Единица

31 декабря 2034 года Сжечь всё — и создать что-то ещё, чтобы спалить и его; такой у них девиз на сегодняшний день. Арсений не представлял, насколько это плохая идея — давать Антону кухню в оборот. Он умеет жечь — это почти уже не кусает виной за пятки, — но точно не создавать. Его лимит на создание и созидание, впрочем, кончился лет пятнадцать назад, когда он предложил Арсению встречаться. Тут уж, извините, любите, какой есть. Но Антон с готовностью берётся за ножи и разделочные доски, пока Арсений бегает по квартире в поисках чего-то непонятно чего, одевается, шаркает тапочками — на вечер мир становится вакуумом. На «Ретро» крутят старые «Голубые огоньки», Глика бегает в платье с блестюшками, и Антона вышибает из мира вокруг — ему секундно кажется, что этого нет. Крыша едет, но потом мчится Арсений из другой комнаты и всучает ему мешок и шмотки в пакете. — Это обязательно? — стонет Антон. — Да. Ты не вылезал из треников с ноября. Будь моим красивым кавалером, — улыбается он так соблазнительно, чертяка, что Антон соглашается без сомнений. Конечно, он будет, Арсений же просит, а ещё через четыре часа Новый год. Как встретишь, так и проведёшь, и Антон очень надеется провести год его кавалером. Он оставляет все свои вопросы и тревоги за завтра, а пока скидывает остатки яиц в недо-оливье, которое выглядит будто его уже погрызли голодные лошади саней Деда Мороза; но он вполне горд собой. Антон влезает в красивые брюки и накидывает на футболку белую рубашку. Конечно, ремни «Гуччи» не идут ему так, как Арсению, но он предпочитает думать, что у них просто парные костюмы богачей. Но «Гуччи» удивляет его чуть меньше, чем костюм деда мороза в мешке. — Я хотел попросить тебя побыть Глике Дедом Морозом в этом году. Она уже начинает узнавать в нём меня, — усмехается Арсений, прислонившись к косяку. Антон оглядывается обескураженно, но всё его внимание уходит на Арсения со снежинками на веках блестящей подводкой, в блузке с широкими, пышными рукавами, что летящей небозвёздной тканью ложатся на его руки. Шею красиво огибает чокер с такой же снежинкой, и Антона плющит тем, как звенит его смех. — Обожаю это твоё лицо. Спасибо, я рад, что тебе нравится, — хмыкает Арсений. — Если ты не против, то одевайся, я приведу Глику через десять минут. Антону думается, вспоминая утреннюю истерию Гликёнка из-за больных ножек — это меньшее, что он может ей дать. Но сегодня — время желать, чтобы завтра было лучше, чем вчера, и Антон попросит у настоящего Деда Мороза, чтобы ребёнок был здоров. Конечно, он не верит в эти сказки с детства, вернее, он никогда не верил в них вообще, но в этом году хочется. Наверное, у него не было по-настоящему важных желаний, чтобы писать эти письма, пока девчонки в детдоме толпами носились к воспитательницам с охапками бумаги. Он одевается и, сжав в руке посох, на ощупь из палки от швабры, оглядывается на похорошевшую при Арсении квартиру; всё в гирляндах, мишуре, ёлка мерцает разноцветно. Антону думается, что и без всяких дедов с вечной аллергией и аномальной любовью к красному могут исполнить все желания. Впервые за долгие годы без этой любви Арсения к праздникам, он в нём; вокруг всё пронизано предвкушением запаха горелой бумаги в бокалах, кислого привкуса очередной заученной речи президента и синтетическим ароматом синтетической ёлки. А ещё салатами и коричными свечами. Антону хорошо — и странно, потому что это кажется ему пиром среди чумы; но не вызывает никакого внутреннего протеста. Он не был хорошим мальчиком этот год, как и все десять до него, но принцип «любовь и отдых надо заслужить» остался в том же холодном детдоме с облезлыми украшениями внутри, а ещё привкусом отчаяния и трупным запахом мёртвых надежд. У них и правда надежда умирала последней, сказала вера и застрелила любовь. Но теперь всё иначе — Арсений научил его тому, что необязательно быть безгрешным, чтобы была любовь — и её не надо заслуживать. А отдых — это его перманентное, хотя будто по-настоящему отдыхать он начал с той пьянки на квартире у Дани, когда всё вернулось на свои места, пускай казалось, что этому «всему» уже не будет места. Нельзя назвать страх за свою жизнь и вынужденное просиживание задницы в четырёх стенах отдыхом, но с напряжением уходит и чувство, что всё это безвозвратно плохо. Антон хмыкает и нятягивает бороду. Он включает мягкий боковой свет под озорное мерцание гирлянд, чтобы Глика не узнала его — всё-таки она не совсем уже малышка — и садится на диван. — Смотри кого я заметил, — шепчет Арсений ей, приоткрывая дверь. — Ну здравствуй, Гликерия, — говорит Антон самым низким тоном, на который способен. Та радостно ахает и хлопает в ладоши — Антон не может не улыбнуться. — Дедушка! — верещит она и тут же бежит обнимать его. Хорошо, что в комнате полумрак — она чуть не сдёргивает дешёвую синтетическую бороду, да и никаких морозно-красных щёк у Антона нет — отогрелся дедушка, видите ли. — Хорошо ли ты вела себя, красавица Гликерия? — спрашивает он, хмурясь с наигранной задумчивостью и тихо стучит посохом по ковру. Арсений у двери тихо ржёт в ладони, трясётся весь, как