Грубость — это естественная реакция на боль. А.П. Чехов
Обречённый вздох непроизвольно вырывается из груди Чимина, когда тот в очередной раз оказывается перед опостылевшими стеклянными дверьми. Гигантское здание, на самом последнем этаже которого гордо возвышается главный офис Скай Групп — довольно известной в Корее туристической компании, — больше напоминает огромный разворошённый муравейник, кишащий неустанно снующими туда-сюда людьми. Они всегда, сколько Пак себя помнит, вызывали у него только жалость: бессознательная погоня за навязанным идеалом даже самого творческого человека способна сделать частью безликой серой массы. До тех пор, пока он не понял, что сам стал одним из них. Генеральным директором крупной фирмы для общественности, а на самом же деле — беспомощной марионеткой собственного отца. Какая ирония. Он поднимает голову, и взор его, источающий неприкрытую ненависть, устремляется вверх; туда, где кончается стеклянная башня и начинается бескрайнее голубое небо. Всего каких-то пара десятков этажей отделяют его от встречи с отцом, из-за прихода которого секретарь буквально разорвала Паку мобильный, — и ему сводит зубы при одной только мысли об этом. От болезненно давящего на виски осознания, что он вот-вот увидит его лицо, полное напускной чванливости, и ещё как минимум полчаса будет выслушивать выговор за опоздание. Раздражает. Но вместо того, чтобы развернуться и, проклиная от удушающей злости всё живое, помчаться прочь, Чимин натягивает дежурную улыбку и уверенно входит в здание. Ему не привыкать: он ведь столько раз притворялся, будто всё в порядке, когда пламя неозвученных чувств пожирало все его внутренности. Голова на автомате склоняется в ответ на каждое механическое приветствие сотрудников, наверняка, регулярно перемывающих своему боссу косточки в свободное от работы время, а ноги, словно налитые свинцом, сами несут его к лифту. — Доброе утро, директор Пак, — в унисон щебечут несколько женских голосков за спиной, и Чимин сухо кивает, едва повернув к ним голову — он совсем не горит желанием наблюдать за тем, как очередные юные дамы, напрочь забывшие о субординации и похоронившие свою совесть под ближайшим плинтусом, неумело строят ему глазки. Такое Моён вряд ли сочла бы за особые привилегии. По мере того, как спёртый воздух в тесном лифте заполняет его лёгкие, сознание Чимина неустанно штурмуют тревожные подозрения по поводу предстоящего разговора с родственником. Он знает наверняка: отец принципиально никогда не наведывается в офис компании сам, а это может значить только одно — случилось что-то действительно серьёзное. И, кажется, Пака ждёт весьма неприятный сюрприз. Судорожно размышляя над тем, насколько далеко способен зайти его отец в своих алчных стремлениях, Чимин не замечает, как остаётся в кабине лифта совсем один. Поочерёдно мигающие кнопки этажей на панели управления уже очень скоро начинают действовать на нервы, и Пак жмурится, опустив голову и до боли сжав руки в кулаки. В ушных перепонках точно раздаётся оглушительный треск — это рушится его образ хорошего, послушного мальчика, которому чуждо любое проявление негативных эмоций. В который он заточил себя, словно в твёрдый панцирь, гарантирующий защиту от всех тягот и невзгод, ещё с самого детства. Спрятал настоящего себя — потому что так надо, потому что так правильно. Потому что так угодно окружающим. Потому что именно таким его хочет видеть отец. Удобным. Но, справедливости ради, — Чимин сам на это подписался. Собственными руками превратил себя в ручного, преданного пса. Поэтому ему ничего не остаётся, кроме как взять всю волю в кулак и, стиснув зубы, пойти делать то, что должен. Или, вернее будет сказать, то, что от него требует он. Когда лифт плавно останавливается