искусственной ногой, потому что у Эда внутри есть силы. У Эда снаружи — нет. У него уже почти не получается верить, что у этого пути есть конец, пока время тик-так-тик-так — и всё ближе к войне. С самим собой или с кем-то снаружи; а может, и всё вместе. Эд не забывает думать — у них теперь есть враги куда разрушительнее, чем истеричные попытки государственного контроля. Есть люди, которые его могут устроить, этот великий контроль; и это страшнее. Страшнее саблезубого и бестелесного, потому что у этого есть форма. Подтверждение существования. А у Эда нет — потому что это почти конец пути, но всё-таки не он. И пока он не видит финишной прямой — всё относительно, раз он может не подумать об этом завтра.***
Последние их прогулки не дают совершенно никакого результата; он просто бьётся о дыры, спотыкается о трупы ворон, забивает узоры резины на подошвах кед опилками до тех пор, пока они с Егором не падают на асфальт около какой-то пустой шавермошной, а Булаткин после не падает на кровать навзничь, лишённый сил. Эд оставляет его спать, а сам ковыляет до кухни. Едва ли получается — все чувства влюблённости не перекрывают его депрессии, хоть и, безусловно, они приносят почти болезненное облегчение, что он ещё может влюбляться, а не долбить в одну непробиваемую стену; или просто сидеть у неё. Это не приносит ему радости и эйфории, как десять-пятнадцать лет назад; просто помогает таскать свои тощие ноги по квартире хотя бы иногда. Он бы уселся в коляску, но это требует куда больше сил и движений рук, чем просто волочить за собой протез, который сбоит всё чаще. Эд сидит на кухне и грызёт сушки под чай, который почти жжёт гортань, и пытается думать — это в его состоянии уже жвачка для ума. Он не может связать щепки в мире внутри с чем-то конкретным; вороны, саблезубые монстры, реки крови, Шастун — это всё ему понятно, хотя он, конечно, не слишком любит всю эту поэзию. А вот щепки фонят чем-то далёким и тоже, несомненно, знакомым. Почти буквальным. Эд вспоминает Лёшу. — Привет, птичка моя, — голосят на том конце провода. Эд вздрагивает; не помнит, когда набрал. — Привет, Лёх. Что ты там говорил про щеп… Как же там, блять? — ругается Эд. — Щепенцы, — поправляет Жидковский. — Вспомнил, ну ничего себе. Видимо твой этот белобрысик реально что-то может, кроме как убивать людей. — Все мы немного белобрысик душой, согласись, — фыркает Эд, потому что не им с главой одной из крупных мафиозных группировок обвинять кого-то в убийствах. Хотя, по правде говоря, у него грехов на душе поменьше будет, чем у того же Шастуна; видимо, он лучше учился водить. А пушки, это, конечно, клёво, но махать ими Эду нравится больше, чем использовать. — Так шо за щепенцы? — продолжает Эд. — Я уверен был, что ты знаешь. Мы как будто даже говорили об этом? — полувопросительно говорит Лёха, но тяжёлый вздох на том конце провода отметает будто бы все его вопросы. — Хотя, удивительно, что ты меня хотя бы помнишь. — Вот именно, — поддакивает Эд. Бежать от своей поломанной башки у него нет резона. По крайней мере теперь, когда он знает, что она поломанная. Это вдруг становится таким же очевидным, как и сбоящая нога. — Бля, а вы с Шастуном вообще помочь друг другу не хотите? Мне лень всю эту тираду ещё раз пересказывать, — вздыхает Лёха осуждающе. — Нет, не хотим, — спокойно отвечает Эд, и воцаряется тишина. Потому что хватит ему уже со всеми нянчиться; пусть теперь Арсений за ним хвостиком бегает и помогает; Эд своё сделал, долг свой давно уже вернул, а если болью выдавать, то и подавно. Эду всё равно; у него на том проводе, что в прошлое куда-то звонит, теперь тишина почти. Любовь — это уже несерьёзно. У него нет на неё сил, на эту тянущую и безответную чушь. Он чувствует себя почти здоровым от неё, будто свои проблемы — таблетка. Антибиотик, а чувства к людям, того не стоящим, мелкий микроб, скребущий горло. У него есть свои проблемы, которые нуждаются в решении не меньше, чем он сам нуждался в лечении от всего его окружающего. Осталось только квартиру эту спалить, чтобы с концами; трепанацией. Он после себя только пепел теперь способен оставить; всё в огне его и не его молитвами. Может, это его призвание — уничтожать созданное; головой, прошлым, самим собой. Эд фыркает; и он-то говорит, что не любит поэзию. Он слушает, пока Лёха читает ему тираду о том, что это за зверь такой «Щепка», заикается про татуировки какие-то, но Эд не успевает уловить мысль; Жидковский обрывает её, а