Морги и добрососедские отношения

— Когда ты поняла, что это он? — в глазах Юли неожиданно слишком мало осуждения и гораздо больше беспокойства. Так немного легче говорить, и комок горький понемногу отпускает горло. — Как только услышала его голос, — отвожу взгляд, отпиваю совсем уж остывшего кофе, щелкаю по дну пачки, выуживая последнюю сигарету, — когда мы встретились впервые. Но его лицо во сне я увидела только этой ночью. Юля хмурится, глядя на меня, как врач, который почему-то очень долго не сообщает диагноз — сочувственно и обеспокоенно. — А что было этой ночью? — спрашивает осторожно — по глазам вижу, что ей не по себе от предположений по поводу ответа. На губах появляется какая-то дурная, неловкая ухмылка, которая совсем с ситуацией не вяжется. Надо просто сказать, надо просто… — Хорошо, ладно, начни с места. Ты знаешь, где это? Задумываюсь. Прикрываю глаза — комната перед глазами встает неожиданно четко, выжженная перед внутренним взором и отпечатанная ярким-ярко. — Темная комната, — начинаю тихо, — я там никогда не была. Такая… как будто стандартная. Большая, вся так обставлена… по-советски немного. Мебель старая, деревянная, телевизор, шкаф, стол… Шторы тяжелые, бордовые. Пыльно. Похоже, что вечер или раннее утро, сумерки. И дверь с двумя замками. — Дальше, — Юля постукивает по столу кончиками пальцев. Я затягиваюсь нервно, дым в воздух выпускаю, — что ты делаешь? — Лежу в кровати, — вздыхаю, открывая глаза и упираясь взглядом в девушку, — предупреждая твои вопросы, Пеймон лежит рядом. Юля глаза распахивает широко-широко и отводит взгляд в сторону почти сразу же, кашляет сухо, горло прочищая. Неловко? Мне тоже. — И вы… — начинает она. Глухо смеюсь — все это почему-то кажется мне до жути забавным. Мы так ловко избегаем называть вещи своими именами, что тошно даже — как биологичка, которая в восьмом классе решила рассказать нам о контрацепции, не рассказывая о сексе. — Судя по всему, только что переспали, — почему-то становится легче, как только я произношу это вслух, будто бы веревка, горло туго стягивающая, ослабевает, — и… в общем-то, в остальной части сна мы тоже достаточно близки. Юля снова на меня взгляд вскидывает удивленно: — Вы что, сразу снова… — Господи, нет, — сухо смеюсь в абсолютной тишине, — но, пожалуйста, не заставляй меня вдаваться в подробности. — Хорошо, — Юля выглядит обеспокоенно, но мне почему-то легче — легче наконец-то кому-то сказать, легче не тащить это на себе, как какой-то постыдный секрет, хотя я-то здесь никаким боком, — точнее, не знаю, это все как-то не очень хорошо, но… Ты уверена, что Пеймон здесь не при чем? — Уверена, — тушу сигарету в пепельницу и ухмыляюсь, — ему это незачем, да и вряд ли бы фантазии на это хватило. Такие шутки явно ниже его демонического достоинства. Юля головой качает и фыркает едва слышно. Кажется, рубеж неловкости пройден, но это так, для успокоения совести, ведь факт остается фактом — мы пока что ничего не решили. — Он знает? — спрашивает Юля как бы между прочим, но очень напряженно, слишком напряженно. Качаю головой: — Думает, что мне просто снятся кошмары. Вчера, — господи, это было только вчера, прошла будто бы целая вечность, — я спросила у него, зачем было во второй раз залезать мне в голову после балерины, и он точно что-то заподозрил. Юля кивает. Смотрит на меня внимательно и изучающе — будто бы пытается нащупать в моем взгляде ниточку и размотать клубок до основания. — Я уже говорила, что не знаю, с чем это может быть связано, — со вздохом начинает она, и я слежу взглядом за пальцами, бессознательно почти тянущимися к колоде на столе, — возможно, он случайно лишним тумблером щелкнул, когда передавал