***
Антон мог поклясться, он почти попал по замочной скважине, но Эд его опередил — или они оба проиграли. Арсений стоял в дверях взъерошенный и уставший. Антон потянулся рукой к его волосам, но снова промахнулся и чуть не врезался в вешалку; мир вокруг был для него удивительной каруселью. Он икнул и рассмеялся, пытаясь выровняться. — Приве-ет, — протянул Антон и потянулся за поцелуем, но Арс улыбнулся и ушёл от его губ. — Привет, привет, мой заводик ликёро-водочный. Пойдём в душ и в кровать, да? — Не, — отчаянно мотает головой Антон. — Давай завтра совместный ду… — Давай ты завтра с ним обсудишь вашу еблю, братан, — посмеиваясь, пробормотал Эд и, вновь подхватив его подмышку, повёл в спальню. Антон обмяк на нём мешком неповоротливым и собрал плечами все углы, пока они пытались вдвоём втиснуться в узкие двери хрущёвок. — Никто не хочет со мной разговаривать! — возмутился Антон. — И целоваться. Ю-ю мэйк ми поко локо! — проблеял Антон песенку из мультика, но сам едва ли разобрал эту толпу букв. — Поразговариваем потом, кот, — ласково ответил Арсений и помог ему усесться на кровать так, чтобы не поймать ещё головой угол шкафа и изголовье, а потом потянул его за толстовку. — Я сейчас таблетку принесу, а ты постарайся пока обогнать свою головную боль. — Да я как этот! Как его? Крош, во! Прыгаю выше и быстрее головной боли, — прыснул Антон и съёжился от ветра, что сквозил из окна и лизнул его по жаркой коже. — Ты прямо маркетолог, — крикнул Арсений ему в ответ из коридора и скоро появился рядом с блистером и водой. — Только давай без криков песни «Сияй!», как в «Колгейте», ладно? Дмитрий Порфирыч нас и так не любит, и если «глиномеса» я ещё могу пережить, то административку не хочу. А он такой мужик, сам знаешь, крыса стукачья. Эд издал какой-то скрипуче-крякающий звук, сидя на стуле рядом. — Арсений, бля, — фыркнул он, посмеиваясь, — крыса стукачья, ну, ебануться. Ладно, братцы, я пошёл, — он хлопнул себя по ногам и поднялся чуть неровно. Или неровно было у Антона в голове. Он крепко выпил, и если бы ему было не тяжело считать, он бы уже поседел от оставленной Эдом в баре суммы. Седина отложилась — лет на десять, на самом деле, всего, хотя по не-людским меркам ему самому теперь не больше двадцати пяти. — Спасибо, что дотащил его до дома, — улыбнулся Арсений Выграновскому. — Он работает вообще без продыху, а так, может, поболеет завтра и перезагрузится. — Поболеет, — протянул Антон гнусаво, рукой изобразив скорее пьяного франтоватого итальянца. — Научиться бы не париться по пустякам, чтоб не болеть с утра по понедельни… Бля, это ж про похмелье! — выдал он откровением. Это казалось ему чем-то удивительным, он узнал об этом, как любили тогда говорить, в «сегодня лет», и пьянство сделало его будто на секунду снова ребёнком, которого так сильно изумляют мелочи. Антон бы хотел так сейчас, но больше не получается — не успевается даже. Но оно и к лучшему — Антон устал за этой каруселью пропускать чувства и моменты. Кожа Арсения куда более мягкая на трезвую голову: и микроэмоции его сильно виднее так. — Я с тебя в ахуе, — бросает Эд Арсению, влезая в кеды свои эти понтовые, оригинальные «Вансы». — У него мужик в щи насвинячился, а он и рад. Антох, ты счастливчик. Ладно, до скорого, жду ответ! — крикнул тот, махнул рукой, и дверь закрылась за Эдом. В квартире вдруг стало слишком тихо, несмотря на шум в голове у Антона. Они закрылись в своей коробке удивительной степени уюта для старой съёмной квартиры. Антон оглянулся по сторонам, будто увидел её впервые. И, конечно, его плавающий хмельной взгляд замер на Арсении, который с усмешкой наблюдал за ним, привалившись к двери. — И правда счастливчик, — прошептал Антон и проследил весь его путь до постели, с желанием доказать себе, что не слишком он и плох. Арсений протянул ему таблетку на