прима поёт колыбельную вулкану в её песне хтоническая мать и трикстер и любовница и анимус и анима и начало всех начал она поднимает обожжённые ладони слушай я даю тебе имя
Пепел забивается в уши.
Он не слышит.
Темно.
Лава ползёт через земные поры, жжёт пятки, поднимается выше и выше, бурлит в горле, наполняя густым горячим пламенем. Она хочет остыть и превратить его в скульптуру, в холодный безжизненный обелиск. Это мортидо, понимает он. Неотвратимая сила. Сгнившие кости — её священные мощи, эпитафии — её хвалебные гимны, кладбища мира — её триумфальные аллеи. Её не победить.
— Я твоё имя.
Теперь он слышит. Он делает вдох. Ещё, ещё раз. Чьи-то пальцы мягко скользят по его телу, и под нежностью тает лавовая корка. Смерть уползает, уходит назад, в глубины бессознательного, в первичный бульон, из которого когда-то вырвалась жизнь.
Он просыпается.
— Ого! — смеётся женщина. У неё красивое лицо, и кожа белая, гладкая, словно мрамор. — Какие пустые глаза… Я сразу говорила, что это бесполезно. Нельзя натянуть разорванные струны!
Её голос такой мощный, что кажется — мрамор сейчас не выдержит и пойдёт трещинами по широкой злой улыбке.
— Франкенштейн! — кричит она и отворачивается. Теперь видно толстую косу, уложенную у правого виска в чёрный витой рог. Под его прицелом страшно шевельнуться. — Твой зомби очнулся! но если ты дашь мне его прикончить прямо сейчас, то я никому не расскажу, слышишь? и ты сможешь вернуться в Империю и… и ты несёшься как угорелый, и плевать тебе, что я там гово…
— Как твоё имя? — говорит юноша.
Его волосы заплетены в сложную высокую причёску, похожую на башню из красного обожжённого кирпича в храме Тальграда.
Что такое Тальград?
— Я не… не… кто вы?.. где я?..
— Тамино, хватит! Ты не можешь, так давай я убью. Это бессмысленно.
— Вы обещали дать мне время, Леонора.
Юноша присаживается рядом, на постель. Касается ладони безымянного — она жёлтая под электрическим светом, лежит поверх покрывала. Безымянный видит. Но не чувствует. Он хочет двинуться, повернуть голову, согнуть колено, хотя бы чуть-чуть, хотя бы кончиком пальца пошевелить, хотя бы мизинцем…
— Тише, — говорит юноша, поглаживая неживую руку. — Не бойся. Ты в безопасности и скоро поправишься. Но твоё тело сильно пострадало, нужно время, чтобы восстановилась подвижность. Меня зовут Тамино, а это Леонора. Мы поможем тебе…
— …умирать долго и мучительно, ха-ха!
Что-то не так с её голосом. Она хохочет певуче. Сплошные хроматизмы.
Почему он помнит, что такое хроматизмы, но не помнит своё имя?
— Ты врач? — Язык двигается едва-едва, в горле колючие сухие иголки.
— Не совсем. Вот, выпей воды… не торопись.
Вода пахнет сладостями.
Нет. Это от кожи юноши исходит пряный аромат, и безымянный дышит глубже.
— Я волшебник...
— Мерзкий некромант! — перебивает Леонора. — Воскресил эту тварь с помощью... Но всё вышло не так, как хотелось, а? Тело сгнило, от мозгов остались клочки, пришлось работать с отрицательным материалом, вдруг откуда ни возьмись — ничего и не взялось… знаешь, Тамино, если ты хотел завести себе безмозглого землянина, то мог зайти в музей современного искусства в центре. Там сейчас как раз выставляют Марселя Дюшана.
У неё острый, резкий звук, она чеканит каждое слово — совершенная дикция, — но смысл всё равно доходит едва-едва.
Я умер, понимает безымянный.
Я умер, мой мозг разложился, поэтому я ничего не помню.
Но если у меня нет памяти, если у меня нет ни единой клетки моего тела… тогда я — это разве я?
Какой интересный сон.
— Вода камень точит, — говорит Тамино. — Для выздоровления нужно время.
— А твой зомби выдержит тест?
Мраморная рука с длинными чёрными когтями зависает над головой безымянного.
— Проверим болевую чувствительность!
Рыболовные крючки.
Похоже на рыболовные крючки. Они впиваются под веки и тащат, тащат вверх, разрывая до ослепительной, оглушительной агонии, какой не может, не может быть…
Вдруг боль уходит. На пути у неё препятствие: широкая смуглая ладонь, кожа совсем не мраморная, усыпана мелкими шрамами и морщинками, и вокруг безымянного пальца вьётся золотая струна — обручальное кольцо. Постепенно на нём, будто рубин, набухает капля крови.
— Дурак! — говорит Леонора.
Энергетические крючки исчезают. Безымянный слышит, как цокают каблуки и как с грохотом захлопывается дверь.
Тамино прижимает раненую ладонь к груди.
— Не обижайся на квинту. Она просто делает свою работу.
Кровь не останавливается, и «волшебник» обматывает рану бинтом.
— Это не сон, да? — спрашивает безымянный.
— Нет. Мне очень жаль, ты и правда был… не жив. Но когда память вернётся, тебе будет легче всё воспринять, поверь. Сейчас ты должен быть обескуражен…
Обескуражен?
Нет.
Это не то слово.
А может, и то.
Кем он был? Как тот, кем он был, отнёсся бы к тому, что происходит?
— Зачем ты воскресил меня?
— Разве быть живым не лучше, чем быть мёртвым?
— Ты знаешь, кто я?
Он улыбается.
— Если бы знал, я бы не спрашивал твоё имя.
Логично.
Абсолютно бессмысленно.
Голова кр
угом.
— Тогда кто ты? Сколько времени я тут? Почему ты защитил меня от этой ведьмы? Что она пыталась сделать? Что за тест?
— Процесс восстановления тела занял два месяца... Боюсь, это всё, что я могу сказать. Я в этом мире на птичьих правах. — Тамино вздыхает. — И не могу обсуждать с чужаком ничего, что касается Империи и специфики нашей магии. Прости.
У него тёмные круги под глазами, и они — самое выразительное на его невыразительном лице с мелкими, невзрачными чертами. Худощавый. Чёрная толстовка, серые брюки. Только безумная причёска выдаёт в нём пришельца.
— Что ты собираешься со мной делать?
— Я не причиню тебе вреда. А сейчас тебе лучше поспать.
Это не ответ!
Злость подбрасывает горячей волной, но деревянное тело не хочет двигаться. Тогда Тамино — словно почувствовал — поддерживает безымянного, помогает усесться на подушках. Вокруг нет ни черепов, ни свечей, ни звёзд Давида, ни… котлов для зелий? чёрных мантий? Нет, обычные полки, заставленные книгами, стол с вазой (веточки розмарина, вот откуда запах), шкаф в углу, окно, закрытое серыми шторами…
По ним мечется тень: моль бултыхается в свете лампы. Свет вязкий, как мёд, и он растекается по потолку, полу и стенам, преображает мир внутри и снаружи, и вдруг безымянный понимает, что попал в эпицентр взрыва. В солнце. Оно сжимается до сингулярности и пульсирует, изо всех сил стискивая свою мощь. Потом оно взрывается: медовые лучи пронизывают вселенную, и безымянный липнет в них вместе с деревьями, машинами, галактиками и молью.
Он просыпается.
Ничего вокруг не изменилось. Только вязкая полоска света тянется теперь из окна, высвечивает пылинки у стола и книжных полок. Сон тает, как не бывало. Безымянный пялится на разноцветные корешки, пытаясь вспомнить. Ни толстенные музыкальные партитуры, ни Шекспир, Г. Аберт и З. Фрейд не помогают.