на последнем этаже, прежде, чем его створки разъезжаются в стороны, Чимин за одно мгновение успевает привести себя в порядок: поправляет уложенные гелем волосы, ослабляет галстук, как всегда безупречно подобранный под костюм и в спешке затянутый слишком туго, и сверяется со временем на наручных часах, стоящих целое состояние. А затем делает решительный шаг вперёд. Без шанса на отступление. И пусть никто не узнает, что он в очередной раз позволил себе маленькую слабость — какое-то время побыть «неидеальным». Унылые серые цвета строгого интерьера тотчас впиваются в глаза, стоит Чимину выйти из кабины лифта. Он на мгновение кривится и поджимает губы: Пак столько раз обещал сделать в офисе достойный ремонт, чтобы возвращаться сюда каждый божий день было хоть на сотую долю приятнее, что это уже дошло до абсурда. Примерно столько же раз он давал себе обещание сменить личного секретаря, появившегося перед ним с большим опозданием, на более добросовестного сотрудника, который пёкся бы о своих прямых обязанностях не меньше, чем о покупке сумочки из новой коллекции любимого бренда. Но так и не сделал ничего из этого. — Здравствуйте, директор, — почтительно кланяется девушка, сложив руки перед собой в замок, и доброжелательная улыбка как по расписанию освещает её миловидное личико. — Ваш отец ждёт в кабинете. Чимин проходится по ней коротким, строгим взглядом, про себя подмечая непозволительно короткую длину обтягивающей юбки, и сухо кивает в ответ. Принятый в офисе дресс-код он, пожалуй, пересмотрит позже. Уж точно не сейчас, когда главной проблемой, вставшей поперёк горла, стали деспотичный отец и его раздутые до неприличных масштабов амбиции. Напряжение в теле Пака достигает критической точки, как только он оказывается возле своего кабинета, панорамные окна которого, как назло, плотно занавешены жалюзи. Что его отец задумал на этот раз? Кажется, ещё немного — и из ушей Чимина в самом деле пойдёт пар, потому что шестерёнки в мозгу, прежде исправно выполнявшие свою работу, вот-вот заржавеют и заглохнут. Он прикрывает глаза и, быстро переведя дух, уже тянется к ручке деревянной двери, как вдруг она распахивается прямо перед его носом, чудом не задев Пака. Глаза Чимина стремительно округляются, а ладони становятся неприятно липкими от пота. Вот он — человек, безжалостно разрушивший его всего, от начала до конца, и создавший идеального сына на месте никчёмного старого, — стоит прямо перед ним. Любезная улыбка моментально стирается с морщинистого лица, уступая место откровенному замешательству; Чимин солгал бы, сказав, что столь резкая перемена эмоций его ни капельки не веселит. Впрочем, усмешку, застрявшую в горле, суровый взгляд отца тотчас превращает в ком. Пак отходит в сторону, остро ощущая мерзкий скрежет собственных зубов. А вот и долгожданный сюрприз. Из его кабинета, вслед за отцом, вновь как ни в чём не бывало натянувшим вежливую улыбку, поочерёдно выходят круглолицый мужчина в возрасте, дорогой костюм которого, кажется, вот-вот разойдётся по швам, и молодая, с головы до ног усыпанная броскими украшениями девушка. Пак незамедлительно узнаёт в них главу небезызвестной в их кругах юридической фирмы Юнсан и его дочь. Лёгкая, задумчивая улыбка касается его губ. — Здравствуйте, господин Ли, — не дожидаясь, когда вмешается отец, первым подаёт голос Чимин и, сделав ровно один шаг вперёд, глубоко кланяется. — Сожалею, что не смог присутствовать на встрече. Попал в жуткие пробки. Украдкой бросает взор на стоящего немного поодаль отца — тот, перебирая пальцами, кривит губы в саркастичной ухмылке. Прекрасно знает, что сын лжёт, ведь читает его, как открытую книгу. Он единственный, кто видит его насквозь; единственный, для кого Чимин так уязвим. И, потому, именно