ему смешно, и Антон позволяет себе улыбку под массивными усами. Арсений выглядит легче и свободнее, чем был, когда Антон только приехал к нему. Конечно — всё же и правда не так плохо, кажется, даже для Арсения. Он потрясающе красивый, и рукава его блузки так переливаются под гирляндами, и блёстки на веках; он все последние дни суетной и восторженный, как в лучшие годы. Антон просто не сможет его отпустить, кажется, даже когда придётся. Поэтому он старается отложить этот момент в памяти, этот тихий смех от его бездарной игры в деда, даже если тот — сам Мороз. К нему то и дело возвращаются не те предчувствия, что кусали его перед объявлением его в розыск, и теперь Антон склонен им верить, но больше не унывать. Его снова ищут, вынюхивают всех его знакомых по второму разу, хотят наказать уже из злорадства, что они просто могут это сделать, что они поймали такого неуловимого и опасного Шепцова, который давно уже спрятался под своей личиной на самом видном месте. Но ему очень повезло, что его любят и, кажется, не хотят отпускать. Расставаться в безопасности проще, чем вне её, даже если потом когда-нибудь Арсений решит, что зря повёлся на чувства и совершил ошибку. Сейчас Антону есть, на кого положиться, и он постарается все последствия оттянуть как можно дальше от этой секунды — ему нужно ещё немного, буквально совсем чуть-чуть, чтобы побыть счастливым. И лучше начать сейчас. — …а ещё я научилась играть «Собачий вальс» на папином пианино! — радостно заканчивает свою тираду Глика, которой перед другими не занимать отцовской гордости за себя. Конечно, наедине с собой и близкими, она будет не менее вопрошающей, что же с ней не так. Но Антон гордится ей — она взяла от отца лучшее; в том числе и позволять себе любить, чтобы однажды все вопросы переросли в ответы и уверенность в них. — Умница, Гликерия. А ты подготовила дедушке стишок? Это волшебный ключик к мешку с подарками, — заговорщически щурится он и старается не обращать внимание на пристальный чужой взгляд, который наверняка что-то ищет снова и снова; возможно, самообман и те самые ошибки. — Да! — радостно отвечает она и тащит к нему стул, чтобы встать на него. Она в своём фиолетовом блестящем платюшке с рукавами-фонариками видится нормальным, здоровым ребёнком: теребит косички, волнуясь, держит сумочку на локте. Антон знает, чего стоит ей и Арсению эта иллюзия — вчера он не мог уснуть от тревоги и слушал её плач, пока тот забирал всю её боль на себя. Антон даже не знал, что эмпаты вообще так умеют; ему казалось, что эмоции — это не круговорот, а просто наслаивание новых на старые, чтобы в моменте стало проще, но Антон всегда был плох в биологии магических рас. Если он может пророчить, хоть и слабо, где-то на подсознании, то почему бы Арсению не иметь в роду менталистов? Тогда он мог бы шутить, что всё это — приворот. Но всё это просто любовь — и вполне не-человеческая; к сожалению, или всё-таки к счастью. Антон не слушает бодрый стишок, потому что он всё равно собирается её хвалить; его очень удивляет спокойствие, не тревожное, как в октябре, а настоящее, оно тянет его в мысли. Он уже, казалось бы, думал обо всём и по многу, весь список от и до, но некоторые нерешённые вещи всё ещё к нему возвращаются. Антон со всем этим стал слишком мягкотелым — но не сказать, что ему жаль. Избегание не помогло ему — только притупило то, что однажды бы всё равно обернулось против него. Весь негатив, он такой в мире, где он осязаем — это видно по арсеньевским синякам под глазами и серость кожи. Негатив — это субстанция, почти существо, но Антону повезло уметь его возвращать руками. Арсению — нет. — Какая ты умная барышня, Гликерия, — ну иди сюда, поддался на твои стихотворения мешок, будет тебе подарок, — причитает Антон, и Глика пулей оказывается рядом с ним. В мешке, где был наряд Деда Мороза, на самом дне находятся подарки — курточка для Тузика, чтобы с ним гулять по снегу (всё-таки домашние яки прихотливы), новая игрушка-воробей и браслетик из бисера. Последний Арсений явно плёл сам, и Антон представляет, как тот, высунув кончик языка, нанизывает бусины на нитку почти как свои мысли. Но это не кажется просто безделушкой, потому что по центру у неё — массивный фиолетовый камень с тёмными прожилками. Скорее всего, это очередной усиленный сохранник, чтобы необъятную детскую боль забирать на себя; но это как будто бы не поможет Глике реже чувствовать её — она растёт, и её патология вместе с ней. — Спасибо, дедушка! Тузик теперь будет самым крутым, — довольно делится она. — Глика, пойдём, дедушка, наверное, очень торопится, — подаёт голос Арсений, и Антон цепляет взглядом его улыбку. Он почти светится изнутри; если бы глаза сияли не только у единиц от злобы и у энергетических вампиров, то его бы — точно. — До встречи в следующем году, красавица, — напоследок сипит Антон, и Арсений с дочкой исчезают за дверью. Арсений заглядывает через минуту, мягкий, ласковый и, затолкав мешок куда-то в глубину шкафа, коротко клюёт его в губы. — Спасибо. Антон думает, что не против мокнуть в этом костюме хоть каждый день — ради него, конечно.