ладошке и воду следом. — Да ладно, — смущённо потупил взгляд тот. — Всего лишь пьянство. — Не-ет, — протянул Антон и пальцами цепанул только краешек его подбородка; вертолёты всё же укладывали его спать. — Не всего лишь. Арсений прятал взгляд, а потом, будто стряхнув с себя смятение, спросил, глядя в глаза, будто его не назвали самым лучшим — окольными путями: — Что за ответ? Антон застонал и уронил голову на подушку. — Там сложно всё, давай завтра обсудим, ладно? — жалобно бормотнул он. — Ладно, — кивнул Арсений, пожав плечами, и улёгся к нему, прижался спиной к груди, прямо в домашней кофте, измызганной «Доместосом». — В душ не пойдёшь? — Нет. Всё равно провоняю твоим перегаром, — ответил он. — Я могу поспать на… — Лежи, — отрезал Арсений и чмокнул его в подбородок, развернувшись едва. Антон послушался и зарылся ладонью в складки его кофты.***
На рваную сотку упала пара капель с чёлки — Антон тряхнул головой и поморщился от головной боли. Это не было первым похмельем в его жизни, но после двадцати, определённо, они становились куда более жестокими. Он уселся на кровать, продолжая разгребать карманы со вчера — там обнаружился подстаканник в виде куска дерева, пустая пачка из-под картошки фри, чек на какую-то операцию в банке, и для Антона это казалось всё большей загадкой. Интерес к ней он, разве что, потерял тут же, стоило ему найти бархатную фиолетовую коробочку с кольцом — Антон помнил разговор с Эдом в машине, но он совершенно не мог сообразить, когда и что они вчера купили. Но всё оказалось не так плохо, как он ожидал: в коробке не было пошлых колец со здоровенной подделкой под бриллиант, там камней не было в принципе — только красивая серебряная печатка с крестиком на ней — умножением — и подписью: «remember». Антон усмехнулся и провёл пальцем по кольцу — даже пьяный он, казалось, попал. — Анто-он, — протянул вдруг Арсений из коридора, и он, дёрнувшись, чуть это кольцо не уронил. Антон успел пихнуть его в карман штанов прежде, чем Арсений появился на пороге комнаты — в потрясающих штанах на низкой талии и какой-то потрёпанной прозрачной кофте с верёвочками, что обхватывали его талию, руки, и шею. — Как тебе, м? — лукаво спросил он, откинувшись на косяк. Антон нервно усмехнулся: кольцо это предназначалось ему, но как будто тогда было не время вот так преподносить его. — Не думал, что ещё могу тебя смутить, — хмыкнул Арсений и упёрся каблуком своих этих танцевальных сапог в дверь. — Да я так, плыву чутка ещё, — пожал плечами Антон. — Говорят, от похмелья лучший рецепт — это бургер, пиво и дрочка. Пиво и бургер уже стоят на кухне, а вместо дрочки я могу предложить тебе кое-что получше, — улыбнулся он ещё обольстительнее. — Алиса, включи «Плохая девочка» Винтаж! — позвал он колонку. — А ты садись. И Антон покорился его воле, осел на стул позади, обомлевший от предвкушения. Верёвочки на кофте соблазнительно скользнули по коже, когда Арсений поднял руки и повёл ими по косяку как по пилону — Антон был однажды на их отчётнике, и не только его стояком можно было забивать гвозди. Но тогда, помимо прочего, Антона в его плавных движениях, в том, как он мягко спустился на корточки и ладонью провёл по груди под кофтой, Антон видел нежность, страстную, горячую, но всё-таки нежность. Как будто бы они, на самом деле, давно женаты, и кольцо в кармане стало ему мешать. Арсений сделал пару медленных шагов в его сторону, своими изящными пальцами очертив сначала своё лицо, а потом его, и Антон застыл с открытым ртом, будто губами желая каждое его движение поймать. Он напевал слова, будто боясь сбиться с ритма, что-то там про «быть с тобой на час и на века», когда опускался на колени перед Антоном, скользнул потом между ног, дразнясь, коленом упёрся в бедро, чтобы покружить у губ с этой своей улыбкой бесовской. И замереть потом, вцепившись