его отец — тот, перед кем он испытывает неподдельный страх. — Ничего, я всё понимаю, — согнувшись в сдержанном поклоне, снисходительно отзывается мужчина. — Дорога — вещь непредсказуемая. Надеюсь, господин Пак введёт вас в курс дела. — Он лёгким жестом указывает на упомянутого мужчину и, дождавшись, пока тот, поджав губы, согласно кивнёт, произносит уже живее: — вы же не знакомы с моей дочерью, верно? Это Ли Юна. Юна, — мужчина осторожным, но настойчивым движением подталкивает девушку в спину, и та нехотя кивает головой, — это Пак Чимин, сын моего многоуважаемого партнёра по бизнесу и просто хорошего друга. Скрестив длинные бледные ноги, едва прикрываемые поразительно тонкой тканью платья, Юна окатывает его нарочито незаинтересованным взглядом, сквозящим высокомерием, и поправляет угольную копну волос — нервничает. И всё же Чимин без труда угадывает скрываемое за её подчёркнуто надменном выражением лица любопытство, с которым на него частенько посматривают представительницы прекрасного пола. Он обворожительно улыбается, в то время как его проницательный, выразительный взор, устремившийся точно ей под кожу, вынуждает девушку обескураженно отвести глаза. Она и вправду видит его впервые: об этом говорит её искрящийся взгляд. А вот Чимин знает о ней куда больше, чем любой поисковик в интернете, и больше, чем гласят пресловутые сплетни, со скоростью света распространяющиеся среди завистливых людей. Например, Чимин прекрасно осведомлён о её пристрастии к ночным клубам и порой слишком интимному обществу его младшего брата. Столь интересная информация, — добытая, впрочем, не самым честным образом, ещё может пригодиться — и Чимину это известно как нельзя лучше. Поэтому обнажать её раньше времени было бы сущим преступлением. — Приятно познакомиться, — невозмутимо произносит Пак после недолгой паузы и давит желание неприязненно поморщиться за очередной доброжелательной улыбкой. Вздор. Вовсе не приятно — была бы его воля, ноги бы Чимина здесь не оказалось. Лишь неувядающая в голове мысль о явном преимуществе над ситуацией придаёт сил, не позволяя сию же секунду сорваться и послать всё к чертям. Они обмениваются ещё парочкой бессмысленных фраз, соблюдая незыблемый в высшем обществе этикет, после чего в узком коридоре остаются только Чимин с отцом. В это мгновение парень готов поклясться: привычные белые стены ещё никогда не были настолько холодными, а то и дело раздающийся поблизости стук женских каблуков о кафель таким раздражающим. Несчастный метр, разделяющий их с отцом, совсем скоро начинает казаться Чимину бездонной пропастью, выносить которую становится просто невозможно. Но и преодолеть её он не решается — страх потерять равновесие и свалиться вниз немедленно сковывает конечности. Страх быть непринятым, преследующий его по пятам с раннего детства. — Ты подвёл меня, — смотря куда-то в сторону и держа руки в карманах строгих брюк, наконец заключает мужчина таким тоном, словно выносит приговор. В случае Чимина — возможно, смертельный. — Знаю. Прости, — глядя в пол, произносит он, не чувствуя ни грамма своей вины. Говорить то, что от него хотят услышать, и требовать того же от других уже вошло в привычку. Въелось под кожу так, что калёным железом не выжечь. Чимин еле заметно вздрагивает, когда в поле его зрения появляются начищенные до блеска мужские туфли, и резко поднимает голову. — Если тебе и вправду жаль, — строго, с лёгким прищуром начинает господин Пак и, подняв руку в воздухе, легонько касается затылка сына, — не допускай больше таких глупых осечек. Я доверил тебе управление компанией вовсе не потому, что ты мой сын, — я увидел в тебе достойного преемника для своего бизнеса. — Улыбнувшись, проводит шершавой ладонью по волосам Чимина, и