***

Антон агрессивно намешивает оливье, так сильно, что то грозится стать паштетом, но он ужасно не любит ручную работу; у него до сих пор проблемы с запястным каналом из-за долгих лет работы за рулём, даром он носил повязки. В мире для всего есть комбайны, но у Арсения вообще не водится мелкой техники, кроме чайника и микроволновки. Даже кофе тот варит в турке, и поэтому в любое время дня и ночи на кухне можно почувствовать тонкий и противный запах гари. Но Антону приходится всё бросить, к счастью, потому что в дверь звонят. Глика забегает к нему на кухню с радостным воплем, что пришёл дядя Дима; Антон смутно помнит его по тому дню, когда Тёма ввалился сюда в крови. Арсеньевский сосед-целитель с двумя детьми, которых очень любит Глика — однажды она за ужином рассказывала о них, и у Антона отлегло — у неё есть хотя бы два друга. Впрочем, он намеревается сделать всё, чтобы отсутствие в её жизни детского сада стало безболезненным, когда наступит школа. Вряд ли Арсений будет против, чтобы с местными хулиганами пришли разбираться два взрослых двухметровых дядьки вместо одного. Антон отбрасывает все эти мысли — он всё ещё в розыске, и, скорее всего, ему сулит разбираться с хулиганами только в тюрьме. И это действительно пугает его, гораздо больше, чем перспектива удочерить дочку своего любимого человека от другой женщины. Безусловно, хорошей женщины, но по меркам общества Антон будет либо терпилой, либо маргиналом с претензией на имущество Арсения; но плевать он хотел на это тупое общество. Правда, всё будет лучше, чем тюрьма; кроме, наверное, психушки, но Антон, хоть и загруженный, но не сумасшедший. Тем более, если это всё — спокойная жизнь с мужем и дочерью; может, даже на треть кровной. Антон всё ещё не чувствует себя её отцом — и двух месяцев не прошло, но эта мысль не вызывает сопротивления; возможно, он просто сирота с детским комплексом, но это то, что ему ещё предстоит решить в будущем, а ответственность на себя брать надо уже сейчас, пока не стало слишком поздно. Но ещё раньше — всё-таки не загреметь в тюрьму на пожизненное. — Глик! Глика, — зовёт он её, одёрнув себя. Она нетерпеливо оборачивается с какой-то суровостью во взгляде — вылитый отец, когда ему мешают осуществлять желаемое. — Подойди сюда, пожалуйста, — просит он мягко и опускается на корточки перед ней, нервно прокручивая браслет на руке. — Ты же никому не говорила ни про какого Антона, который с вами живёт? Она мотает головой со скучающим видом и продолжает теребить плюшевую редиску. — Папа сказал, что это наш секрет, потому что ты играешь в прятки, и никому нельзя тебя найти. Но я не понимаю, почему у вас взрослых такие странные прятки? Ты же выходишь к людям с другим лицом. — Да… это правда. Это просто магические прятки. Там так можно. Я просто хотел попросить тебя о том же. Если меня найдут, боюсь мне… нам с твоим папой придётся уехать. Очень далеко и надолго. Антона топит чувство вины так сильно, что сводит меж рёбер, но он уже ничего не поделает; Арсений сделал свой выбор, и хоть расшибись, но Антон его не переубедит, особенно сейчас, когда у них всё только начало налаживаться. Ему стоило думать об этом раньше, когда он так хотел из собственного эгоизма вернуть Арсения, но теперь он понимает, что всё стало намного страшнее. Тюрьма — это страшно, но ещё страшнее, когда за ним туда пойдут и все, кто ему помог. И он никак не может дать Арсению лишиться всего из-за него одного — даже три года назад он не был таким жестоким. — Почему? — спрашивает она озадаченно, но Антон видит, как от одной мысли потерять отца, который уйдёт и не вернётся так же, как мама, у неё поджимается подбородок. — Я тебе расскажу, когда ты подрастёшь, хорошо? Не волнуйся, я не допущу, чтобы с папой Арсом что-то случилось. Антон — лик несбыточных обещаний; но он будет стараться. Глика стоит, вся в сомнениях — хочет верить ему, но не получается у неё, кажется. Вероятно, папа когда-то обещал ей, что с мамой всё будет в порядке; и всё это сходится на Антоне. И в моменте его такая злость берёт, что он челюсти давит так, что почти хрустят. Он просто не может сделать так, чтобы всё снова на нём сошлось — все смерти и проблемы; часть его хочет встать и уйти, сдаться прямо сейчас где-нибудь на окраине, как можно дальше отсюда. А другая говорит, что он однажды уже струсил и не дал Арсению выбор. Просто решил за двоих. — Антон? — спрашивает напрягшаяся Глика, и Антон понимает, как всё это выглядит для неё — безусловно мудрой не по годам, но всё-таки маленькой. — Всё в порядке, — шепчет он и мягко гладит её по плечику. — Я не на тебя злюсь. — А на кого? — спрашивает она с интересом, потому что, кажется, Арсений привил ей умение понимать, сделала она что-то