Ты - моя! Часть 2

— Любимый, завтрак готов, просыпайся! Голос синеглазки звучал привычно нежно, и Элайджа резко распахнул глаза, не сразу понимая, что Оливия ему лишь снится. Он окинул мутным взором смятую постель, заметил недопитый рокс с бурбоном, и едва подавил в себе желание потянуться к полупустому бокалу, чтобы вновь провалиться в забытье. Но он и без того всю ночь после ухода Лив наполнял его вновь и вновь, пока бутылка не опустела, а Элайджа не отключился, забываясь тяжелым, душным сном. Тогда это помогло, но сейчас опьянение сменилось мучительным похмельем, и картины вчерашнего вечера, одна за одной, замелькали перед его глазами. Чертова секретарша, которой он наверняка побрезговал бы, если бы не влил в себя больше бутылки бурбона. Бледное лицо Оливии. Пошлый женский смех. Ссора. Взаимные упреки. Поток грубых и жестоких слов, которые маленькая синеглазка не заслужила и никогда не сможет забыть. И будет права. Элайджа с силой зажмурился, качая головой, будто пытаясь отогнать от себя мучительные воспоминания, но это совсем не помогло. Стало только хуже. Перед его глазами больше не было ни темной комнаты, ни стоящей перед ним на коленях секретарши, совсем ничего, кроме синих глаз, наполненных ненавистью и алых губ, шепчущих: — Между нами все кончено. Навсегда. Майклсон стиснул зубы, ощущая очередную волну боли. Он думал, что привык к ней за время отсутствия Оливии, но сейчас Элайджа понял насколько сильно ошибался. Отъезд синеглазки, ее непокорность и упрямство, которые он посчитал предательством, били по самолюбию, но тогда он знал, что прав, а вот теперь… Он переступил черту. Сделал то, что нельзя простить. Уж сам Элайджа не простил бы точно. Вот только он пошел еще дальше — не только изменил своей маленькой синеглазке, которая носила их ребенка, но еще и обвинил в этом ее. К терзающей его боли примешалась вина. Огромная, выжигающая душу вина. А еще — отчаянье. Лив не простит его. Не вернется. А их ребенок… Отчаянным усилием воли Майклсон заставил себя подняться с постели, и пульсирующая головная боль на миг отвлекла его от мучительных мыслей, когда он медленно поплелся в ванную комнату. Ледяной душ привел его в чувство, но ни он, ни убойная порция кофе не смогли заглушить душевные терзания. Вновь и вновь Элайджа видел то, отчего его сердце мучительно сжималось, а в легких заканчивался воздух. Оливия уходила. От него. Навсегда. И винить в этом было некого. Кроме самого себя. Майклсон опустил голову, вновь погружаясь в пучину боли, но в этот миг его взгляд упал на лежащий на крае стола телефон. Для того, чтобы взять его в руки, дрожащими пальцами набрать до боли знакомый номер, Элайдже понадобилось не больше минуты, но прежде чем нажать на кнопку вызова он замер, понимая, что совсем не знает, что говорить. Первый раз в жизни, он просто не находил слов. Что сказать после того, что он сделал? Какими словами можно попросить прощение за предательство? Злость на самого себя накрыла Майклсона с головой. Как он мог вот так легко разрушить свою жизнь? Предать ту единственную, в которой нуждался? Ту, что была смыслом всего? Ответов на эти вопросы у Элайджи не было. Кофе давно успел остыть, и маленькая стрелка часов добралась до самого верха циферблата, а он все сидел, не в силах двинуться с места. Несколько раз мужские пальцы вновь сжимали телефон, но секундная решимость сменялась безнадежным отчаяньем, и Майклсон вновь и вновь откладывал его в сторону, обессиленно качая головой. Он сам не знал, сколь времени просидел так, совсем без движения, прежде чем смог стать со стула, направляясь в гостиную. Пустая квартира кричала о его потери, давила, и Элайджа прикрыл глаза, не в силах больше справляться с болью. Все вокруг напоминало о ней. Дверь, ведущая в их спальню, откуда синеглазка совсем недавно его прогоняла. Свадебные журналы на столике перед диваном, каждый из которых они просмотрели до дыр, бесконечно споря. Пухлый блокнот, куда Лив записывала разные мелочи, включая список гостей на церемонию из-за которого они поссорились так, что не разговаривали пару дней. Их жизнь никогда не была спокойной, но каждая размолвка, спор всегда заканчивались одинаково. Вот только не в этот раз. Элайджа покачал головой, криво улыбаясь. В это раз не получится заглушить упреки Оливии страстным поцелуем, и она не простит его, после того, как обессиленная от обжигающего, разделенного на двоих наслаждения, сама устроится у него на груди, улыбаясь припухшими губками. Потому что все, что было «до», можно было исправить. Починить, склеить, собрать заново. А сейчас… Боль усилилась, нарастая гулом, но потом резко оборвалась, стоило мужскому взгляду замереть на небольшой двери. И в этот миг, Майклсон понял, что все что было прежде — изматывающее чувство вины, отчаянье и страх, было лишь репетицией. Прелюдией к тем чувствам, что накрыли его, когда он посмотрел на дверь, ведущую в небольшую спальню, в которой они планировали обустроить детскую. Его ноги подкосились сами собой, и Элайджа не заметил, как оказался на коленях, а все вокруг слилось воедино, мутнея от слез. Только сейчас все встало на свои места. Только сейчас он до конца осознал, что именно сотворил. Он предал не только синеглазку, но и их не рожденного малыша — смысл его жизни и плод их с Лив любви. Маленького наследника империи Майклсонов, который не будет знать, кто его отец. Которого Оливия просто не даст ему увидеть, ослепленная болью от его предательства. Элайджа слишком хорошо знал свою упрямую синеглазку, и не сомневался, что именно так она и поступит. Не позволит ему стать частью жизни малыша. Быть с ними рядом. Заботится о них. Он больше никогда не сможет поцеловать ее алые губы. Синие глаза не вспыхнут при взгляде на него страстью. И больше не будет их споров о имени, бурных примирений, совместных завтраков, жарких ночей. Не будет ни свадьбы, ни маленькой кроватки, ни прогулок в парке, ни детских праздников. Не будет ничего. Совсем. И в этот миг в нем словно что-то ломается. Потому, что так не должно быть. Потому, что он любит ее. Потому, что синеглазка и их ребенок — смысл его жизни. Потому, что он — Майклсон, и никогда не отдавал то, что ему дорого без борьбы. Терзающая боль на миг отпускает, уступая место мрачной решимости. Он должен вернуть ее. Перевернуть весь этот чертов мир, если понадобится, но вернуть. И он это сделает.