в чужую шею, когда Антон всё-таки выудил коробочку с кольцом из кармана. Потому что нету правильного времени — есть просто желание, такой же нежный, мгновенный порыв, который сквозил в каждом движении Арсения — чтобы сделать мир лучше, хотя бы в ту минуту. Хотя бы только им. Единое счастье переоценено. Арсений осел на его бёдра, перекинув ногу так дёргано, что чуть не заехал каблуком Антону в лоб. — Антон, откуда деньги? У нас ещё долгов… — прошептал Арсений, глядя на кольцо. В его глазах, вопреки словам, виделся только восторг. — Эд помог. Сказал, подарок на свадьбу, и что ты заслужил уже медаль, а не просто кольцо. Но выбирал я, — сказал Антон в ответ, и, подхватив его на руки, усадил на стул вместо себя. Он никогда не вставал перед ним на одно колено, и эту погрешность давно пора было исправить. — Арсений Сергеевич Попов… — Я сижу перед тобой без трусов, полуголый и на здоровых каблуках, можно и без отчества обойтись, — прервал его Арсений. Антон прыснул и мотнул головой. — Арсений Сергеевич Попов, — упрямо повторил он. — Согласен ли ты… — Я уже отвечал, если бы что-то изменилось, я бы ска… — Да замолчи ты, господи, — хохотнул Антон. — Ты заслужил медаль, и кольцо, и нормальное предложение. — Да за что? Антон, если бы мне сложно было тебя любить, мы бы давно уже не были вместе. — За то, что ты со мной в горе и в радости, — произнёс Антон, глядя ему в глаза решительно. — В богатстве и бедности, в болезни и здравии, Арс. Так что Арсений, ты уже мне муж, но согласен ли ты стать моим мужем на бумажках, когда это будет возможно? У Арсения глаза были на мокром месте, но он мужался упрямо, так забавно со стороны. — Да, — шепнул в итоге и протянул ему руку, чтобы пустоту на безымянном занять кольцом. — Иди сюда, — сказал Антон и подался вперёд, чтобы поймать его губы поцелуем. Колонка продолжила крутить всё подряд из хитов нулевых, пока верёвочки на чужой блузке скользнули по коже и исчезли совсем. Всё-таки есть много вещей, которые лучше, чем дрочка — не только прозрачные кофты и розовые штаны, едва цепляющиеся за бёдра, которые, кстати, Антон вроде даже видел в шкафу и сейчас. И даже лучше, чем каблуки и то, как Арсений на них управляется. Любовь, например. — Мы же сделаем пару фоток, где я щеголяю кольцом, да? Чтобы все наши общие знакомые подавились ядом, — улыбнулся Арсений и потянулся в складках одеяла. — Обязательно, — ухмыльнулся Антон. — Всё Щербаков покоя не даёт? — Да нет, похуй на него, просто хочу почувствовать некоторое превосходство над чужим чрезмерным любопытством и желанием лезть в чужую жизнь. А то он так сомневался, что я — это хорошее решение. — Как хорошо, что я не привык слушать долбаёбов. — Как хорошо, что ты не привык слушать долбаёбов и можешь настучать мне по шапке, — улыбнулся Арсений. — Эд чё-то щедрый какой-то, работу хорошую нашёл? — Ага, — кивнул Антон. — У него тачка своя теперь. Но он не закладчик, если что. — Он от тебя какой-то ответ ждёт, кстати. Расскажешь? — спросил Арсений, перевернувшись на живот и устроив голову на руках. Взгляд у него такой заискивающий такой был, что Антон при большом желании не смог бы уйти от ответа; а желания-то, в общем, и не было. От Арсения сложно было что-то скрыть. Антон выяснил позже, что поможет только спрятаться года на три, чтобы потом всё равно самому себя раскрыть; но ещё убедился, что он просто не хочет скрывать. — Да он на работу зовёт, возить крылатых лечиться за границу. Ничего такого, просто немного в обход налоговой, чтобы не драли проценты. Он мне по двадцатке за рейс давать готов, просто чтобы немного ответственность разделить и полегче было за рулём. А он так по пять раз в месяц ездит, туда-сюда до Финки. Ну я и прикинул, что мы так оставшиеся долги закроем за несколько месяцев буквально, думаю согласиться. Арсений, правда, не выглядел