или нет, чтобы на неё злиться. Он потрясающий родитель; слишком хороший, чтобы приходил Антон со своими детдомовскими комплексами и рушил все его труды. Но это, наверное, не причина сейчас собирать вещи — не основная. — На себя, — делится с ней Антон легко. — Я уже наломал дров с твоим папой. — Наломал дров? — переспрашивает она, и Антон тихо смеётся. — Это значит совершить много ошибок, — поясняет он. — Больше не хочу. Глика не отвечает, и Антон, поджав губы, поднимается, чтобы продолжить накрывать на стол. — Папа мне говорил, что главное — признать ошибку и взять на неё ответственность, — говорит вдруг она, потянувшись за печенькой. — И что не всегда сложности можно решить самому. Нужно попросить о помощи, в этом нет ничего стыдного. Она произносит это так беспечно, заученно, словно для неё это аксиома, с которой она растёт. Антон гордится Арсением, который, оставшись один, всё равно смог воспитать ребёнка без своих комплексов. Антон, конечно, не знает всего, но ему кажется, что так и есть. — Глика, дядя Дима скоро с тётей Катей придут! — кричит Арсений из коридора и улыбается им двоим, когда заходит в кухню. — О чём секретничаете? — Антон боится… нарубить дров? — говорит Глика попугайчиком, и Антон усмехается мягко. — Наломать дров, — поправляет он её и отворачивается, делая вид, что тарелок перед ним недостаточно и надо непременно ещё столько же, хотя придёт только сосед Арсения с женой. В коридоре раздаётся звонок, и Глика убегает тут же, оставляя их наедине. — Антон… — начинает Арсений, но тот не даёт ему договорить. — Я ничего ей не говорил такого, если что. Просто… Арс, у тебя все проблемы из-за меня, мне бы перестать быть эгоистичным долбаёбом, собрать манатки и упиздовать в закат. По Антону бьёт настолько сильное чужое раздражение, что спину морозит. — Антон… — Да, я знаю, признать ошибку и взять за неё отв… — Шастун! Помолчи уже, а? — огрызается Арсений и встаёт рядом, сверлит взглядом. — Блять… — шумно выдыхает он. — Если я захочу, чтобы ты упиздовал, я тебе об этом скажу. Прекрати бесконечно ныть, какой ты бедный-несчастный и как ты всех подвёл. Да, я сам регулярно тебе об этом напоминал, но мне можно, я обиженка, но ты-то куда? Тебе тоже читать лекции, как ребёнку, что такое оценка происходящего? Ты пропустил мимо ушей самое важное. Там была строчка про помощь. Арсений искренне злится, Антон эту злость не спутает ни с чем, сколько бы синдромов не было в чужой голове. Он фыркает. — Просить помочь с тем, что сам расхерачил? — Прикинь? Антох, так бывает. И да, я всё ещё злюсь на тебя, и да, я прекрасно осознаю, что ты еблан. Я вообще умею думать, знаешь? — язвит он. — Но я вообще не понимаю, почему жалким должен быть я, а жалость вызываешь только ты. Почему расхерачили всё у меня, а стонешь из-за этого ты. Ты веришь мне? Антон кивает слабо. — Тогда прекрати страдать. Я прекрасно понимаю, жалеть себя приятно, но если у тебя есть уважение ко мне, то ты перестанешь это делать. Не потому что ты не заслужил поныть, а потому, что иначе это всё бессмысленно. Я уже начинаю думать, что ты со мной тут, только потому что просто можешь настрадаться, много же поводов. Я здесь, и я принял ситуацию. И ты прими, иначе всё это будет тупыми и бесполезными танцами на углях, в которой у нас уже ничего не получится только потому, что мы всегда будем на этом же месте. Если бы я это не понял, я так бы одинокий и скорбящий и сидел до сих пор. И за это тебе спасибо, в том смысле, что я хотя бы переключился, когда ты приехал. Невыносимо просто было уже, — делится Арсений. И Арсений во всём, как всегда, оказывается прав. Конечно, Антон хочет себя жалеть, потому что он запер это всё внутри на долгие годы, чтобы теперь дать себе разрешение. Но так не получится, если он хочет не исправить, но не совершать больше ошибки; легко корить себя за них, но что-то сделать — нет. Взять ответственность. — Арс… — Хуярс. Что? — Ты поможешь мне? — спрашивает Антон, глядя на его усталый вид. Который облегчает тень улыбки. — Другое дело, — мягко отвечает Арсений, и спокойное тепло ползёт по кончикам пальцев. — Помогу, конечно. Ты не хочешь сесть, я не хочу сесть. Ты хочешь быть со мной, я хочу быть с тобой. Поможем друг другу. И прежде, чем ты начал сомневаться, уверен ли я, то да, я уверен. Антон перехватывает его за предплечье и тянет к себе ласково, целует уголок губ, но Арсений не даёт на этом остановиться, крепче прижимается к его губам. Антон отстраняется скоро и обнимает его плечи — Арсений укладывает голову ему на плечо и прикрывает глаза. За окном метёт и тут же тает снег, едва касаясь асфальта, в окне напротив в такт их собственной мерцает гирлянда, суетится женщина, а этажом выше горит телевизор с какой-то