тот, напрягшись всем телом, упирается в лицо отца растерянным взором. В сухом, даже немного неловком прикосновении он неожиданно для себя находит несвойственную родителю ласку, в которой так нуждается. — Неужели ты хочешь, чтобы моё к тебе доверие не оправдалось? Удар. Прямо туда, где находится его рука, — в затылок. Мощный, внезапный и чертовски болезненный. Всё, как он любит. Кажется, если Чимин сейчас же повернется, то и впрямь увидит зажатую меж его пальцев рукоять окровавленного оружия. Он порывисто сглатывает, лёгкие сотрясает судорожный вздох. — Нет, отец, — усилием воли выдавливает из себя Чимин, вновь опустив спрятавшиеся под подрагивающими ресницами глаза: взглянуть в лицо тому, кто прямо сейчас, кусочек за кусочком, неумолимо разрушает все его планы, просто не хватает решимости. — Я никогда не посмел бы даже думать о таком. Слышит, как господин Пак, несомненно, довольный услышанным, усмехается — и непроизвольно сжимает челюсть так сильно, что желваки на его скулах пускаются в исступлённый пляс. — Вот и отлично, — вмиг посерьёзнев, кивает мужчина и, ограничившись сдержанным хлопком по плечу сына, разворачивается на пятках и делает несколько размеренных шагов в сторону. Когда Чимин поднимает глаза, его затуманенный взгляд непременно упирается в широкую спину, облачённую в плотную ткань сшитого на заказ пиджака, и ладони сами собой сжимаются в кулаки. Сказать всё сейчас или навсегда похоронить каждую из неозвученных отповедей под грунтом возложенной на Пака ответственности — решать только ему. Осознание риска давит на черепную коробку адски болезненной пульсацией, но мысль, что другого шанса вырваться из оков навязанного ему долга всегда и во всём угождать отцу может и не быть, стискивает сердце мёртвой хваткой. Душит так сильно, что не продохнуть. И тогда, когда до верной гибели остаётся всего один ничтожный вдох, Чимин наконец делает выбор. — Ты и вправду гениальный бизнесмен, — укоризненным тоном прорезает наступившую тишину Пак и тут же сглатывает: как только отец, не поворачивая к нему головы, останавливается на месте, в горле моментально противно пересыхает. — Талантливый делец, готовый пойти на всё ради сохранения хорошей репутации своей компании и удержания продажных инвесторов. И даже… — он на мгновение останавливается, словно сам не верит в это — негласную истину, хранившуюся на подкорке его мозга всё это время, — пожертвовать счастьем собственного сына, лишь бы удержать свой бизнес на плаву. Браво, — Чимин презрительно прищуривает глаза и понижает голос, чтобы не выдать прокравшуюся в него дрожь, — такая преданность деньгам поистине достойна восхищения. От его пристального взгляда, неумолимо прожигающего чужую спину, не скрывается, как одна за другой на ней напрягаются тугие мышцы — словно каждое слово Чимина вонзается в неё острым клинком, любовно заточенным им заранее. С затаённым дыханием он наблюдает, как широкая грудь отца медленно наполняется воздухом, прежде чем тот наконец разворачивается к нему лицом. Чимин замечает всё: как прямая складка пролегает меж густых бровей; как сетка морщинок разрезает внешние уголки тёмно-карих глаз; как края тонких губ плывут вверх, изгибаясь в кривой ухмылке. Он резко выпрямляется, когда отец, сверля его настороженным взглядом, делает несколько неспешных, твёрдых шагов вперёд и снова встаёт прямо перед ним. Лицом к лицу. — Я думал, мы с тобой преследуем одну цель, — негромко, но ужасно холодно произносит мужчина — будь у Пака возможность, он тотчас закрыл бы уши руками, лишь бы не слышать этот мерзкий лёд в родном голосе, — привести Скай групп туда, где ей самое место, — к вершине. — Он делает паузу, задумчиво оглядывая светлое помещение, а затем снова устремляет испытующий взор на