таким же воодушевлённым. Он нахмурился и отвёл взгляд, задумавшись, а потом пробормотал: — Антон, ты уверен? Это всё-таки всё не совсем легально. А если проблемы, то у нас не то что долгов не убавится, ещё и штрафов наберём в лучшем случае. — Да я могу просто покататься, пока мы подкопим, а потом я уйду, Эд найдёт кого-нибудь стопудов. Он уже год почти так ездит, норм вроде, — пожал Антон плечами. Арсений мотнул головой с укором и улёгся назад на спину и затих. А потом Эд попал в аварию — единственную, зато какую. Он Антону, как так получилось, никогда не рассказывал, но тот последствия и так видел: его протез первое время не заметить было невозможно, потому что он ходить на нём не умел, да и его отрешённый взгляд, блуждающий где-то далеко от реальности будто. Антон провёл с ним так много дней в больнице, что не мог не замечать резкой перемены, которая не ушла ни через три месяца, ни через полгода. Он его голову не торопил, но ему всё чаще казалось, что возврата к прошлому нет, потому что раньше открытая, широкая улыбка стала острой и горькой, немного безумной — но это позже. В моменте Антон с Арсением молча наблюдали, как их общий друг угас так внезапно, что нутро всё сцепило будто колючей проволокой. Они наблюдали, как их знакомые женились и рожали детей, каждый раз не успевая за стремительно ускользающей от них беззаботностью. Но этот процесс превращения жизни в тугой и тяжёлый воз, невозвратности к простоте, для них открылся другим, куда более жутким зрелищем о том, как на самом деле всё могло обернуться, когда кончается проложенная дорожка — и как жёлтый кирпич становится красным. Детдом, школа, университет — Антон шёл по ней ровно, пока его не оставили потерянным в слишком сложных вещах. Таких, как бедность, разрушенный внутри друг, несогласие с любимым, и он на этом краю с окровавленными кирпичами стоял в нерешимости. Но не шагнуть туда у него бы не получилось, потому что он не может повернуть и пройти весь этот путь в обратную сторону. — Нам нечем платить за квартиру, — сказал Антон одним холодным вечером февраля, когда вернулся с работы. Он сам испугался того, как сурово это прозвучало, как будто какая-то грань сломалась, где другие взрослые-взрослые, а не юный их муляж, могли бы помочь им. Как будто такие существовали. Горечь от того, каким жалким и слабым он был, осела на корне языка мерзким привкусом: неспособным дать семье всё самое лучшее. В моменте ему казалось, что всё потеряно, и что его возможные дети будут с ним так же несчастны. Он рос с установкой, что никто не сделает, кроме него, потому что в детдоме действительно никто, кроме себя самого. Они все росли с этой установкой, где нельзя быть слабым и беспомощным, даже если уже сделал всё, что мог. Арсений оглянулся потерянно. — Ты перерабатываешь по четыре часа чуть ли не каждый день, — пробормотал он недоумённо. — Но никто не хочет мне за эти переработки платить, — пожал плечами Антон раздражённо и потянулся к печенькам-рыбкам в миске. Арсений упёр взгляд в разделочную доску, и Антон почувствовал всё то, что бурлило и у него внутри — как и всегда. Печаль, оттенки злобы, моментный испуг — он знал о них чуть ли не лучше, чем сам Арсений. — Антон… — произнёс тот и, оставив ножик на столе, подошёл к нему ближе, зацепил кончиками пальцев его ладонь. — Ты же понимаешь, что ты не виноват? — спросил мягко. Он, наверное, понимал, но это понимание, даже будь оно самым крепким и нерушимым, никак ему бы не помогло. На языке у него вертелось давнее решение — его собственное и всех их проблем сразу, но он знал, что скажет ему на это Арсений, который всю эту невозвратность с ним вместе наблюдал. Оно не было простым и для Антона, который поддерживал Эда под локоть, когда тот угловато и неловко переставлял костыли и дёргался от лая собак за забором больницы и в