передачей праздничной. В этом доме не включали телевизор с октября, но Антону думается, что «Огонёк» — это хороший повод. Арсений обнимает его руками за шею и целует ещё раз коротко; Антон чувствует, как чужое счастье ползёт под кожей игристым, а сам тянется к настоящему, всучает Арсению бокал. В коридоре шум, много детских голосов, хруст подарочных пакетов, и у них есть ещё пару минут прежде, чем всё это переместится сюда. — Никогда вопросов глупых сам себе не задавай, а не то еще глупее ты найдешь на них ответ, — начинает говорить Арс, подняв бокал. — Если глупые вопросы появились в голове, задавай их сразу взрослым. — Антон фыркает и показательно глаза закатывает, чтобы тот точно понял, как он оценивает этот стишок. — Пусть у них трещат мозги. — Я хотел выпить за любовь. — Но ты не Николаев, как жаль. — Ну и ты не Остер. Но ладно, тогда если ты горяч, как чайник, или вспыльчив, как ковер, попроси, чтоб остудили или выбили тебя. Арсений смеётся. — Замётано. Их бокалы тихо звенят друг о друга. Шампанское на языке чуть горчит. — Привет, Арс, вы чего тут заперлись? — раздаётся в проходе, и Антон разворачивается к гостям. Коренастый мужчина в очках и миловидная девушка смотрят на него удивлённо. До Антона поздно доходит отсутствие тяжести морочного браслета на руке, но Арсений чуть подавляет его страх спокойствием. — Не пугайся, я им доверяю, — говорит тот и чуть смятённо улыбается. — Дети в комнате? Парень кивает, губы поджав. — Дверь прикрой, пусть поиграют пока, — с очевидным намёком продолжает Арсений, и Антон удивляется его спокойствию. Видимо, действительно доверяет. Они остаются на кухне в гнетущей тишине, что ближе всего можно назвать «взрослой», в которой вы не знаете, что делать, но что-то определённо должны. Но Арсений, наверное, знает, раз первый открывает рот: — Антон, знакомься, это Дима Позов, мой сосед снизу, и его жена Катя. — Здоров, — кивает Дима и руку протягивает. — А это Антон. — Я помню, — кивает Позов. Антон всё ещё удивляется, как в его случае сработали СМИ — теперь его знает каждая собака и не собака, вообще все, и могла бы узнать даже женщина в окне напротив, если бы ей было дело до других. А насильников так не светят в каждом заголовке, и маньяков тоже никто на весь экран не показывает раз в месяц — их бы и надо. Он, конечно, тоже убийца, но при долгом изучении дела за это его можно было оправдать. Но волнует всех не это, а то, что он просто преступник, который спасал тех, кого не надо было по закону спасать. Ему за эти убийства ещё и смягчат — такой сюр. Он тянется за браслетом, и тот тяжестью привычной встаёт на руке; но не включает пока; он стал слишком расхлябанным, беззаботным чересчур для своей персоны. Вот, что делают с людьми любовь и избавление от камней на плечах, годами стирающих эти плечи в пыль. — Я ещё когда новости увидел, хотел узнать, как ты вообще, но подумал, что не моё, наверное, дело. И эти слова застают Антона врасплох. Он оглядывается на Арсения, который выглядит немного печальным и виноватым, но за что — Антон не может понять. — Дима — это тот врач, который тебя лечил в двадцать втором, — отвечает его немому вопросу Арсений. — Мы после нашего расставания случайно встретились в поликлинике и общаться начали. У Антона по спине бегут мурашки — он плохо помнит те дни, потому что ему просто нечего помнить: только бредовые температурные сны, бесконечную ломоту во всём теле, и как противно было лежать взмокшим во влажной постели. И как потом стало не хорошо, но он хотя бы что-то смог запоминать. Арсений говорил ему, что Антон почти умер тогда от болезни, но с тех пор простуды берут его не чаще, чем пару раз в год, и плата за это — пару лет долгов и безденежья. Не так уж и много. Так посудить, Антон вообще заплатил слишком малые цены за всё, что у него есть, но жизнь его ещё не заканчивается, и с него успеют спросить. Или он просто вернёт проценты сам. — Спасибо, — тихо говорит Антон и жмёт Позову руку ещё раз. — А я то думаю, кого ты там встретил, что вдруг выполз из своего депрессняка. А тут вон оно что, — Дима даже выдаёт подобие улыбки. — Ну не прям «вдруг», — хмыкает Арсений. — Но Антон приехал, ещё до всего, ну я и не смог отказать. — Ну ладно, только потише будьте, пожалуйста, — просит Дима, и Арсений смущённо отводит взгляд. — И тебе прям похуй? — спрашивает с реальным удивлением он. — У меня живёт самый разыскиваемый в стране человек, и тебе всё равно? — Ну а что? — подаёт голос Катя. — Твоё дело и твои проблемы, Арс. — Вот именно. Я тебе не брат и не сват, хотя Пашка, наверное, не в восторге. Только я тебя очень прошу, меня в это не впутывай. Если лечить кого-то — пожалуйста, я всегда готов за сидр какой-нибудь, ты знаешь, но вот это всё мне