сына. — Хочешь сказать, я был не прав? Губы Чимина, словно под действием защитного механизма, рефлекторно дрогают в улыбке — и тут же снова вытягиваются в тугую линию. «Ты даже не представляешь, насколько». Единственная цель, за которой Пак столь яростно, столь отчаянно гнался все эти годы в попытке ухватиться хоть на миг, — было признание собственного отца. И даже не как наследника крупной корпорации, а как сына, достойного его любви. Разве Чимин многого просил? Разве прилагал недостаточно усилий, чтобы эту любовь заполучить? — Нет, отец, — вопреки бушующей внутри него злости, непременно разжигающей кровь до кипятка, спокойно отвечает Пак и, не успевает отец довольно закивать, продолжает: — с самого детства я безотчётно следовал твоим мечтам, навязанному тобой идеалу. Я словно… — он пылко выдыхает, бегая каким-то бешеным взглядом повсюду, — словно продолжал твою жизнь, а не жил свою! — Прекрати, — строго приказывает мужчина; несмотря на его попытки сохранять самообладание, в суровом тоне чётко прослеживается недовольство, лишь сильнее распыляющее Чимина. — Мало того, что я всё это время не мог лишний раз вздохнуть без твоего разрешения, так ты ещё решил навязать мне этот грёбаный брак! — часто и порывисто дыша, от бессилия восклицает он — и отчаянный голос его тотчас прокатывается по коридору звонким эхом. Выражение лица отца стремительно приобретает неприятный оттенок недовольства, широкие ноздри раздуваются от скапливающегося в нём гнева, а глаза наливаются злобным блеском. Чимин никогда прежде не позволял себе подобного. Никогда не повышал голос, не высказывался против — знал, что у него нет на это никакого права. Знал, что его желания и слова не значат ровным счётом ничего. Но у всех есть предел. И Пак свой достиг уже давным-давно. — Ты отобрал у меня мечту, потому что мои увлечения не входили в твои планы; выбросил мою мать на улицу, когда она стала тебе не нужна, а теперь указываешь мне, с кем я должен делить постель? — Он подаётся вперёд и въедается в лицо мужчины до безумия ненавидящим взором. — Ты действительно считаешь, что у тебя есть на это право?! Господин Пак презрительно кривится, но с места не сдвигается, стойко выдерживая напор сына. Снова сводит брови к высокой переносице и ухмыляется — так ядовито, что Чимин непременно ощущает, как болезненно сильно от поражающей сердце ярости в висках отзывается собственный пульс. Он смотрит отцу в глаза и, кажется, даже не моргает, изнывая от ломящего кости желания заглянуть в его голову, узнать наконец, о чём он думает, когда так едко щурится и надменно вздёргивает подбородок. Отыскать в его мыслях хотя бы намёк на сострадание — не говоря уже о любви! — к нему. Но вместо этого Чимин получает очередной безразличный взгляд, с ног до головы окатывающий его ледяной водой. — Так вот, какого мнения обо мне ты был всё это время, сын? — Пак едва не дёргается: последнее слово в жёстком, как сталь, голосе противно режет слух. Отец не называл его так уже, кажется, тысячу лет. Мужчина поджимает губы, словно ему и вправду жаль, и отходит в сторону, задумчиво опуская голову и скрепляя руки за спиной в замок. — Возможно, я бываю где-то чересчур строг, но ты же знаешь — я делаю всё это ради твоего же блага. Многие готовы отдать жизнь за место, на котором ты находишься… — Я — не многие, отец, как ты не понимаешь! — бесцеремонно перебивает его Чимин, сокрушённо проводя руками по лицу. Теперь настал его черед говорить. — Я всегда мечтал рисовать — и что ты сделал, когда узнал об этом? Отобрал у меня кисти и вместо них всучил проклятые бумаги, от одного вида которых меня уже тошнит! — Он замолкает, когда замечает в хмуром взгляде напротив недоумение и лёгкий шок, а затем продолжает хриплым шёпотом: — я смирился