Поэт, биограф Моцарта и психоаналитик.
Странная подборка.
— По
ешь, — раздаётся голос Тамино.
Он входит в комнату и ставит рядом с безымянным поднос: гамбургер, тарелка варёного риса с овощами и картошка фри с кетчупом… в животе урчит, звук отдаётся в пустой голове.
— Ты позволишь мне уйти, когда я поправлюсь?
— Куда? Ты что-то вспомнил?
Нет.
Нет, он не вспомнил!
Безымянный высовывает руку из-под одеяла. Получается. Тогда он касается лица (гладкие щёки), волос (короткий ёжик), твёрдых мышц на животе, груди и руках (он занимался спортом? физическим трудом?), вдыхает сладкий аромат, который источает кожа (липа, это запах липы) и на ладонях, и на сгибе локтя, и на плече… мнёт в пальцах длинную хлопковую рубашку, трогает белое постельное белье и кутается в ощущение почти стерильной чистоты.
Ему нравится.
— Этот запах… из-за твоей некромантии?
— Из-за геля для душа, — смеётся Тамино. — Магию я использовал только для воскрешения.
Отвечает так, будто мыть парализованные полутрупы — самая естественная вещь в мире…
Нет.
Безымянный не хочет об этом думать.
Он ест, и зёрнышки слегка хрустят на зубах, а специи щекочут язык, и кажется, это самый идеальный рис в мире.
— Конечно, я не стану тебя удерживать, — говорит Тамино. В его голосе тоже есть что-то музыкальное, но тихое, осторожное, как в колыбельной. — И мне правда жаль. Когда я наткнулся на твои останки, то совсем не подумал, что для тебя процесс может оказаться мучительным. Если честно, это был даже своего рода вызов: получится ли?..
— О? — звучит глубокий альт. — Вижу, ты ещё не покрыл волосы траурной вуалью? Ждёшь, когда господь разрушит вавилон на твоей башке?
— И вам доброе утро, Леонора, — отвечает Тамино.
Она врывается в комнату, неудержимая, как вселенская энтропия. Она распахивает шторы, и свет больно бьёт безымянному в глаза. Леонора щелчком пальцев притягивает стул, бесцеремонно садится возле постели, хватает гамбургер и впивается в него крупными белыми зубами. Соус брызжет на Микки-Мауса на её майке.
— Что ты тут уже наврал про ритуал, м? — Удивительно, как у неё получается жевать и чётко выговаривать каждую букву. — Колись сам, а то придётся тебя колоть.
Тамино опускает взгляд, будто его придавливает чужая агрессия, и безымянному это не нравится. Он вмешивается:
— Я ничего не знаю ни про какой ритуал! Может, хоть ты что-нибудь объяснишь, Леонора?!
— А. Ну, значит, смотри, — говорит она, макая картошку в кетчуп. — Я загадаю тебе три загадки. Если ответишь неверно, то тебе отрубят голову, а если верно, то сможешь спросить у меня своё имя, которое я, кстати, не знаю. Слушай первую: «Что так сильно манит человека ночью, умирает утром, но вновь ярким видением возвращается следующей ночью?»
— Я хочу умыться, — говорит безымянный.
Под бесстрастным взглядом жующей Леоноры он встаёт и идёт в соседнюю комнату. Закрыв дверь, он хватается за умывальник: колени подгибаются, голова кружится, его тошнит. Но в зеркале хотя бы своя, знакомая физиономия.
Да, это его лицо.
Но чьё оно?
— И ты хочешь сказать, что невежда, не знакомый с Пуччини, — живой человек?! — восклицает за дверью альт.
Пошла ты к чёрту, думает безымянный.
Он распахивает окно и медленно, бесшумно выбирается наружу. Что-то хрустит. Вздрогнув от боли, он падает в высокую траву, влажную от росы, моргает несколько раз, фокусируясь. Вокруг… парк? роща? Пышные липы накрывают дом широкой тенью, на ветках воркуют голуби, а внизу, у выпуклых корней, мурчат на все лады коты. Один из них играет с обезглавленной птичьей тушкой.
Безымянный не может встать.
— Зомбяк!
Он видит белые кроссовки, длинную ядовито-розовую юбку и Микки-Мауса на майке. Рожа у Леоноры насмешливая, а небо за рожей сияюще-синее, будто кожа бессмертных индийских богов.
— Ты ничего не забыл? — Квинта излучает кванты презрения. В руке она сжимает бледную лодыжку.
Теперь понятно, что хрустело.
— Ясно, — говорит безымянный. — Я сошёл с ума.
— Не больше, чем все остальные.
— Но раз я понимаю, что свихнулся, — продолжает он, — то, значит, есть шанс на исцеление, да? Ведь сумасшедшие именно потому сумасшедшие, что не понимают, что они сумасшедшие…
Ведьма бросает лодыжку в траву, колдует себе сигарету и, прикрыв глаза, делает глубокую затяжку. Алый дымок вырывается из её губ, будто пламя из пасти огнедышащего дракона.
— Я понимаю, что всего этого не может быть. Не бывает никакой магии. Не бывает никакой некромантии, и куски тела сами собой не отваливаются!
Да. Да, думает безымянный. Надо найти в иллюзиях слабое место, надо добраться до реальности! Наверняка вокруг него сейчас полно врачей в белых халатах, и родственники, и друзья, и все стараются помочь — надо только вслушаться, всмотреться, услышать что-нибудь, хотя бы своё имя…
Из травы прыгает кот. Он мяукает, будто хохочет, хватает брошенную лодыжку и с аппетитом вылизывает оголённую плоть.
Приходится дать ему по морде.
— Много вас на земле? — спрашивает безымянный, прижимая к груди отвоёванную ногу. Обиженный кот смотрит голодными, грустными глазами. Культя отзывается болью, будто тоской. — Ну, волшебников?
— Только я. — Леонора выдыхает стайки пёстрых бабочек. — Остолоп не в счёт, он не может без источника магии. Но, слава Приме, на Земле нихрена нет.
— Тебе не нужен источник?
— Мне никто не нужен.
Бабочки крылатым венком садятся на уши Микки-Мауса. Запястья Леоноры украшают фенечки, на шее бряцают железные кресты, и даже «рог» затянут сеткой, будто паутиной.
Кто она? образ из прошлого? агрессивное безмозглое «Оно»? деструдо?
Подсознание даёт совсем другой ответ:
— «Надежда».
— Что?
— Ответ на твою загадку. Я вспомнил. Надежда — «то, что сильно манит ночью, умирает утром, но вновь возвращается следующей ночью».
Леонора отворачивается. Бабочки осенней листвой осыпаются с её майки, сигарета падает на землю и вырастает в тонкое юное деревце. Странно, что деструдо оставляет за собой жизнь, думает безымянный. Глядя в гордую недовольную спину, он ещё несколько мгновений чувствует себя победителем, а потом стискивает зубы, сдерживая стон боли, и возвращается. Через окно. С лодыжкой в руке.
Тамино уже ждёт, и в пальцах у него сияющая иголка, но безымянный прохрамывает мимо.
Партитура Турандот лежит на третьей полке, он помнит. Он распахивает ноты, заляпывая кровью монументальные хоры, двор императора, китайские шелка, пытки, три загадки и радостные пляски на костях Лиу.
— Меня зовут Лионель, — говорит безымянный. — Я вспомнил. Но это не моё имя. Что это? Псевдоним?.. Не понимаю. Не помню.