тебе сообщение о балерине. Возможно, просто совпадение. Я не знаю, но… Должна сказать тебе кое-что. Ну что ещё, устало думаю я, глядя на Юлю, ну что ещё. — На Хэллоуин мы проводили ритуал предсказаний, — Юля откидывается на спинку стула, и следит за мной взглядом внимательным до жути, как будто бы доктор, пациенту сообщающий не слишком хорошие новости, — и я видела тебя. Ты была не одна, и все видение было… не очень приятным, в общем-то. Хочется рассмеяться от того, насколько это все сумбурно, насколько нереально — будто бы вместо одного выстрела из пистолета меня решетят очередями автоматными вот уже пару дней. — Расшифруешь? — кручу зажигалку в пальцах. Нервно. Слишком нервно, как для одного утра. — Ты была… с мужчиной. Наверное, — Юля мнется, краснеет — гораздо сильнее, чем мялась и краснела я, рассказывая ей о своих собственных же снах — значит, во сне с этим мужчиной-наверное мы не просто в шашки играли, — и все шло нормально, а потом в какой-то момент… он спросил тебя о чем-то, ты согласилась. А потом… исчезла. Просто растворилась. — Это был Пеймон? — вопрос срывается с губ прежде, чем я успеваю подумать хотя бы — слова благополучно вырываются, минуя разум. — Лица не было видно, — качает Юля головой. Воцаряется тишина — я задумчиво кручу зажигалку в руках, Юля цедит чай. Я не выдерживаю первой. — Я думала, что получу какие-то ответы, рассказав все тебе, — тихо произношу, — но вопросов стало только больше. — Та же херня, — вздыхает Юля, улыбаясь криво, — я даже карты на тебя разложила, и… — Я же просила так не делать, — головой качаю раздраженно, прерывая девушку. Та хмурится. — И даже не начинай спорить, Ада, есть другие идеи? — Юля поджимает губы неодобрительно. — Ты знаешь, что мне не нравится, когда ты узнаешь мое будущее раньше меня самой, — бурчу упрямо. Достаю сигарету — да какая это уже за сегодня? — и мну фильтр в пальцах. — Звучишь, как упертый ребенок, — фыркает девушка, — я все равно это уже сделала. Извини, но я не знала, что еще сделать. В любом случае, карты почти ничего не сообщили. — Вообще? Так не бывает, даже я знаю, — качаю головой, — в чем толк тогда? О чем ты хотя бы спрашивала? Девушка вскидывает взгляд. Серьезный, слишком серьезный, как для ситуации. — О Пеймоне. В горле пересыхает мгновенно. Я смотрю на Юлю молча, с ожиданием — наверное, гораздо большим, чем надо бы, гораздо большим, чем я хотела бы показать и большим, чем могла бы скрыть. — Карты почти ничего мне не сказали. Такое ощущение, что ваша с ними антипатия взаимна. Такое случается в некоторых вопросах, я попробую ещё, даже если запретишь. — фыркает девушка, — но, Ада, послушай, кое-что они все же сообщили. Здесь что-то не так, я уверена в этом. Вы связаны. Не только всем, что происходит сейчас, но и вообще, гораздо… — Нас связывает сделка, — я прерываю девушку, потому что слушать дальше неожиданно как-то не хочется. Юля это понимает. Юля прячет горькую усмешку в уголках губ, — на этом все. Сделка. Слово после увиденного в квартире Нибраса больно как-то внутри отзывается, растекается неприятно горячим чем-то. Не так. — Возможно, — произносит она, — угостишь сигаретой? Я молчу несколько секунд и протягиваю пачку. Юлины пальцы не дрожат, когда она вытягивает сигарету. — Больше вопросов, чем ответов, — Юля чиркает протянутой зажигалкой и закуривает. На секунду мне снова кажется, что она гораздо старше, чем на самом деле — что-то в её чертах, в уголках глаз, глубоко в зрачках. Она выдыхает — тяжело, устало. А затем все снова на своих местах, и девушка передо мной снова выглядит так, как обычно, так, как надо — всего лишь на год-два старше меня. — Та же херня, — усмехаюсь, — ещё по кофе?