потом быстро прощается. Эд усмехается гудкам. Много кто пытался встать у него на пути, но получилось — только государству и ему самому. Вся эта банда альтруистов не вызывает у него никаких эмоций; им не тягаться с этой страной. Загнивающей, богом забытой страной, сколько бы сил и денег у них не было на борьбу. Он вообще далёк от гуманности — Макаров, вот, много лет всё это готов делать за «спасибо», и делал бы, если бы Эд не просил у него издержки. Просто потому что он верит: от них есть толк. В чём-то он, безусловно, прав, толк есть — у Эда есть квартира, хорошая тачка, заначки на такие случаи, как сейчас, стволы и способы отступления на чёрный день, но глупо думать, что они великие спасатели и что их возведут в ранг святых. Даже если будет так, то он будет самым жестоким и бездушным святым, а молитвами его будут треки собственные, пылящиеся в глубинах соцсетей, про калаши и разное другое дерьмо. Он тянется за листком, брошенном на крою стола, но там оказывается не его текст, а рваный, простой почерк Егора. Эд скучал по его сопливым песням: он вообще, оказывается, успел заскучать, когда ещё помнил его. Когда скучать ещё умел между шумом в голове. Чёрточки бессвязные просто по-человечески трудно различать, но ему помогают. — Убрал всё острое из дома — я не про еду, ведь эти линии на теле тебе не идут, — напевает Егор сиплым после сна голосом. — Я знаю, больно вместо боли видеть пустоту, а мне так сложно забывать всю твою простоту. Эд смотрит на него с крохой жалости и сочувствия, но не понимает, зачем Егору забывать что-либо. Забывать, он по опыту знает, это почти край отчаяния; он бы никогда не выбрал это по своей воле. — У нас в холодильнике табаско, — смеётся тихо Эд вопреки. Егор усмехается уголком губ совершенно неискренне и садится рядом с ним. Эд смотрит на его татуировку за ухом, палочку, кривую и разной ширины. Почти как щепку; и он понимает, что никакая это не криворукость мастера. Щепки под ним — это почти ирония и почти буквальность. Одна из щепок под ним несколько дней тому назад стонала тихо ему в ухо. Одна из щепок, что внутри, что снаружи, бледнеет с каждым днём. — Ты щепенец, да? — спрашивает он невесело для проформы. Знает, что прав. Это понимание не приводит его в шок и не злит; оно вообще как будто с опозданием озвучивается разве что. Как будто Эд знал правду задолго до; осталось только свести два конца в единость. Егор испуганно оглядывается, Эд чувствует это, но сам на него не смотрит. Только отдаёт листок, кладёт на стол рядом. Больше ничего. — Вопрос времени был, когда ты узнаешь, — почти отчаянно говорит Булаткин лбом упираясь в кулаки, и вот эти слова уже выбивают Эда из колеи. Он ведь знал, он вспомнил это уже давно, бледнеющий и смотрящий на него побитой собакой. Он вспомнил, но не сказал, и его решение злит сильнее всего. Будто Эд бы не смог выгородить его, если что, поддержать его ложь. Будто эта работа — то, чем он продолжил бы бессовестно заниматься, знай Эд — не знай. Не Эду же про совесть говорить, но ему кажется, что он заслужил за такой обман что-то кроме бесплатного лечения мозгов. Как будто это почти предательство, и было бы им, но Эд помнит его потерянный взгляд у порога. Егор не знал с самого начала — иначе Эд бы уже вытряхнул из него позвоночник. — Вопрос, как долго помнишь об этом ты. — С прошлой недели, когда стал узнавать о Нурлане. Эд подрывается и в одно движение сметает со стола чашки и вазочку с сушками — и сушки и стекло бьются вдребезги, но не сильнее, чем кости Эда рвёт молния. Она перчаткой обнимает его ладонь, искрит, светится так, что глаза болят. Эд хочет сомкнуть руку на чужой шее, но держит себя — он Егора убьёт таким разрядом. Память о собственном имени, срывающемся с чужих мягких губ, память о губах этих на его в пустынном парке не даёт этого сделать. Влюблённость в этого белобрысого придурка не даёт. Он слаб перед любовью — это, видимо, что-то из детства. Не знаешь, как объяснить, скажи про детство. Не жалкий, а всего лишь тешишь внутреннего ребёнка. Молния тухнет — наверное, будь они внутри, их бы забрал смерч. Но они снаружи, и прикрываться эфемерностью не получится. — Почему не сказал? — спрашивает Эд сердито. — Потому что боялся, — следует искренний, честный ответ. — Ты же мне не простишь. Эд хочет сказать, что простит, но Егор прав — он, конечно, достаточно беспомощный, чтобы обвести его вокруг пальца, но когда-нибудь он точно бы понял механику и перестал идти. Нельзя считать его за отсталого, он нездоров, но не побеждён. — Забери меня внутрь, — рычит он, падая на стул рядом и тянет пальцы Егора к своим вискам. — Я слабый ещё, — пытается оправдаться тот, но Эд мотает головой. — Мне всё равно. Для тебя стараюсь, долбаёб, — рявкает он и через мгновение падает в темноту.***