— Тебе ещё нельзя резко двигаться, — говорит Тамино. Он стоит на коленях и сшивает плоть безымянного тонкой золотой нитью.
— Ведьма ведь знает моё имя?
— Не дразни её. Квинта убьёт нас обоих и бровью не поведёт.
— Ха-ха, только не в моей голове! Кстати, почему «квинта»?
Тамино молчит.
— Эта ведьма что-то говорила об Империи, — размышляет безымянный. — И упоминала какую-то Приму… А «квинта» — это пять… Что это? Прозвище? Звание? Ты обращаешься к ней на «вы», потому что она выше по статусу? Ну же, хотя бы дай мне подсказку!
Тамино качает головой. На его носу россыпь мелких веснушек, и они превращаются в созвездия, когда безымянный закрывает глаза, чтобы моргнуть.
Поднять веки он уже не в силах.
— Когда-то на месте Империи стоял древнейший вулкан — Тифон, и из его огненного жерла началась жизнь. Но эта жизнь была недолгой и несчастной. Поэтому, чтобы задобрить жестокую пламенную праматерь, люди скармливали Тифону самых красивых девушек, и их предсмертные крики превращались в сытую дрожь земли. Так было миллионы и миллионы лет, пока над пылающим чревом не зазвучала первая песня. Колыбельная. Юная Пситерпа успокоила чудище, и Тифон уснул, и для тех, кто слушал, больше не стало дрожи. А в храмах Империи до сих пор с утра до ночи поют колыбельные, чтобы смерть не очнулась ото сна.
— Кто ты? — спрашивает безымянный. — Что это за сказка?
Звёзды коллапсируют, излучая испуганный шумный свет. В нём безымянный видит худенькую девочку и веточку розмарина в её руке, а рядом — холодное тёмное жерло и сталагмиты, погребённые под слоем застывшей лавы. Маленькая незнакомка с размаху бьёт цветком по мёртвой материи, и из неё рождаются леса, звери, люди и их убеждения. Вулканический пепел оседает на её коже, пропитывает насквозь, делая угольно-чёрной. Её волосы тянутся солнечными протуберанцами — нежно-жёлтые, они освещают всё мироздание, окутывают и утешают умирающие звёзды.
Звенят.
— Сокровища?
Под успокоенным небом девочка подходит к безымянному, выставив перед собой безоружные ладони. Из распоротых запястий, переплетённые с венами, растут цветы и деревья. Она говорит:
— Вот мои сокровища.
Он просыпается.
Он садится на постели (как он здесь оказался?), смотрит в окно. Прозрачное и чистое. Он вдруг вспоминает: на работе тоже было окно, но большое, панорамное, а за ним был город и река. И ещё... ещё там была женщина — обнажённые плечи, нежные полные губы, воплощённая красота, безымянный тянулся к ней каждый день…
Кто она?
— У тебя зуб выпал. Потерпи, — говорит Тамино, осторожно возвращая резец в челюсть безымянного.
Прикосновения тёплые и мягкие, и хочется сомкнуть губы.
— Какой ты несобранный человек! — смеётся Леонора.
Она сидит в алом бархатном кресле и вертит в ладонях банку энергетика.
— Это временное явление, — говорит Тамино.
— Тебе не мерзко? — спрашивает безымянный, глядя на руки своего спасителя, измазанные в слюне и крови.
«Волшебник» отвечает слабой улыбкой — странная смесь усталости и нежности. Похоже, в этом зазеркалье Тамино воплощает материнскую фигуру.
Даже свихнуться нормально не получилось.
— Этот болван твои кишки от гнили очищал, — говорит Леонора. — Некроманты! Даже не знаю, что может вызвать у них отвращение.
— Предательство, несправедливость, режиссёрские оперы, — отвечает Тамино.
И хотя это шутка, он, похоже, совершенно серьёзен.
— Я вспомнил, — говорит безымянный. — Я работал в городе… Где-то в центре, я часто сидел возле панорамного окна, смотрел на реку, всё ждал чего-то, а потом я поднялся на крышу и прыгнул…
Он захлёбывается. В памяти на унылой до-бемоль ветер свистит ему отходную.
— Щас расплачусь! — восклицает Леонора. — Этот зомбяк не стоит и минуты времени, я сразу говорила, но зачем меня слушать, да?
Тамино и не слушает. Он приносит из кухни три чашки чая: красный, чёрный и зелёный, внимательно следит и чуть заметно улыбается, когда «зомбяк» выбирает каркаде.
Опять тест?
— Может, при мне были какие-то бумаги? — спрашивает безымянный.
— Твоё тело обглодали рыбы, даже одежды не осталось…
— Нормальные путешественники достают со дна сундуки с сокровищами, — вклинивается Леонора, — а ты вытащил какого-то лузера!
— Все мои сокровища при мне, — говорит Тамино.
Сокровища, сокровища, сокровища… что-то знакомое...
Ведьма закатывает глаза и тяжко вздыхает — показательно, словно не сходит со сцены:
— Тебя сожрёт Распад, а я спляшу на твоей могиле.
— Хватит говорить загадками! — взрывается безымянный. — Объясните, что вам нужно? что ещё за «Распад», мать его?!
Леонора скалится. В её клыки вставлены круглые блестящие камушки.
— Это реакция здорового человека на ваш мирок, тупой ты зомбяк.
— Вам тоже стоит соблюдать осторожность, Леонора, — говорит Тамино.
— А меня здесь нет.
Пустая банка звонко ударяется о пол. В воздухе зависает мерзкая улыбочка, но и она тает через несколько секунд.
— Не лезь на рожон. Если хочешь от неё избавиться — оставайся спокойным, — говорит Тамино. — Она не чувствует власти над тем, кого не может спровоцировать… Нет, нет, не поднимайся, у тебя ещё нога не срослась…
Безымянный поднимается. Тамино поддерживает его, даёт опору, и от очередного дежавю кожу прошибает потом.
— Зачем вы прилетели из своей Империи? Или приплыли? Где она находится вообще?
— Об Империи нельзя рассказывать чужакам, — повторяет Тамино.
У него костлявые плечи, он ниже безымянного почти на голову. Ещё у него худые твёрдые бока с выпирающими рёбрами и острые, будто подкрашенные тёмные скулы. И морщины на лбу.
Вчера их не было.
— Ты на самом деле перебирал мои внутренности? — спрашивает безымянный, добравшись наконец до ванной комнаты и зубной щётки.
— Восстанавливал.
Тамино любезно отводит глаза и остаётся за дверью. Терпеливо ждёт, сложив ладони в замок: длинные крепкие пальцы с чистыми, коротко обрезанными ногтями, широкие запястья, под смуглой кожей — крупные синие вены… Безымянному кажется, что он слышит, как бьётся в них пульс.
Он представляет это биение внутри своего живота, представляет своё бессознательное, безвольное тело в этих руках, и плещет в лицо холодной водой. Раздаётся звук, как от поцелуя.
Глазное яблоко весело кружится в водяной воронке.
— Не пугайся, — говорит Тамино, доставая глаз из раковины. — Это поправимо.
— Я покончил с собой. — Безымянный подставляет лицо под исцеляющие ладони. Ему нравится. — Мне уже нечего бояться.
— Есть много вещей страшнее смерти.
Обручальное кольцо обжигает щёку жаром, будто ревностью.
Когда он возвращается в комнату, Фрейд всезнающе и насмешливо смотрит на него с толстого форзаца, и безымянный сердито поворачивается на другой бок, но всё равно не может спрятаться от чужого взора.
Теперь это взгляд Пситерпы.