не надо, правда. У меня семья, дети, — говорит Дима. — А пока у меня проблема только в том что вы тр… Он прерывается, когда слышит топот кучи ног; Антон быстро проворачивает браслет, и морок щекотно ползёт по коже. Дети всё-таки болтуны, и это не Глика, которой и рассказывать особо не кому. Да и не будет она — Антон ей верит. — В шашки играете по ночам, — поправляется Дима, когда на кухню ураганчиками влетают дети. — Вы играете в шашки ночью? — удивлённо спрашивает Глика, и Антона пробирает смех. — О да, ещё как. Так играют, что дом чуть ли не ходуном ходит. А победы вообще празднуют громко, — ехидно продолжает Дима. Тишина перестаёт угнетать, а из открытой двери играют всякие песни на колонке, будто бы внешний мир в их глупые проблемы врывается внезапно, почти ругаясь, что они продолжают быть серьезными в праздник. Но, впрочем, Антон легко поддаётся его влиянию: всё будет как будет. Бегать вечно у него не получится, и если их всё-таки сдаст сосед, несмотря на то, что тот, вроде, нормальный мужик, то Антон найдёт время и способ набить ему морду. Но Арсений очень избирательный в людях, хоть и в самых проблемных (но всё-таки — не плохих), но они в одной лодке уже пятнадцать лет. Да и так мрачно не может быть всегда. Многие уже понимают, как всё это неправильно, и однажды мир переменится; Антон очень хочет всем назло увидеть этот момент. — Пап, а ты меня научишь в шашки играть? — продолжает Глика, и Антон не выдерживает, ржёт, отвернувшись, в голос. — Учи, папаша, — подмигивает Антон Арсению. Но если говорить про нормальные шашки, то идея действительно неплохая — Антон бы с Гликой поиграл; он уверен, она бы ему ещё по ушам надавала. — Обязательно, — кивает Арсений и чуть приободряется, идёт в комнату решительно. — По поводу шашек, кстати, — говорит он, когда всучает Кате подарочный пакет. — Это компенсация, ну и ваш подарок. — Ого, глушилка, — говорит Дима, сунув голову в пакет. — А это вам. Там Антохе бутылка вискаря. Не знал, чё купить твоему мужику, так что будет вискарь. А пиджак тебе Катя подбирала. Арсений вытаскивает его из пакета и сразу накидывает на плечи: белые буквы орут, что всё это «ТРАГЕДИЯ», но Арсений выглядит очень довольным, а Глика уже вовсю истязает свои новые детские шашки. — Нам с Антохой бутылка вискаря, — юлит Арсений. — Спасибо, Кать, классный. А ты приколист конечно, Димас, — усмехается Арсений, глядя на розово-чёрные эмо-шашки у дочери. — Давно придумал? — Да сразу же, — гордится собой Позов. — Пап, пап! — зовёт Арсения Глика, которая уже за ручку тащит сюда Димину дочку. — А можно я новый год с Кириллом и Аней праздновать буду? А вы с дядей Антоном вдвоём тут останетесь? Это выглядит очевидной попыткой слить Арсения и избавиться от его опеки, но Антон с ней согласен. Всё-то она замечает; и Антон ей за это благодарен. Хотя поговорить позже о том, что они всё-таки не друзья, придётся в любом случае, какая бы догадливая она не была. Хотя сложно не догадаться, если в гостиной среди прочих снова появляется их с Арсением фотография. — А дядя Дима с тётей Катей как к этому относятся? — спрашивает он, руки на груди сложив. — Хорошо! Да, пап? — подаёт голос Аня. — Ну мы уже договорились на ночёвку! — канючит Гликерия, но Арсений и не выглядит так, словно он против. Он, конечно, сомневается, и Антон чувствует фоном его тревогу, но в итоге говорит: — Ладно, иди. Но если будет плохо, обещай мне, что ты попросишь дядю Диму отвести тебя домой, даже если в шесть утра. — Обещаю! — говорит она решительно и тянется к Арсению, что сидит на корточках. — Вам с Антоном не будет скучно. Хотите я вам свои новые шашки оставлю? Арсений улыбается и качает головой. — Нам с Антоном не будет скучно, — подмигивает Арс ему. — Забирай, у дяди Димы поиграете. — Спасибо! — голосит она уже из коридора. Антон давно не праздновал Новый год с кем-то, и тем более — с Арсением, поэтому он провожает всю их ораву почти радостно, да и Арсений не особо печалится. — Как быстро они растут, сейчас вот Новый год у дяди Димы, а потом с друзьями на хате, — усмехается он, смахивая воображаемую слезу. — Всё когда-то бывает в первый раз, папаша. — Ещё раз назовёшь меня папашей, я тебя ударю. И кто из нас тут ещё будет выбитым ковром. Антон проворачивает браслет и, взяв Арсения за руку, тянет на кухню. — Пошли, потаскаем еду на столик в гостиной. — Я думал, мы будем просто сосаться и пить весь вечер, — возмущается Арсений. — Это сработало в двадцатом, но бля, нам почти по сорок, надо начинать беречь желудок и печень. — А ты говоришь, что взрослости не бывает, — закатывает глаза он. — Ну, если взросление заключается только в этом, то я согласен, — улыбается Антон и вручает ему миску со своим многострадальным оливье.