***

В ноябре темнеет рано — к шести часам на улице уже неуютные, какие-то слишком уж мрачные сумерки. Влажные, словно старый, пропахший плесенью чердак. Завод находится практически на краю города, в серой, мокрой от недавнего дождя промзоне. Добираюсь я туда на старой маршрутке в развеселой компании уставших, сонных, залипающих за окно пассажиров с сумками, полными бумаг, и фирменными пакетами с продуктами. Дешевые наушники разрываются и скрипят от музыки, скрипят колеса маршрутки, скрипит что-то внутри меня от усталости и какой-то обреченной монотонности всего происходящего. Я чуть не проезжаю остановку — почему-то интернет ловит прямо-таки отвратительно, и даже те несколько статей на каких-то забитых сайтах, в которых смерть Николая Круглого упоминается, грузятся минут по пятнадцать каждая. Круглый действительно погиб несколько недель назад в результате несчастного случая, что состоял, собственно, из одного Николая, одного неисправного станка, одной лужи машинного масла на полу, одного напарника, который не успел помочь вовремя, и еще кучи факторов, которые сошлись в довольно неприглядную картину. Николай скончался уже в больнице со сломанными ногами и огромной потерей крови. Чувствую, круто пообщаемся. На часах почти шесть, и Евгений — мужчина лет сорока с нервно трясущимися руками и очевидным желанием оказаться как можно дальше отсюда — встречает меня у входа на территорию и проводит мимо охраны, даже не останавливаясь. Интуиция молчит, но слова Пеймона о том, что это может быть ловушкой, не выходят из головы, и я чувствую, как восприятие обостряется до предела, а сердце начинает колотиться чаще перед каждым поворотом. Завод пахнет железом и краской, где-то вдалеке что-то гулко шумит, но никого из рабочих мы, что удивительно, не встречаем. — Сюда теперь мало кто ходит, — мужчина не смотрит на меня, просто идет прямо, говорит в сторону будто бы, — очень быстро слухи распространились. — С чего все началось? — скольжу взглядом по стенам, выцепляя тут и там плакаты, фотографии, какие-то советские почти что стенгазеты. — Сначала станок, ну, которым Кольку придавило, вообще работать перестал, — Евгений поворачивает налево, направо, снова направо, и я изо всех сил пытаюсь запомнить путь. Евгений не кажется пособником злостного колдуна, да и на этот раз ощущения неправильности призрак и его история не вызывают пока что, но береженого Бог бережет — или кто там бережет меня вообще, — мы даже обрадовались, если честно, потому что никто за него вставать не хотел. А потом началась чертовщина. То свет моргает, то уборщица в зеркале какую-то фигуру увидит, то в ночную смену сторож заходит в цех, а там все ящики с инструментами на пол вывернуты, то стучит что-то в двери, а когда открываешь — пустой коридор. Женщины наши, которые в бухгалтерии или в столовой, давно уже говорили, что это Колька на тот свет так и не ушел, ну, а мы сначала не верили, что с них возьмешь, с баб-то, вечно что-то придумывают, делать нехрен… Я бросаю на мужчину раздраженный взгляд. Тот тушуется как-то сразу, глаза отводит: — Извините, я не то имел в виду. — Продолжайте, — качаю головой. Бросаю взгляд в сторону — тускло светится табличка аварийного выхода на лестницу, если что-то пойдет не так, можно будет хотя бы на улицу выйти, тьфу ты, все же хорошо пока что. — А вчера приходил ко мне сын на работу, Димка, ему только-только пять лет стукнуло, а в садике карантин, вот между сменой тещи и сменой жены на два часа оставили со мной. Про Кольку я ему не говорил, жена и так крик подняла, когда узнала, давно хочет, чтоб я работу бросил. Я Димку в бухгалтерии посадил, сказал сидеть смирно и не уходить никуда, а через полчаса вбегает Анна Васильевна, наш главбух, вся в слезах — потерялся, ушел куда-то, когда отвлеклись, — голос мужчины дрожать начинает, и я вскидываю настороженный взгляд. Вроде бы искренне, вроде бы не врет, действительно переживает, в голосе — настоящее волнение, натянутое туго, как струна, — искали минут двадцать, а потом услышал, как плачет где-то в углу. По коже пробирается мороз. Я киваю. Мы останавливаемся перед дверью в очередной цех. — Так вот Димку я тут, под дверью в этот самый цех, где Колька попал под пресс, и нашел, — заканчивает Евгений как-то убито, тихо, — перед распахнутой дверью, хотя мы точно закрывали. — И он сказал, что завел его сюда ваш покойный Николай, — заканчиваю я точно так же безрадостно. — Откуда вы знаете? — Евгений вскидывает на меня изумленный взгляд. Я криво усмехаюсь, дергая на себя ручку двери. — Типичная ситуация.