Её веки полуприкрыты. Губы разомкнуты, высеченная из мрамора фигура изогнута то ли в агонии, то ли в экстазе — сложно понять. Её грудь разверзнута, как земные недра, а между рёбрами натянуты струны, на которых, как на кифаре, играют ветры. В тон им поют птицы — они расселись на стенах храма звонким мажорным звукорядом. Тысячи голосов взмывают до купола, до небесных сфер, каждый шаг рождает звон и вплетается в мировую гармонию. Каждое живое существо ищет своё звучание, свою литальли...
Безымянный просыпается.
Прижимает ладони к ушам, резко отнимает, чтобы воздух ударил по барабанным перепонкам. Не помогает. Ещё один странный сон выцвел, смутные образы почти исчезли из памяти, но звон — остался.
— Боже, чёрт, да что это такое?!
Бог, конечно, молчит, Тамино ему вторит, а чёрт вскоре приходит в обличии Леоноры и хохочет так, что с полок осыпаются книги и укрывают пол ковром из нотных листков.
За несколько дней безымянный перебирает их все. Им движет стремление навести порядок — если не в своей голове, то хотя бы вокруг. Он раскладывает по отдельным стопочкам барокко, классицизм и романтизм, вклеивает в партитуру выпавшие листы «Аиды», жёлтые, будто похищенные из древней книги мёртвых; находит под шестой симфонией глянцевые журналы и касается идеально отфотошопленных фотографий знаменитых актёров. Он вглядывается в мужественные позы, спортивные сильные тела, прислушивается к себе — и ничего не слышит.
Перелистнув страницу, он так же внимательно рассматривает актрис, думает о тепле их идеально гладкой кожи, о шёлке волос, томно разомкнутых губах…
И вновь ничего о себе не узнаёт.
Тогда он берёт чистый клочок бумаги и пытается что-то нарисовать, что угодно, первое что в голову придёт. Но сразу выясняет, что рисовать не умеет: глазки у карандашного котёнка разъезжаются, лапки косые и кривые, а ушки больше похожи на рога. Чтобы избавить несчастного зверька от страданий, безымянный разрывает его и выбрасывает в мусорное ведро.
Потом он изучает надутые от собственной важности тома Достоевского и Толстого, штудирует словарь, проглатывая слово за словом, в отчаянии распахивает все книги подряд и в одной из них читает вслух как заклинание:
«Тот, у кого нет музыки в душе,
Кого не тронут сладкие созвучья,
Способен на грабеж, измену, хитрость;
Темны, как ночь, души его движенья
И чувства все угрюмы, как Эреб».
И безымянный угрюмо хмурится.
Вечером, когда голова — нагруженная, но такая же пустая — начинает болеть, он прижимается лбом к прохладному окну, глядит, как Тамино подкармливает на крыльце котов и птиц.
— Жалко их, — говорит он.
Но смотрит — почему-то — на горизонт.
Потом безымянный исследует дом. Он бестолково ходит туда-сюда, изучает каждую полку, открывает каждую дверь, вчитывается в состав масла, хлеба, шампуня и стирального порошка и в одном из шкафов даже подбирает себе рубашку и брюки по размеру. Похожие на работе носил.
Или нет?
Он не помнит.
Спустившись в подвал, он рассматривает коробки с книгами и ещё чем-то квадратным, завёрнутым в бумагу. Аккуратно сняв её, безымянный держит в руках кусочек неба над далёкой цветущей землёй.
Картины.
— Пока я занимался твоим воскрешением, Леонора копировала лучшее, — поясняет Тамино. — Для Империи...
И, спохватившись, больше ничего не поясняет.
Из самого пыльного угла безымянный вытаскивает телевизор. Разобравшись с проводами (он работал с техникой?), включает его и садится напротив экрана. Изображение рассечено помехами, звук слабый, но безымянный упрямо заставляет себя слушать: «наши успехи в спорте, наша дальновидная политика, наше великое искусство, наши ядерные боеголовки, наш балет на льду, славные победы наших над ненашими, наш шоколад без ГМО, наше натуральное средство от диареи, наше лучшее в мире образование-медицина-экономика-армия-наука, а теперь позвоните по этому номеру, чтобы нашему мальчику сделали операцию за границей».
— Ничего… А что, если я ничего так и не вспомню?! — стонет безымянный, когда отчаяние уже стоит комком в горле, когда хочется раскроить себе череп, чтобы вытащить воспоминания.
— Не торопи события.
Они на кухне, и Тамино готовит ужин. Нарезает салат медленно, осторожно, будто силы экономит. Когда безымянный порывался помочь, его шлёпнули по пальцам, сердито шикнули: «Не стой над душой!», и это властное шипение до сих пор мурашками бегает по его коже, и руки сами тянутся «помочь» ещё раз.
— Всему своё время, — добавляет Тамино.
У его голоса странное свойство: одновременно успокаивающее и возбуждающее.
Тени под его глазами становятся глубже и глубже с каждым днём. Безымянному хочется их слизать. По-кошачьи. А ещё уткнуться носом в его распущенные волосы — они, наверно, до пола длиной…
Поймав насмешливый взгляд, он выпаливает:
— Я тут подумал… А можно ли как-то посмотреть на ваш мир?
— Незвучащего не пропустит портал. А звучат только граждане, — отвечает Тамино. — Подай перец, пожалуйста.
«Незвучащий» вздыхает и протягивает своему спасителю баночку красного, измельчённого. На столе есть ещё два вида перца.
Очередной тест.
Выбор был правильным?
Это так глупо.
Он жизнь потерял, о чём он думает?
Почему он не мог сойти с ума благополучно? Почему не мог оказаться в зазеркалье, в котором рядом — любимые близкие люди, молочные реки, манна небесная, львы в обнимку с телятами, добрые ангелы, что там ещё положено в раю?..
— Перестань мучить себя, — выдаёт единственный местный ангел, собирая ингредиенты в салат так же, как, наверно, собирал своего зомби. — В конце концов, ты можешь начать новую жизнь.
Безымянный несколько секунд пялится на его рот — уголки губ приподняты, на щеках ямочки, — потом заставляет себя отвернуться, переводит взгляд в окно. С небес хитро выглядывает Венера — из-за рыхлых туч, как из-за покрывала. И луна скалится узким полумесяцем, будто всё про всех знает.
Безымянный вспоминает:
— «Взгляни, как небосвод
Весь выложен кружками золотыми;
И самый малый, если посмотреть,
Поёт в своем движенье, точно ангел».
Он замолкает.
К щекам приливает кровь.
Дурак! Это что сейчас было? Лучше бы имя вспомнил!..
Но Тамино смотрит на него, замерев с тарелкой в руке, позабыв о недорезанных баклажанах, и безымянный согласен побыть безымянным ещё немного.
Спустя пару дней начинается дождь. Он лупит по крыше и стёклам, и хозяин дома впускает всех котов и всех птиц и даже несколько облезлых серых мышей. Наливает в миски молоко и ставит на пол тарелки с зерном, и сидит в кресле, облепленный котами, словно мурчащим бело-рыжим мхом.
Никто не пытается никого сожрать.
Вот тебе библейская картинка.
— Я их прикормил, — говорит Тамино. — Сам виноват.
Безымянный садится рядом.
— Да. Прикормил.
И он совсем не о котах.
— Я не могу ничего изменить, — вздыхает Тамино и зябко поводит плечами. Даже в своих толстенных кофтах в разгар лета он мёрзнет.
Один из лохматых засранцев тычется в его подбородок, два других удобно устроились на бёдрах, третий дремлет на животе, и ещё парочка трётся в ногах. Место на Тамино всё меньше.
За стеклом завесу ливня рассекает радуга.
— Тебе не надоело сидеть дома? — спрашивает безымянный.