***

Арсений валяется на нём, голову устроив на плече, немного пьяный и сонный; он бормочет всякую чушь, но Антон может поклясться своими несуществующими богами — он всем сердцем любит эту чушь. На фоне бубнят совсем старые «Огоньки» — какой-то слишком кукольный, сделанный до того, как решили вернуться к навевающим ностальгию старым. Там поёт Лазарев, обыденно и величественно разпахивая крылья, поёт про то он видел в чьих-то глазах снег в океане. Ему жаль этого добряка — айсберги и снега в океанах никогда не сулили ничего хорошего, они научены двумя рейсами «Титаников» — второму пару лет назад повезло чуть больше, и там хотя бы спасли большинство. И в такие моменты Антон верит, что если бог и есть, то это ирония. Он мог бы сказать, что это Арсений, и даже подумать, пока болтал об этом, так же бессвязно перескакивая с темы на тему; но бог всё-таки не Арсений. У богов есть только ирония и чувство юмора, если так; а у Арсения ещё много всего. Глаза у него красивые, и блузка рукавами гладит кожу мягко, и смеётся Арсений так искренне, но не от шутки, а от счастья. Все эти чувства и их грани очень важно различать. У единиц всё просто, почти двоично; эмпатия это спектр, и Антон весь его ощущает на себе в этот вечер. От тонкой печали до искрящей, головокружительной буквально радости, через которые Арсений ведёт его с собой. От поцелуев под куранты, потому что «с кем встретишь, нам на удачу», и танцев под вечную «Дискотеку Аварию» до редких слов о том, как смешно Лиза всегда пыталась запустить хлопушки. И Антон слушает, сидя на видавшем виды диване, гладит его по боку, не менее пьяный. Он целует его в макушку, ворошит и без того непослушные волосы рукой, и Арсений морщит нос смешно так, не иначе, как лис. Конечно, он иногда бегал проверять Глику вечером — ему всего два лестничных пролёта в одну сторону, но каждый раз возвращался один, улыбающийся от уха до уха, спокойный за дочку. Антон написал Роме, чтобы забросил ему когда-нибудь лекарства. Пора всю эту тревогу давно прекращать, но Антон разрешения всё равно дождётся - говорить всё же немного проще. Ломать не строить. — А где Паша? Я думал, ты с ним и с дочкой будешь отмечать. Не хотел мешать, — спрашивает Антон. — Да он у своего отца в Пензе. Ты так и будешь шугаться моего брата теперь? Или ты планируешь сделать ещё какую-нибудь хуйню, о которой мне стоит, всё-таки, знать заранее? — отвечает Арсений и смеётся так, будто это действительно былое ничто. Конечно, не без переигрывания — этот шрам на их отношениях хоть и сгладится, но не уйдёт до конца никогда. Наверное, если бы Антон сказал ему правду, то это бы произошло гораздо быстрее, но Антон обещал ей — и хоть одно обещание он сохранить должен, иначе он даже себе не сможет верить; будто когда-то мог. Самообман — его четвёртое имя после Антона, Александра и «проблемы»; всё начиналось с малого — с уверенности, что он встанет на пары или после тусовки непременно сядет за курсовую. А потом его это четвертое имя стало префиксом к основным. Но, по правде говоря, с самообманом, как и со всем другим, Арсений справляется куда лучше него; он хотя бы не скрывает, что всё не прекрасно, и ничто не будет забыто. Это же Арсений — местами злопамятный, местами дурной, но стараний в нём хоть отбавляй; и любви тоже — как стержня, который не даёт ему бросить всех и вся ради простого пути. Ни Антон, ни Лиза не были простым путём. Антон совершал фатальные и тупые ошибки и вёл себя как козёл. Лиза врала ему и сметала от бешенства крыльями всё, что было у неё на пути. Она была упёртой и своевольной, Антон — непробиваемым идиотом, всё делающим назло, из желания доказать — но их бы только Арсений со своим стержнем и смог любить. Такие вот три придурка-акробата. — Боюсь, хуйня придёт на фан-встречу раньше меня, — жмёт плечами Антон с тусклой улыбкой. — Не думаю, что мы с Пашей сможем быть друзьями, только общаться нормально. То, что мы с тобой смогли хотя бы как-то всё разрулить уже пиздец везение, а там… Да и с Эдом нихуя у нас уже не наладится. Спектакль отменяется, мы разъебали реквизит, короче. От Выграновского нет никаких вестей со дня тусовки, когда он звонил Егору, а потом пропал, в сети не появлялся уже пару недель. Он, вероятно, живой — его стойкости можно только завидовать (не буквально — нога его подводит). Он даже апокалипсис переживёт — он да тараканы. И даже сумеет найти с ними общий язык, чтобы было, с кем общаться — всё равно голова у него уже поехавшая. Но их последний секс, к счастью, действительно был последним, потому что трахаться с лучшим другом — наитупейшая из Антоновых затей. Он спрашивает себя теперь, зачем было это делать, но ответа найти не может, как и на любой другой вопрос от того человека, кем