И воостаёт из неё кошмаром. Он так долго жил в них, что ему не составляет труда мимикрировать. Он — самый тёмный и безжалостный не-святой и не-человек. Он не знает, кто он, но даже если никто — ему плевать. Он будет этим ничем с гордостью. Он будет той самой болью пустоты, которую после себя оставит — но не сейчас. Сейчас он Егора дёргает с поребрика за шиворот и режет его куртку острым кирпичом стены, в которую вжимает Булаткина. Он скалит зубы, сам почти хочет отрастить клыки, стать своим страхом, не оставить после себя и его. Он бьёт его в челюсть кулаком, нос разбивает в кровь, отталкивает его от себя и заряжает в солнечное сплетение. Мир вокруг рябит, Егор задыхается, глядя на него слёзно, но принимает свой проигрыш с достоинством. Кровь хлещет по его лицу, он пьёт её как воду, но всего этого нет — совершенно ничего, и, проснувшись, его нос, ребра, лицо, всё будет целым и едва ли ноющими, потому что Эд не смог бы ударить его по-настоящему. Он знает, что такое милосердие. Он знает, что значит любить вопреки. — Рассказывай, — цедит Эд. — Меня от… отправили к тебе, чтобы ты не уехал из города, только и всего. Они смели всю мою память, чтобы мне не пришлось бездарно играть, — рвано бормочет Егор. — Я клянусь, я ничего им не рассказывал. Ничего, что с тобой было и есть. Ничего, что между нами. Я не помнил, кто они, я не мог. — Но стал бы, — поджимает губы Эд. Булаткин смотрит на него исподлобья, кое-как выпрямившись и вцепившись в угол коробки ларька. — Стал бы, потому что никакое твоё благополучие не стоит сотен и тысяч жизней, что отдаются за твой заработок, — отвечает он. — Мраку давно пора положить конец, и если это будет ценой ваших денег — мир ничего не потеряет. Ты не слабак, ты найдёшь способ. А Шастуну так сильно на всё насрать, лишь бы только Арсений его любил и свобода у него была, что он согласится. Вы двое — самые упрямые идиоты на свете. Другого способа у нас не было. Мне жаль, что приходится так поступать, Эд… ты бы знал, какой пиздец у меня внутри, потому что мне на тебя, блять, не всё равно. Потому что, будь у тебя железная рука, ты бы сжал ей моё сердце и не отпустил бы никогда. Но ваши хотелки не стоят и одной жизни, за которые мы воюем уже много лет. — Да как ты можешь говорить про сердце?! — взвывает Эд. — Потому что я тоже знаю, каково это — любить вопреки, — горько отвечает Егор и, сделав один неустойчивый, кривой шаг, падает ему в руки. Эд впивается пальцами в его бока, сжимает куртку. Ему больно, но не так, как он думал, ему будет, когда просил закинуть их внутрь. В груди разливается шипучее, ядовитое разочарование, но разум проясняется — у них просто разная борьба. И он свою роль сыграл, он ему помог, потому что Егор и правда был одинок и потерян. Он получил свою плату — тому осталось совсем немного ему отдать, и потом они пойдут вести бой дальше. Или Эд просто уйдёт с поля, потому что мотивы Антона теперь становятся ему ясны. Можно, конечно, пытаться бороться дальше, но они достаточно пожили, чтобы понимать бесполезность этого пути. На его стороне никто не встанет, а в одиночку против мира не получится, если даже со своей головой пришлось ждать подмогу. Иногда проще оставить всё это, даже зная, что это не предел возможностей. Но предел смысла. Вена под чужой кожей стучит пульсом заполошно, а глаза у Егора закатываются от удара током, когда Эд стискивает его шею своими руками. Он знает о милосердии. Прежде, чем боль возвращает его в настоящее, Эд видит солнце — впервые в этом сумрачном мире; и теперь всё не кажется таким страшным. Какое-то время он справится сам.***