— Даже если я попытаюсь, — продолжает Тамино, будто его только что не позвали на свидание, — Большое Схлопывание сведёт любые усилия на нет. Строение этого мира предполагает разрушение, боль, насилие и катастрофы… Не смотри так. Ты думаешь, раз у нас с Леонорой есть магия, раз у нас больше возможностей, чем у землян, мы должны что-то исправить, да? Но мы не можем.
На миг безымянному становится стыдно. Глядя на длинные, печально опущенные ресницы Тамино, последнее, о чём он думает, — это судьбы мироздания.
— Я и твоё тело не смог толком восстановить, — говорит его спаситель и берёт что-то с плеча безымянного.
Ухо.
Даже не почувствовал, как отвалилось.
— Мне жаль, — добавляет он, возвращая ушную раковину туда, где ей положено быть, и легонько поглаживая по мочке. — Что бы ни заставило тебя прыгнуть с крыши, мне жаль, что так получилось.
На нём довольно мурчат коты.
Разве безымянный заслуживает меньше, чем они?
Он ловит широкую ладонь и целует выпуклые синие вены. Те самые. Руки, которые вернули его из небытия. Он слышит в них биение жизни, от которой отказался, — тёплой и нестрашной. Он хочет её, поэтому он касается губ Тамино своими, ощущает ответное удовольствие как слабые разряды тока, как электрические импульсы в нейронах, на которых крепится человеческая душа.
А потом
ему дают по роже.
Тамино молча поднимается, и коты тянутся за ним на кухню влажным голодным облаком.
Безымянный держится за щёку. Обручальная струна рассекла её ревностью, кровь сочится через пальцы.
Он вдруг осознаёт себя одной из спасённых тварей, которую — тощую и голодную — впустили в дом. Бедный несчастный жалкий зверёк.
И тогда безымянный делает то, что должен был сделать давно:
он уходит.
— Красный тебе идёт.
— Не могу вернуть комплимент.
Но Леонору сложно задеть. Она показательно хохочет, запрокинув голову, и хрустальные люстры вторят ей под высоким потолком ресторана. Безымянный зябко ёжится: зал пуст, но переполнен звуками, как призраками. Переполнен красным. Красный бархат на стенах, красные скатерти на столах, красная тарелка с красным говяжьим стейком, красные рамы картин, красная жидкость в бокале, слепяще-красное платье на Леоноре, и даже рог её кажется черно-багровым, будто в крови перемазан.
«Мне было скучно, и я купила эту кафешку», — сказала она.
«У вас ведь всё продаётся».
— Будешь?
Безымянный качает головой. В бокале он видит своё отражение и отодвигает его подальше.
Он прошатался по городу всю ночь. Ему вообще повезло, что в сумерках он нашёл путь в город. Он читал названия улиц, разглядывал вывески магазинов-парикмахерских-бизнес-центров-кафе-аптек и промок до нитки. Он сел на лавочку под юной стройной липой — похожая росла возле крыльца Тамино — и закрыл лицо руками.
Он заблудился.
Но разве может заблудиться тот, кто идёт никуда?
Над высотками занимался ленивый розовый рассвет.
— Устал звучать, смолкает звёздный хор, — вспомнил безымянный.
Спустя секунду он добавил:
— Я тупица.
И тогда в спину его ударил знакомый мощный альт:
— Первая здравая мысль, зомбяк!
А по гадкой роже альта было понятно: она знает.
Она и сейчас хитро косится на его раненую щёку, всё ещё алую — от стыда, наверно, — и безымянный не может сдержаться:
— Я этого не заслужил.
— Заслужил. У Тамино есть супруг, а в Империи не бывает измен.
— В вашем мире что, живут не люди?
— А может, в вашем?
Безымянный дышит медленно, глубоко и спокойно. Он здесь не в роли адвоката человеческой расы — с каких пор человечность нуждается в адвокатах? — он пришёл за информацией.
Он начнёт с комплимента:
— Похоже, тебе нет дела ни до каких запретов, Леонора. Скажи мне, кто же ты?
— Я — жрица! — Она запихивает в рот истекающий кровавым соком стейк и сжирает его как удав, не жуя.
Она так широко открывает челюсть, что это должно выглядеть пошло, но у безымянного мурашки ужаса бегут по коже.
— Я не знаю, кто такие жрицы, — осторожно говорит он.
— Жрицы охраняют систему от диссонансов, от нежелательных элементов и событий. Событие с тобой — очень нежелательное. Стоило тебя сразу сжечь. Но Тамино получил разрешение от Императрицы. Мудак.
Безымянный внимательно слушает и внимательно вглядывается в её тонкое некрасивое лицо, и всё равно не находит в её словах никакого смысла.
— Кто мудак? За что меня сжигать?
Она очаровательно улыбается, демонстрируя длинные клыки. Окровавленные.
— Империя существует за счёт консонансов. Струны в консонансе усиливают звучание друг друга и сливаются в одну и остаются раздельными. Такое их состояние называется литальли.
Она подаётся вперёд, и, вперившись в него многотонным взглядом, повторяет:
— Ли-таль-ли.
Безымянный чувствует, как холодком сковало все мышцы. Он потирает виски, чтобы убедиться: он ещё способен двигаться по собственной воле.
— Какие струны? О чём ты?
— Волшебные, конечно. — Леонора расслабленно улыбается, будто услышала то, что хотела.
— Ничего не понял. Они остаются раздельными или сливаются в одну?
— Кот Шрёдингера жив или мёртв?
Перед глазами безымянного встают нагло рвущие птиц и нежно мурчащие, жалкие и голодные серо-рыжие коты. И, однозначно, живые.
— При чём тут я?!
— Тебе и правда нужно съесть чьи-нибудь мозги, — вздыхает Леонора, опрокинув в себя бокал, и вновь смотрит на «зомбяка» как на безнадёжного идиота. — Тебе не снятся странные сны о местах и событиях, о которых тебе неоткуда знать? Ты не чувствуешь притяжения к своему «спасителю»? Ты не спрашивал у него, какими нитями он тебя вяжет? Ты, тупица, не замечал, что он выглядит так, будто умрёт со дня на день?.. Нет, закрой рот и слушай дальше. Тамино болен. Он в состоянии Распада. Это случается с гражданином Империи, когда он слишком долго живёт в чужом мире — Тамино почти труп. Так что у твоего «воскрешения» была только одна цель: твоё тело должно было стать болванкой для его души. Но ой! ты внезапно очнулся. И теперь у Тамино проблема, потому что сложно изгнать душу из её родного дома. Даже такую никчёмную, как твоя. Хотя способ есть: те нити, которыми он тебя вяжет, — струны его души. Те сны, которые ты видишь, — это его воспоминания. Те вещи, которые ты любишь, от еды до книг, — это вещи, которые любит Тамино, он ведь постоянно проверяет, да? И с каждым днём его в тебе становится всё больше. Постепенно он заменит тебя собой окончательно, и ты исчезнешь. — Она щёлкает пальцами. — Повторите!
Коротко кивнув, официантка упархивает на кухню.
Безымянный даже не заметил, как она подошла.
Зато он замечает, что нервно тарабанит пальцами по столу и что один из пальцев отвалился.
— Хватит, — вздыхает Леонора.
Слово проносится по телу чуждой агрессивной энергией, выворачивает наизнанку, перед глазами темнеет, стон боли не может выйти наружу и резонирует где-то в грудной клетке.
— Больше ничего не отвалится. Слушай дальше, — говорит Леонора, пока безымянный судорожно хватает воздух. — Ты сам отказался от жизни, так что совесть Тамино будет чиста и он сможет дальше жить тут, изучать людишек и подкармливать котиков, переводить старушек через дорогу и убеждать себя, что он совсем не лицемер и не убийца.