он был совсем недавно. Арсений пробил его броню и страх о чём-то думать вообще. Способность Антона к анализу три года умирала в муках, чтобы ему не пришлось сталкиваться с осознанием, насколько он отвратительный человек. Но он столкнулся — и с жалостью к себе, и с оправданиями, но оно и к лучшему, потому что однажды всё это придёт в негодность. Может, он даже станет сильнее; и пойдёт к психоаналитику, чтобы разобраться. — Вам с Эдом не помешает общага, — хмыкает Арсений, глядя в потолок, под которым растянута гирянда. — Поверь, я пожил годик с ним взрослым, и больше не хочу, — усмехается Антон. — Когда? — Когда мы расстались. Это получается говорить почти спокойно теперь, потому что «настоящему, чтоб обернуться будущим, требуется вчера» : так говорит Арсений словами Бродского, и Антон склонен всё-таки верить — не Бродскому, а Арсению, конечно. У него нет никаких причин доверять стихам мужика, которого он никогда не знал и не мог даже в теории, но Арсению, непременно, можно. Прошлое под настоящим гаснет постепенно, видимо, закрытым гештальтом и унятой тупой болью от неисправимости всего. Всего-то стоило поговорить и попасть в проблемы, чтобы всё это померкло. Наверное, померкло под тенью проблем будущих, но для этого тоже требуется вчера. Или завтра; но сегодня у них всё-таки есть. — В любом случае, если я встряну, а я скоро встряну, то ты ничем мне не обязан. Я буду рад, если ты наконец поживёшь спокойно, без этой тоски и прочего говна. — Поживу, не переживай, но всё-таки потом. Есть много вещей, которые я бы хотел сделать вместе, до того, как скукожусь, и знаешь, получит эта хуйня ебаная от меня ещё. Спасибо Лизе, она мне привила умение думать о себе, — гордо произносит Арсений, теребя подвеску с крылом на своей шее. — А про «встрянешь» ты имел в виду прямо точно? Арсений говорит об этом совершенно спокойно, бестревожно, будто он уверен — разобраться с их ситуацией не составит труда. Будто пик страха в его жизни уже пройден не раз, а всё то, что выше, решаемо на три счёта. Возможно, что так и есть; возможно, если долго лгать себе, то можно поверить в неправду. Точно можно — Антон знает. — Я имел в виду, что я чувствую — хуйня будет. Сам знаешь, я догадливый. — Хотел бы я знать твоих предков. — Надеюсь, это не первое в твоём списке дел до скукоживания. — Это опционально, — улыбается Арсений и целует его в уголок губ. — А первое что? — Хочу дом у воды. Можно даже в той деревне, помнишь, где мы были, под Саратовом. Там, наверное, в загибающейся-то глуши, сейчас дома не больше, чем сотку стоят. Возможно, когда меня там доебут комары и змеи, я передумаю, но это как-то символично. Тем более, там тихо. В Питере сейчас даже в тишине не особо тихо — дроны эти, новости по рупорам, спасибо хоть не собрание жильцов на речь президента каждое утро. Глика, конечно, будет протестовать, когда подрастёт и у неё появится интернет, но тогда я смогу повесить её на Пашку на выходные и на «Орле» в деревню. Антон боится загадывать, потому что мир не то что неустойчивый, он уже нестоячий в принципе. В моду на фоне этой общей истерии снова вошла визуализация для достижения всех своих целей: чтобы и попка в золоте и зубы в бриллиантах. Но, может, если единственная богиня всё-таки ирония, то она поймёт его шутку, когда он в четырёх стенах и без единой надежды на то, чтобы выйти из этого всего хотя бы свободным. — Ничего, я выгребу все свои деньги у «Щепки» и поставлю ей там вышку, — говорит он со смехом. — Привезём туда её друзей, и ей понравится. Правда, придётся шкериться от кучи подростков, но, я думаю, скорее они будут шкериться от нас. Очень удачно получается. Арсений усмехается, смотря на ёлку нечитаемым взглядом, и болтает тёплое шампанское в бокале: на той висят всякие побрякушки вплоть до грузовичка Беллы из «Сумерек», в окошке которого можно увидеть её саму, а на верхушке приделаны они с Эдвардом, глядящие на горы (хотя, скорее, на полки с фотографиями). Это всё очень похоже на Арсения — он тоже умеет шутить. И, может, за чувство юмора полагается небесная благодать. Тот отводит взгляд и смотрит на Антона, по рукам которого ползёт текучее тепло — чужое и собственное вместе. Антон не может удержаться и не провести им по не менее тёплой коже пальцами без колец; и поцеловать его в висок. В любом случае, ирония к ним благосклонна — такие переподвыподверты творит, что он даже может всё это делать. Хотя возлагать ответственность за их собственные чувства и чуточку мудрости на божественное как-то кощунственно, поэтому Антон приходит к мысли, что они просто умеют учиться на ошибках и не отказываться от хорошего в пользу лучшего. Они и так лучшие из всех. Арсений ложится назад на его плечо и отвечает с улыбкой: — Ну или так.