Пока Егор спит в его постели, Эд кидает в рюкзак немногочисленные шмотки и пишет ему записку на листочке, потому что он, безусловно, проиграл эту борьбу, но и Булаткина оставлять в победителях он не намерен. Раз уж они такие страдальцы, которые выпендриваются тем, что умеют любить вопреки, как Ромео и Джульетта, эти глупые малолетки, которые слишком много значения придают своей безумной слепой любви, то пора бы проверить это на деле. Проверить, действительно ли они любят, потому что Эд в себе не уверен. Он вообще ни в чём уже не уверен, но депрессия больше не давит его к земле и в голову не лезут чересчур пафосные мысли; он не Арсений, чтобы выпендриваться и этим. Вся его жизнь умещается в рюкзак и немного больше; он стоит на пороге кладовки и стаскивает ткань с давно пылящейся аппаратуры. Он не прикасался к клавишам и кнопкам очень много лет, но он уверен, что она ещё работает. Оставляя жизнь позади, Эд забирает с собой что-то новое, что-то старое и что-то взятое взаймы. Ему нужно что-то делать, пока хтонь не вернулась в его голову, раз он больше не может бороться за свой бизнес. Никто не встанет на его сторону, напоминает он себе, никто. Удивительно, как долго он шёл к этому простому открытию, к тому, что всё уже давно пошло не той дорогой, и он, скорее отчаявшись, просто хватался за ещё существующее. Больше не станет; лучше он обратится причиной и следствием, чтобы N-лет спустя отказаться от памяти в пользу жертв катастрофы. Это стихотворение читал ему Юра недавно, и оно врезается в память тем самым «новым», что он берёт с собой. Квартиру хочется сжечь напоследок, не оставить за собой ничего, и не оставить обратной дороги себе, когда он снова сойдёт с ума; но Егор здесь спит, и вряд ли скоро проснётся, и это была бы бесполезная жертва. Вместо этого Эд пакует в чемодан клавиатуры и микрофон вместе с ноутбуком; больше ему ничего не нужно. В голове то и дело вертятся новые строчки, рассказами о всякой хтони рвутся на бумагу, и Эд собирается рассказать. Стать сказочником, таким же чёрным и безжалостным, какой он бы был святой. Или просто записать, наконец, собственные молитвы, и возможно кто-то найдёт в этом себе удовольствие. Он никогда не смог бы наставить людей на путь истинный; только написать про свой, и дать выбор. Не ему решать, что и кто будет делать. Он, будучи богом, славился бы трикстером и покровителем ошибок. Он бы прощал их все. Но он не бог и вряд ли им станет. Он просто единица, не-человек с поехавшей крышей и железной конечностью, который может пугать своим прошлым и вызывать вопросы. Эд смотрит на свою квартиру, стоя у дверей. Егора видно в открытой двери кухни, тот потихоньку соскальзывает со стула, но Эд думает, что тот проснётся раньше, чем упадёт. Его изнемождённый, усталый вид лишь едва цепляет сердце, но то всё равно предательски ноет. Они не успели даже самой малости — влюбиться так, чтобы Эд ещё выбирал уехать ему или остаться. Егор, безусловно, красивый и добрый, он очень, очень заботливый, но он не меньшая ошибка, чем те, которые Эд раньше совершал. Они по разную сторону баррикад (по крайней мере, так казалось раньше), но сейчас Эд просто уходит с поля боя. Егора нельзя назвать предателем, если он не ведал, что творил, но сейчас им уже не по пути, потому что Булаткин теперь помнит, что и кому он должен. Он смотрит на его напряжённое лицо, видимо, Егор застрял в каком-то сне, как Эд — в кубе из пепла. Тот редко вообще обращал внимание, какой же Егор на самом деле красивый, и теперь, глядя на его линию губ и мягкие черты, ему почти жаль. Но забыть людей для него легко как тушить окурки. Особенно, если он не успел полюбить, и вряд ли когда-нибудь к этому вернётся. Он не зарекается, но такое решение кажется разумным — у них не было шансов. Однажды то, что вскрылось сегодня, обязательно бы было узнанным, и лучше — сейчас. Но внутри всё равно что-то неприятно колет. Колет баром семь лет назад, колет чужими стонами и чуть косыми глазами. Колет какой-то почти невинной потерянностью и заботой — и памятью о том, как пестрит на стене надпись о пустоте и как эту пустоту они пытались задушить друг другом. Проснувшись, Егор обнаружит у своего носа кусок листка; Эд хотел вырвать из сборника Бродского какой-нибудь символичный стих поначалу, но вспомнил, что не любит поэзию. Во всех её формах, кроме рэпа. Он бы, тем более, ничего бы с налёту не нашёл: Борисов оставил ему целое собрание, и, даже если бы тот простил ему испорченную книгу, Эд понятия не имеет, где искать. Поэтому Эд написал коротко и ясно: везёт не всем. Ему, впрочем, тоже не слишком, но у него хотя бы есть возможность оставить всё позади. Именно это он и делает, захватив с собой пакет с документами, который он потом сожжёт где-нибудь в поле в пути, все бумажки, кроме нескольких, где неровными строчками написан текст: везёт не всем, вывозят не все; и ждёт продолжения. Вопреки (видимо, у него всю жизнь только так) собственному невезению, он готов сжечь всё — и создать что-то ещё, чтобы спалить и его.