— Почему… почему я должен тебе верить?
— Потому что нормальный землянин, — она поднимает полный бокал, — не откажется на халяву выпить вино за триста баксов. «Изысканный букет, напитанный тёплым бургундским солнцем, свежий и невинный, как кровь монашки-девственницы».
Она проглатывает изысканный букет, и не похоже, что ей есть дело до вкуса.
— Но зачем… зачем Тамино понадобилось именно моё тело?
— Ты смазливый.
— Нет. Постой. Я…
Скрипя зубами, он замолкает и ждёт, пока официантка поставит блюдо.
Леонора начинает первой:
— Давай, зомбяк, не верь мне. Верь незнакомцу, который спас твою жизнь из высокого чувства гуманизма, безвозмездно. Ты ведь поэтому прыгнул с крыши — потому что вселенная добра и прекрасна и полна радужных единорогов, да?
Она медленно погружает нож в мясо на тарелке, и безымянный, кажется, чувствует, как стальное лезвие распарывает его плоть.
— Убирайся, пока можешь. Если повезёт, натяжение струн ослабнет и твоя личность к тебе вернётся. Уезжай. В кармане у тебя достаточно денег. А потом сделай то, что должен был сделать сразу: иди в полицию, скажи, что только очнулся и ничего не помнишь. Они найдут твоих родных.
Безымянный вытирает салфеткой потное лицо.
— С чего вдруг ты стала радужным единорогом?
— Я? — Леонора наклоняет голову, разглядывая его, как любопытную мошку, и сеточка-паутина на её волосах хищно блестит. — Мне абсолютно безразлична твоя судьба, зомбяк. Но я хочу поставить Тамино на место. Хочу, чтобы он перестал лицемерить. Чтобы признал, что иногда ничего нельзя сделать. Что нужно уметь сдаваться. Ну, ты меня понимаешь.
Нет.
Нет!
Не понимает.
И терпеть эту снисходительность он больше не будет.
Он поднимается во весь свой немалый рост, гордо вскинув голову, сверкнув надменной белозубой улыбкой, и швыряет кошелёк ей в лицо, и купюры разлетаются в стороны разноцветным веером, и он говорит, что не нуждается в подачках и что пошла она к чёрту!..
Да.
Он бы очень хотел так сделать.
— У тебя два часа, — скалится Леонора.
И он жалко трусит прочь.
Алое солнце плотоядно выползает из-за крыш, будто решило стать красным гигантом и сожрать всех прямо сейчас. Накрапывает дождь, машины поднимают тучи брызг из луж, и безымянный вспоминает почти стерильную чистоту чужого дома.
Его память — его враг.
Он садится в первый автобус, прижимается лбом к грязному стеклу. В салоне пусто, на табло 5:30, пахнет розмарином, и безымянный дышит ртом, чтобы не слышать. Он достаёт из кармана кошелёк, сразу прячет: спасибо ведьме за щедрость.
Он должен подумать.
Перво-наперво надо купить одежду… нет, нет, какая одежда? он должен прийти в полицию нищим оборванцем, он же очнулся на берегу реки… или он очнулся в городе? что он скажет? что делать с деньгами? с собой были? и никаких документов, даже карточек? спрятать? но куда? или выдать всю правду? тогда точно в дурдом отправят…
Если эти волшебные «струны» уже вмешались в его «Я», то сколько в нём осталось от него самого? Может, он уже мёртв?
Бойся своих желаний, думает он.
За окном плывет сонный город, утренний свет ложится на крыши и звенит, оседая. Автобус сворачивает к мосту — дождь ещё тревожит воду, и кажется, что река полыхает в рассветном солнце, а в её бурном течении сгорают отражения машин, фонарей, парка, храма…
— Оперный театр, — говорят динамики.
Но безымянный почти не слышит — он выскакивает на улицу. Узнавание прошибает ударом молнии, перезагружает что-то в мозгах. Он узнаёт широкую каменную дорожку, по которой может проехать карета с лошадьми, узнаёт высокий фонтан с малышом-амуром, у ног которого играет и искрится радуга, узнаёт широкие каменные ступени и паперть-портик и мраморную белизну колон. Узнаёт круглую крышу, на которой, в колеснице, запряжённой солнечными конями, стоит Аполлон. Натянутая тетива лука отливает золотом, словно струна. Высокие резные ворота увиты лавром… Закрыты.
Но в шесть охранник выйдет покурить, вспоминает безымянный.
Нужно ждать.
Крона у липы низкая, и капли сползают с листьев. Они падают безымянному за ворот, щекотно сползают по коже, когда он прячется за деревом. На ладонях остаётся липкий ароматный сок.
А если сегодня другой охранник?
А если он бросил курить?
Жди.
Когда тени ложатся на землю как ложатся в шесть утра, из служебного входа вываливается толстый седой старичок. Он делает затяжку, выпуская белую струйку дыма, и отворачивается, блаженно прикрыв глаза.
Безымянный никогда не двигался так быстро и бесшумно.
Он и не знал, что умеет.
Промчавшись мимо охранника, он прыгает через турникет и несётся вперёд, в тёмное жерло под крылом бога солнца. Сумерки кусают его за пятки, в длинных кишках-коридорах не горят лампы, классы и репетиционные залы заперты, и шаги гулко отдаются от стен. Путь только один: по тёмной пожарной лестнице вверх, к вестибюлю третьего этажа.
Он был здесь.
Он был здесь много раз.
Сердце в его груди полыхает, будто там не сердце, а звёздное ядро, термоядерный синтез. Стук крови резонирует в черепной коробке в такт шагам, вся махина оперного театра вибрирует, подчинённая этому ритму. Колени подкашиваются, ковровая дорожка вестибюля кажется вязкой как болото. Безымянный ищет что-то, сам не зная, что: слева — выходы в зал, на балконы, справа — длинное панорамное окно, буфет, столы, белоснежные мягкие диваны с мягкими круглыми подушками. Над диванами — двенадцать мраморных девичьих фигур. В их руках оружие: меч, книга, маска, лира…
Безымянный замирает напротив музы в триумфальном венке. С точёных плеч мягкими складками сползает каменная ткань. Полные губы разомкнуты, вот-вот прижмутся поцелуем к мундтштуку авлоса.
Это она.
Та самая, которую он помнил. Самая красивая из женщин.
За её спиной как крылья простирается город, объятый сонной утренней дымкой. В речной глади лежат толстые, пушистые облака.
— О чём я говорил с тобой?
Безымянный касается локонов музы, будто может поправить растрёпанные мраморные прядки. Кончиком пальца он ведёт по трубам авлоса, гладким и тёплым, как липовая кора, и внутри одной из них чувствует… кольцо? Нет. Несколько слоёв бумаги, скрученных в свиток. Развернув листы, безымянный не понимает ни слова — это какая-то абракадабра, другой язык, шифр, это…
Дневник памяти.
В соответствии с приказом ИС о действиях в ЧС Протокол № 15/28/47/6.19/1.33.66
С официальной частью покончено. Кто-то ещё сомневается в моей памяти?
По правилам я должен зафиксировать едва ли не всё на свете, если вдруг на меня нападёт Распад. Но он не нападёт. У меня есть защитник. Во:
Котёнок. Карандашный.
Косые лапы, уши похожи на рога, и глаза разъехались.
— Что за... — бормочет безымянный.
День 3
Странно, что я так долго жду.
Чтобы не терять время, собираю мелодии для Совета (в этом мире уже изобретено нотное письмо, а вот маг. фолианты пока не нашёл). Выучил язык, чтобы фиксировать местные идиомы для литальли.