собственных дворах. Тот называл свою ногу «Грысь» и сам с этого смеялся, но совершенно иначе, чем над собственной безотцовщиной, что тоже, в теории, должна была быть его травмой. Оно не было простым, потому что Арсений знал обо всех его сомнениях, но молчал как будто упрямо, безмолвно намекая: «Я своё сказал. Дальше ты должен сам, даже если мне это не понравится». И Антон взял на себя ответственность за это «сам». Жёлтый кирпич остался у него за спиной. — Я соглашусь на работу. Эду помощь ща нужна, чтобы не повторилась эта хуйня, а мы наконец закроем долги и коммуналку, чтобы нас не выселили нахер. У меня конечно есть убитая хата с коробку в Воронеже, которую мне за выслугу детдома дали, но ты вряд ли хочешь соседствовать в глуши с тараканами и клопами. Арсений поморщился, но мотнул головой. — Антон, я понимаю, как это всё выглядит, я знаю, но у нас нет вообще никаких выходов что ли? Я устроюсь на вторую раб… — начал он, но Антон не дал ему сказать. — И так со мной загнёшься. Арс, твои родители будто бы проходили через такое, не думал об этом? Потому что это фантастика, думать, что будет рай в шалаше тебе, но с милым зато. — Антон, я не то чтобы сначала на другое рассчитывал. Тот вздёрнул бровями немо. — Ты сирота, и у тебя нет огромного наследства. Я на это сознательно соглашался. Одно дело надеяться на лучшее, но готовишься всё равно к хуйне всякой. Ты не поверишь, но я не помру без новых шмоток или шведского стола каждый день. — Это ты настолько в меня не веришь? — едко спросил Антон. — Блять, да не переворачивай ты! — устало бросил Арсений. — Верю. Но я лучше буду верить в тебя без опаски, что ты вернёшься таким же, как Эд. Ты посмотри, на кого он похож стал, на него без слёз не взглянешь. Вот так выглядит это «ничего страшного». Хромым, худющим и медленно сходящим с ума. — Поэтому я и хочу ему помочь. Чтобы этого не повторилось. — А если оно повторится? А если ты встанешь на его место? — выдал Арсений резко. — А ты не готов быть со мной таким? — плюнул Антон ему в ответ. — Я готов, но я просто не хочу, чтобы это с тобой происходило! — рявкнул Арсений сорвано в ответ, и по Антоновой коже ударило болью так, словно его хлестнуло сразу десятком плетей. — Антон, ты за жизнь достаточно нажрался говна, чтобы сейчас самому в него лезть с ложкой в руках. Мы можем разобраться с этим как-нибудь по-другому. Я не хочу отдавать тебя всем этим схемам, у которых нет конца. Ты говоришь, что уйдёшь, когда мы встанем на ноги, но оно тебя так легко не отпустит, и дело не в Эде. Денег всегда будет мало. Антон застыл, глядя на него обескураженно, в каком-то ошалелом непонимании. Сам факт удивил его — такого никогда не случалось. Антон смотрел на него в упор, но не выдержал этого холодного, расстроенного взгляда. — Да я же для нас всё, Арс, ты чего? — пробормотал он и, поднявшись, потянулся к нему рукой, но Арсений ушёл от касания. — Я уже говорил тебе, что это кончится только проблемами, — процедил Арсений. — Это «для нас» потом обернётся куда более глубоким дном. Я понимаю, мои слова так, влетело-вылетело, но уж будь добр, ты сам говорил, что я твой муж, так считайся со мной. Потому что дно у нас общее. — У нас вроде никогда не было проблем с всякой такой хуйнёй, что теперь случилось то? Почему я должен обязательно согласиться? Эду, блять, реально помощь нужна, а нам бабки, это же охуенно всё получается. — Да потому что я всегда соглашался! — рявкнул Арсений сорвано. — Я, я всегда соглашался с тобой! Я всегда был на твоей стороне! Я бесконечно поддерживал, помогал, как мог, это не было для меня какой-то пиздец тяжестью, выбирать более сложные пути, чтобы нам было нормально. Я ни разу не пожалел о том, что предпочёл тебя театру, я просто никогда не жалел! А если я сейчас заставлю тебя согласиться, то ты будешь жалеть! Ты будешь думать, что