***

В цеху железом и влагой пахнет ещё сильнее — а ещё дымом и резиной. Этот запах мне решительно не нравится — напоминает о чем-то неприятном, грязном, чужом — и я спешу перебить его запахом собственных сигарет. — Николай, — стряхиваю пепел в какую-то консервную банку с гайками, пофиг, потерпят как-то, — я знаю, что вы здесь. Несколько секунд ничего не происходит. Я, кажется, слышу чирканье зажигалки за дверью —Евгений ждет меня там. Затем из темноты передо мной выступает он. — Ты кто? — голос звучит сипло и надсадно, — Ты с Жекой пришла? — Меня зовут Ада, — интересно, в какой раз уже у меня происходит этот разговор? В десятый, в сотый? Я давно перестала считать призраков, с которыми имею дело, и мертвых людей меньше не становится. Когда я перестала проникаться каждой из душещипательных историй и жутких фотографий с мест смерти? Станет ли мне когда-то совсем все равно? — Вы знаете, что с вами случилось? Мужчина держится в тени и лица я не вижу — к счастью, наверное — но низ обеих штанин изорван в клочья и пропитан коркой из засохшей уже крови. Она понемногу сочится на пол — беззвучно, но темное пятно все увеличивается. — Рычаг на станке заклинило, — неуверенно произносит мужчина, — меня придавило. Было больно, очень, и страшно, и мужики бегали вокруг, и я отключился вроде. Потом больница, а потом… я снова был здесь. Но все как-то… не так. Я молчу, но по телу теплом разливается облегчение. Он не агрессивный, не злой, не испуганный даже почти — просто в замешательстве. Самый простой из возможных вариантов, но судя по тому, что он здесь уже так долго, и ещё эта история с мальчиком… Времени не так много. — Николай, — я тяжело выдыхаю, поворачивая сигарету в пальцах, — несчастный случай, произошедший с вами, закончился летальным исходом. Вы это понимаете? — Я как во сне, — тихо произносит мужчина, — как будто бы в кошмаре. Пытаюсь что-то сделать, чтобы меня заметили, что угодно, но не выходит. Не так выходит, как надо. — Вы умерли, — слова камнями падают в пространство между нами, в отвратительный запах железа и ржавчины, земли и дыма, — вы призрак. Мне очень жаль. Мужчина молчит долго — я уж было думаю, что он ушел, такое случается иногда. — Вот как, — говорит ещё тише, — здесь? — Нет, в больнице, — качаю головой, отправляю окурок в банку, — но вы и сами знаете. Монотонный гул на периферии слуха выключается — я так к нему привыкла, что даже удивляюсь на секунду, когда становится тихо. — Павлович уходит домой, — комментирует Николай спокойно. — Вам тоже пора, — тихо отвечаю я, — вас больше ничего не держит. — Я могу остаться? — мужчина делает шаг вперед. Я стараюсь не фокусироваться на нем взглядом, просто отмечаю шевеление, свет фонаря за окном выхватывает ноги по пояс, и это зрелище — не то, что мне хотелось бы помнить, — Здесь люди, мне так спокойнее. Сын Жеки меня видел позавчера, я даже поговорил с ним, ты меня видишь, значит, и другие смогут. — Люди уйдут, — я усилием воли перевожу взгляд туда, где должна быть голова мужчины, и смотрю — вроде бы — в глаза, — вы испугали мальчика, испугали его отца и заставили позвать меня, и остальные ваши коллеги — им настолько страшно, что ничего их здесь держать не будет. Евгений сказал мне, что сюда больше никто не ходит. А вы — со временем вы начнете завидовать живым, затем — злиться на себя, затем — на них, и кроме этой злости ничего больше не останется. Вообще. — Не хочу, чтобы все заканчивалось так, — тихо произносит мужчина, — так скоро. Я думал, есть больше времени. Я хотел… семью завести, родителей перевезти из деревни в город, и… — Это не конец, — мягко произношу — и почти верю в то, что говорю, — все уходят куда-то. Здесь вас будут помнить и любить, но ничего уже точно не исправить. Мне жаль, но этот мир — не для призраков. Я не знаю, что там по ту сторону, но сожалеть вам там будет не о чем. Вам стоит уйти, пока вы ещё можете, потом будет поздно. Мужчина молчит — долго, тяжело молчит, и я уже знаю, что он решит в конце концов — слишком часто такое видела, слишком много раз чувствовала эту финальную тяжесть до этого. — Понимаю, — наконец-то выдыхает он, — я знаю. Спасибо. — Мне жаль, — произношу я ещё раз зачем-то, но уже не уверена, что меня кто-то слышит. Он ушёл. Я наконец-то выдыхаю. Евгений кашляет за дверью.

***

Когда я оставляю позади КПП завода и избавляюсь от рассыпающегося в благодарностях Евгения, который даже накидывает мне сотню сверху оговоренной суммы, на часах всего лишь семь часов вечера, но ощущается так, будто бы я на ногах неделю с лишним. Сегодняшний день тянется за мной отвратительной гирей, к ноге прикованной, и я хочу просто купить в супермаркете замороженную пиццу, разогреть её в микроволновке, хорошенько наесться и отмокнуть в ванной часа где-то полтора. Я плетусь к остановке, закутавшись в безразмерный шарф по самые брови — на улице чертовски холодно — и вспоминая, есть ли отсюда прямая маршрутка до дома или все же придется пересесть. Одинокую фигуру на остановке я замечаю не сразу — а, может, она и не сразу там появляется — но за те несколько мгновений, которые проходят, пока человек оборачивается и замирает, заметив меня, испугаться я не успеваю. Фигура делает несколько шагов по направлению ко мне. Автоматически сжимаю в кармане ключи — самый большой царапает ладонь. Свет фонаря падает на лицо человека на остановке, и спустя ещё секунду я издаю облегченный вздох. Пеймон слегка кивает, останавливаясь. Мы молча смотрим друг на друга. Я не знаю, с чего начать — я слишком устала, чтобы препираться, а спрашивать, что он здесь делает и зачем, глупо как минимум — не случайно же он сюда забрел, в самом деле. «У меня есть дела поважнее» — вот что он сказал, когда я предложила пойти со мной вчера. Ага, как же. Сразу ведь знал, наверное, что все равно придет, но нет, нужно было строить из себя черт знает что. Пришел за мной. Пеймон молчит — по взгляду вижу, что предоставляет право первого выпада мне и уже готовится отвечать. Значит, его часть сделки — все же не пустые слова в конце концов. Может, черт действительно знает. Я открываю наконец-то рот, но с губ срывается совсем не то, что должно бы. — Есть хочешь? Пеймон удивленно брови вскидывает, а затем, чуть подумав, кивает. — Тогда поехали, — указываю на подъехавшую как раз вовремя маршрутку, — купим что-то готовое в ларьке каком-то, если я по дороге от голода не откинусь. — Шансы откинуться от того, что в ларьках продают, гораздо выше, — бурчит Пеймон, но за мной к маршрутке устремляется довольно резво. Я только глаза закатываю. В животе предательски бурчит. Пеймон позади многозначительно хмыкает.