вернёмся к нашим баранам.
Пришлось спрятать меч. В этом мире рыцари — пережиток далёкого прошлого. Зато местные легко поддаются внушению, у них нулевая защита против магии — магия не общедоступна. Представляешь? Я мало читал о таких мирах. Но интересно посмотреть на людей, которые всерьёз живут в физическом измерении.
Уже придумал, что сделаю с негодяем, который налажал с порталом и перекинул меня сюда (к чёрту на кулички). Для пыток купил несколько дисков с записями местного популярного исполнителя (по-моему, отличная альтернатива нашим камерам боли).
Пока не встретил ни одного настоящего мага. Какой-то «оракул» предлагал мне свои «услуги» на улице и бросился наутёк, едва я простенькой мелодией поднял его «волшебный шар». Шарлатаны едины во всех мирах.
Мой волшебник, ты бы навёл тут шороху!
День 4
На всякий случай запишу основные определения и набросаю портреты. Распад мне не грозит, просто хочу соблюсти правила (для вас, дорогая канцелярия).
Рядом с последним словом нарисован смайлик.
Безымянный пробегает глазами список: среди них «Империя», «консонанс», «литальли», всё, что ведьма говорила, и ещё больше — незнакомых слов. И портреты. Плохи все, но особенно ужасен первый — его явно делали с огромным старанием, выводили каждую чёрточку: длинные патлы свисают мёртвыми чёрными сосульками вдоль тощего лица, наполовину покрытого грязной штриховкой (видимо, предполагалась тень), глаза расползлись по разной высоте, на щеках то ли родимые пятна, то ли ямочки от улыбки…
Но безымянный всё равно узнаёт Тамино.
Любовь моя, надеюсь, ты никогда этого не увидишь.
А если увидишь, то не будешь злиться хотя мне нравится, как ты злишься.
Безымянный кладёт свиток на колени. Он осознаёт, что сидит на диване. Что руки трясутся и что его прошибает ледяной пот. Он продолжает читать:
День 6
Ерепениться.
Просто понравилось.
День 14
Не могу найти магов. Не могу найти здесь никакой магии, кроме искусства. Ни одного треклятого мага! Гори оно огнём! пропади пропадом!
Я должен сохранять холодную голову.
День 16
Сегодня сбоили чары. Надеюсь, я себя накручиваю. Как я могу забыть Империю, Колыбельную, Тебя? Бред сивой кобылы.
Нужно было внимательно слушать инструктажи: я очень плохо помню профилактику Распада. Потому что плохо слушал, ане потомучто я…
Стараюсь не покидать оперный театр. Никто не знает, кем я тут работаю, я тоже не знаю, но в этом мире хватает бесполезных кабинетных должностей. Стены театра напитаны отголосками волшебства — если где-то и откроется портал, то только здесь. На самом деле, в театре мне спокойно — он похож на Храм. Я помню. Было тихо, и звучала наша именная интонация. Она вплеталась в мировую гармонию и переплетала нас. Я засыпаю с этим воспоминанием и просыпаюсь с ним.
Надо сделать местные документы. На всякий случай.
Не могу дождаться, когда смогу тебя обнять.
День 21
Не знаю, как описать.
Кажется, здесь действительно нет магов. Художники и музыканты действуют по наитию, бессознательно. Они не могут мне помочь.
Вот почему меня до сих пор не нашли.
Местная магия — стихийна и бессистемна. Отследить портал в такой мир нереально. А мои собственные силы тают с каждым днём.
Везёт как утопленнику.
Я должен сохранять спокойствие. Я должен ждать, когда среди бесчисленного количества миров мультивселенной литальли заглянет в этот. Сколько времени займёт перебор? Миллионы? Миллиарды? Сколько есть у меня?
Боги, когда это закончится, я не подойду больше ни к одному порталу.
Сердце стучит в горле, и безымянный сглатывает, но сердце стучит ещё сильнее.
Дневник становится всё подробнее, записи — длиннее, каждый день зафиксирован по часам, а дурацких рисунков больше нет — только кляксы иногда, будто дождевые капли. И буквы пляшут. Руки автора дрожали. Сейчас дрожат.
Не могу поверить, что прошло три года.
Не могу поверить, что прошло четыре.
пять.
Не могу поверить.
Отложив дневник, безымянный трёт глаза. Снова и снова и снова. Не помогает. Он оборачивается и смотрит вниз, на небо у подножия театра, белое и холодное.
День… не знаю, какой. Не помню, сколько прошло от последней записи.
Я сегодня забыл.
Я полчаса не мог вспомнить интонацию. Как сливаются тембры? Я даже пытался её записать хотя её нельзя записать. Не зафиксировать ни одной из существующих сиволических систем никаким устройством. Они не сохранят нюансов. Можно только помнить. Я пвторяю свою часть интонации весь день, даже сейчас она вибрирует у меня на губах ты слышишь? я собрал уже так много мелодий и так много слов. не представляю что делать, если вдруг опять потеряю её.
я больше не могу её вспомнить
Это последняя запись. Отдельно — лист с мелодиями и идиомами.
— «Дойти до ручки», — читает безымянный.
И откашливается — голос хрипит.
Он опускается головой на спинку дивана. Разглядывает лепной потолок и плафоны с электрическими свечами. Слушает, как за окном сигналят машины, свистят тормоза, как кто-то что-то кричит — город просыпается. Никакой музыки. Никакого проблеска. Хочется спать.
Всё, что сказала Леонора — ложь, правда?
— Как ты меня нашёл? — спрашивает безымянный.
— Я всегда тебя найду, — отвечает знакомый баритон.
Тамино подходит ближе, обнимая себя за плечи. Замёрз. Позади него муза в триумфальном венке заливается алым рассветным румянцем.
— Почему ты не сказал мне… Почему Леонора пыталась меня обмануть? — Безымянный стискивает в пальцах дневник, подаётся вперёд. — Это ведь я писал. Это мой почерк. Мои рисунки. Но я ничего не понимаю, как будто пелена какая-то, я... Объясняй! не молчи!
— Ты должен вспомнить всё сам, — качает головой Тамино. — Таковы правила.
Лучше бы молчал.
Листы рассыпаются, и кажется, что болотный ворс вот-вот поглотит их слова и ноты окончательно и бесповоротно. Кровь зло грохочет в ушах.
— Ты пять лет меня искал, чтобы соблюсти хреновы правила?.. а если я не вспомню?!
— Значит, ты мёртв.
Грохот, обжигающе-горячий, как вулканическая лава, рвётся наружу. Подбрасывает безымянного, тащит вперёд, и он хватает Тамино, швыряет на диван и стискивает пальцы на тощем горле. Ну и кто из нас сейчас действительно будет
мёртв?! Волосы Тамино звенят, рассыпаясь по плечам. Он пытается глотнуть воздух, размыкает бледные губы, смотрит огромными глазами… Он не противится. Не отталкивает. Только из широких чёрных зрачков на безымянного взирает перекошенное гневом и страхом лицо, как
как было в воде.
Помнишь?
Когда-то из воды вынырнула жизнь. Но она была недолгой и несчастной, поэтому в начале времен Пситерпа взглянула в жадное земное чрево, полыхающее, алое, как свежая рана, и сказала:
— Мы не согласны меньше чем на бесконечность.
И стало так.
Каждый голос присоединился к Колыбельной для смерти, стал частью многомиллионного хора. Каждому досталась интонация — его добродетель. Способ достичь мировой музыкальной гармонии, в которой вселенная — это огромный симфонический оркестр.
— Литальли, — выдыхает безымянный, разжимая пальцы.