вот, всё могло быть проще, но простой путь — это обманка. За простым путём никогда нет ничего лёгкого на самом деле. — Ой, блять, вот философию свою не надо сейчас, — поморщился Антон, сжав руки в кулаки. — А в чём я не прав? Ты просто признать не хочешь, что правильно будет согласиться со мной, — едко усмехнулся он. — Один-единственный раз. — Да хватит уже! Мы ругались раньше и то по приколу, потому что я и так принимал все твои идеи, нет никакого «единственного раза». Глаза, блять, открой, и пойми, кинуть этот свой театр ты выбрал сам. — Да, чтобы на тебя не взваливать всю ношу долгов. Что, надо было тебя подохнуть от гриппа оставить? Устал жить, всё? — бросил Арсений, руки на груди сложив, закрывшись в миг, задетый. И его ядовитый тон задевает какую-то тонкую, малоощутимую струнку внутри Антона, но струнка эта как эхо задевает всё остальное у него внутри. — А может устал! — кричит Антон в моменте так громко, что у самого в ушах звенит. — Да, я устал, Арс! Блять, нахуй, пахать на этой работе как сволочь, выплачивать кредит за свою жизнь! — он чувствовал, как руки налились током, отвинчивая будто суставы от костей. — Чувствовать себя дохлым слабаком, который не в состоянии сделать даже мужика своего счастливым, я устал быть ломовой лошадью, и я хочу этот простой путь, который бы не требовал от меня этого ебучего терпения! Я, нахуй, святой, что ли, мученик?! — Антон кричал, и электричество внутри только задорило нервы. — Я хочу хотя бы один простой путь! По глазным яблокам почти шоком прошёл удар, и Антон, схватившись за лицо, удушенно завыл. Глаза жгло так, что слёзы текли по щекам градом, только сильнее разъедая веки. — Антон, Антон, Антоша… — засуетился рядом Арсений, усадил его, почти ослепшего от боли и слёз, и ласково руки перехватил, забыв мигом про всё, что было до. Антон за пеленой ничего не видел, кроме его размытого силуэта. Свет резал ему глаза. — Антон, ты видишь меня? — спросил его Арс, и Антон кивнул ему вместо ответа, и всхлипнул тихо. — Эй, эй, ну всё, — пролепетал Арсений и обнял его, головой ткнув в собственный свитер. — Плакать больно будет, ну Антонь, — бормотал он всё, а сам гладил его по волосам, прижимая к себе ближе за плечи. И плакать правда было больно, но Антон всё равно долго ревел ему в кофту, вздрагивая судорогами в остатках электричества; рыдал вопреки тому, как сильно горели его веки и как больно было потом их поднять, потому что усталость выжала его до последнего. А Арсений баюкал его в своих руках, простояв на ногах час без движения: только гладил его по голове и шептал что-то ласково, а потом всучил ему коробку своих солнечных очков на время, пока глаза Антона приходили в норму. Про работу он больше ничего не сказал, отпустил его с усталостью — но всё-таки не с богом. Любовь вьёт ложь о том, что любимых надо всегда поддерживать, но Антону думается теперь, что навряд ли это на самом деле безукоризненно возможно. На самом деле людям доступно только принятие или непринятие чужих решений, и готовность не отречься от человека даже в его же ошибках, и в этом они с Арсением вполне преуспели. Он ни разу ему не сказал «я же тебе говорил» или «я в этом не буду участвовать», но в тот единственный раз он просто не сказал «давай». И Антон теперь уже не корит его за это, потому что в его словах было много смысла: денег всегда будет мало. И, оглядываясь на себя пару месяцев назад, он понимает, к чему это было сказано. Деньгам он многое предпочёл, но теперь он всё равно остался ни с чем — ещё большим, чем раньше. При нём только невозвратность и несвобода; и всё ещё Арсений, который не отрёкся. Больше — он без задней мысли взял его ошибки и на себя. И это, наверное, тот урок, который Антон хотел получить. Любовь не жертва, поддержка не панацея. Ничего не панацея, кроме невозможного пути обратно.