Он отшатывается. Чувствует, как на шее проступают алые болезненные следы — будущие синяки.
— Унисон.
Именное звучание накрывает его с головой. Он сливается с Тамино в той партии, которую нельзя зафиксировать ни одной из символических систем, в притяжении, которое объединяет все четыре фундаментальных взаимодействия во вселенной. Он слышит, как каждый атом тела звенит от восторга, как натягиваются и поют бесчисленные нити-струны, как ликование, стыд и нежность раздаются громкими требовательными аккордами.
Лионель осознаёт себя в объятиях. Память возвращается пёстрым калейдоскопом из имён, событий, городов и людей, Храма Гармонии, колонны которого держат небесный свод, двенадцати божеств и Тальграда на вершине спящего вулкана, и объединённого герба их с Тамино семейств, на котором кошка держит в лапах лист липы… но сейчас не до них. Сейчас Лионель стискивает худые плечи и сразу разжимает пальцы, отводит глаза и хочет провалиться сквозь землю, и не может, потому что Тамино удерживает. Своим теплом, дыханием, каждой из звенящих растрёпанных кос — наэлектризованные, они тянутся к Лионелю тысячами маленьких объятий. У Тамино удивительный талант: прощать легко и быстро. Даже клятвопреступление. Предательство. Отчаяние. Самый омерзительный из всех грехов.
Разве за такое не положены миллионы, нет, миллиарды смертей?
— Только маленьких, — смеётся Тамино, будто у него нет синяков на шее и под глазами нет темных пятен, будто он не вытаскивал из плоти собственные струны-жилы, чтобы остановить Распад, будто сейчас его — их обоих — не трясёт от облегчения...
Будто не было никакой боли, он целует своего литальли, бережно и осторожно, и опускает его на подушки, закрывая собой от всех сомнений. Мягко освобождает от одежд, стыда и злости, лаской очищает лучше самых жестоких вод, и Лионель прижимается щекой к горячей груди, там, где, будто литавры, задаёт ритм сердце. Он не может найти подходящих слов ни в одной из символических систем. Он внимает каждому прикосновению, как с детства внимал сакральным храмовым напевам, он сам кончиками пальцев ведёт по смуглой коже и осязает восторженные вибрации, запускает ладонь в жёсткие длинные волосы, как мечтал. Вспоминает, что, если намотать их на кулак и слегка натянуть, получатся струны. На них можно сыграть ещё много ласк.
— Не такая уж плохая причина, чтобы жить? — шепчет ему Тамино.
Лучшая из всех, думает Лионель, обнимая его бёдра своими, гладя по затылку и острым позвонкам, отдаваясь новому поцелую всем существом, а потом и вовсе ни о чём не думает, потому что литальли берёт его и окончательно отбирает у смерти.
— «Тянуть кота за хвост», — читает Тамино.
Он сидит обнажённый — больше ему не холодно — и бережно складывает листы дневника. Лионелю нравится, что страхи, отчаяние и злость небрежно валяются у ног, но он не мешает. Он смотрит на багровый засос у шеи Тамино, на спину с длинными розовыми царапинами, и понимает: ему ещё долго вымывать из себя варварство чужого мира.
— Тебе... не было страшно? Я всё забыл. Сегодня я не отреагировал ни на одно из контрольных слов, даже на «литальли». А если бы ты тоже…
Тамино прерывает его, укоризненно подняв «День 16».
— Я всегда внимательно слушал инструктажи, делал профилактику и соблюдал правила.
Да. Всегда соблюдал правила. Кроме самого главного:
«Окончательный Распад необратим».
Поэтому предатель государства обречён на утрату бессмертия и магии. На мучительную смерть в беспамятстве. Нельзя спасти того, кто выпал из системы.
Важный идеологический момент.
— Вряд ли Совет захочет сохранить мой дневник... Какое условие поставила тебе Императрица?
— Либо я возвращаюсь с нормальным супругом и гражданином Империи, либо не возвращаюсь вообще. — Пока предатель сглатывает очередной приступ отвращения к себе, Тамино добавляет: — Я знал, что ты вспомнишь. Рано или поздно.
А если бы поздно?
Лионель крепко обхватывает руками своё спасение, опускает подбородок на его плечо и глубоко, до сердца вдыхает аромат липового сока.
— У меня всё ещё нет стопроцентных доказательств, что я не свихнулся.
— Ни у кого нет, — улыбается Тамино.
И целует его в щёку.
И если на самом деле сейчас вокруг Лионеля мягкие стены, капельницы, лекарства, медсёстры и врачи в белых халатах, то пусть катятся к чёрту.
Несколько минут проходят в тишине и тепле, в наслаждении созвучием, а потом гармонию разрушают чужие голоса. Идут первые музыканты — репетиции начинаются в семь.
— Не будем тянуть кота за хвост, — говорит Тамино. — Пора вызывать квинту.
Приятнее вызвать демона из ада, думает Лионель, но не спорит. Он безумно хочет домой, в хор, бесконечно звучащий на алтарях над священными землями столицы, подальше от этого окна и проклятой реки. Одевшись и благодарно кивнув мраморной музе, он идёт вслед за Тамино по болотному ворсу вниз, на первый этаж. Через закрытые двери он ступает в абсолютную тьму большого зала, враждебную и холодную, как космос, и Тамино сжимает его ладонь в своей, переплетая их окольцованные струнами пальцы. Не видно ни зги. Только на сцене лежат разноцветные кругляши света, будто пятна краски. Под алым, самым большим из софитов, на троне жестокой китайской принцессы восседает лживая злобная дрянь. Сквозняк теребит низ её длинного платья, усыпанного пёстрыми стразами.
— Ты — лживая злобная дрянь, — сообщает ей Лионель, и высокий купол вторит его словам согласным возмущённым эхом.
— Спасибо, — отвечает она.
Стразы колко отражают ядовитый электрический свет, но Лионель не поднимает руку, чтобы прикрыть глаза.
— Будьте так любезны, откройте портал, квинта Леонора, — говорит Тамино.
— Тебе просто повезло. — Дрянь, едва не убившая их обоих, встаёт и презрительно кривит губы. — А если бы ты не наткнулся на этот мир? А если бы здесь время шло не в три раза медленнее, а в тысячу? Если бы Императрица тебя не отпустила? Где ты тогда искал бы помощь?
— В последней загадке! — шипит Лионель.
В три раза медленнее!
Значит, пятнадцать лет прошло, а не пять!
Пятнадцать лет!
Тамино крепче сжимает его пальцы, и Лионель, стиснув зубы, удерживает в себе гневные слова. Молчать. Быстрее вернуться и быстрее закончить этот фарс.
Но дрянь пялится. Долго и пристально. Ещё какой-то тест?! Нет, видимо, так она признаёт своё бессилие. Густую тьму рассекает свет огромных ламп, заливает сцену вспышками сверхновых, и дрянь делает шаг вперёд. Важно, издевательски неспешно сняв с «рога» чёрную сеточку-паутину — вдруг Лионель понимает, что это не паутина вовсе, — она распускает причёску и достаёт каркас. Золотую флейту. Леонора ловит в неё сквозняк, так, что по залу разносится нежный высокий звук, дребезжит на миллионах струн, протянутых через пространство и время. Над оркестровой ямой, прямо в портале сцены, распускается новый, настоящий портал.
Лионель пристыженно молчит, и Тамино говорит за двоих:
— Никогда нельзя терять надежду.
Леонора показывает ему средний палец с острым алым ногтем.
Когда две фигуры исчезают в волнах мировой гармонии, она возвращает флейту на место и вновь укутывает волосы в траурную вуаль.