с тем, что не могу заниматься любимым делом, но вмешательства в свою личную жизнь, — можешь даже не надеяться, — я терпеть не стану. Суровое лицо отца неожиданно рассеивается в воздухе и перед глазами, словно мираж, предстаёт Моён — такая нежная и воздушная, что, кажется, прикоснёшься — и она тотчас исчезнет. Чимин представляет, как привычно мягкая улыбка распускается на её пунцовых губах, как искрятся от радости янтарные глаза, как он самозабвенно целует её, скрадывая хрупкую фигурку от всех в своих руках. Будто наяву он слышит чарующий смех девушки, переливающий звоном сотни колокольчиков, и печально улыбается краешками рта. Всего на миг — но мужчина, озадаченный его словами, это замечает. — У тебя кто-то есть? — чёрство и безразлично. Гром среди ясного неба. Молния, попавшая прямо в точку. Чимин медлит несколько секунд, прежде чем твёрдо ответить. — Да. У меня есть девушка, отец. И я её очень люблю. Мужчина многозначительно хмыкает. — Вот, значит, в чём дело, — задумчиво кивает он сам себе. — Почему же ты нас до сих пор не познакомил? — с настороженным любопытством интересуется, испытующе изогнув бровь и развернувшись к сыну всем корпусом. Пак облизывает губы, на секунду отводит взгляд. — Не выдалось подходящего случая, — скрипуче заверяет он и сглатывает: шершавый ком мерзко оседает в горле. Смерив его пытливым взором, в котором отныне не плещется ядовитая злоба, господин Пак растягивает губы в снисходительной полуулыбке. — Так исправь это поскорее, — сухо, с каким-то странным азартом в голосе произносит он, и Чимин поднимает на него изумлённый взор. — Кто знает — быть может, я изменю своё решение.***
Моён много раз представляла себе дом, в котором жила вместе с родителями. Всякий раз, когда не могла уснуть, она рисовала в голове уютный, обжитой интерьер, захламлённый всяким ненужным убранством; заставленные памятными фотографиями полки на стене в гостиной; свою комнату, милую и по-девичьи непосредственную. Воображала, как ступает по каменистой дорожке, ведущей к крыльцу и очерченной дивным садом, над которым мама кружится целыми днями, и идёт навстречу родным стенам. Уже с порога чувствует аромат свежеприготовленной еды — должно быть, папа после работы решил побаловать их с мамой вкусным ужином. Жуткая усталость из-за учёбы в университете тотчас превращается в незначительную мелочь, стоит Моён увидеть родные лица родителей, заливающихся смехом из-за какой-то дурацкой комедии, что крутят по телевизору вот уже много лет подряд. Ведь они такие… бесконечно счастливые и беззаботные. И, кажется, словно ничто не в силах нарушить эту идиллию. За исключением одного — неважного пустяка, перевернувшего всю повседневность Моён вверх дном. Их больше нет в живых. Но мечты, такие наивные и недосягаемые, о том, что всё ещё можно вернуть, вновь и вновь дурманят рассудок Моён. Как крепкий наркотик, они отравляют кровь и вызывают стойкую зависимость, борьба с которой с каждым днём даётся ей всё сложнее. И Кан до чёртиков боится, что однажды это убьёт её. Боится, что надежда, распустившаяся в её сердце изящным цветком розы, в одно мгновение вонзит в его стенки свои шипы. Слепо возноситься в небо чревато — никогда не знаешь, когда рухнешь вниз и разобьёшься о жестокую реальность. Но ещё страшнее для Моён продолжать жить с панической боязнью взлетать, день за днём подкармливая свои страхи. Неважно, какую цену она заплатит за каждый взмах крыльев — потому что она собирается распустить их несмотря ни на что. Даже если кто-то рискнёт встать на её пути. Даже если этот кто-то — чёртов Ким Тэхён. — Ты же не думала бросить меня здесь одного, Моён? Его взор — цепкий, изучающий — безустанно сканирует Кан так тщательно, что она могла бы без труда разглядеть своё побледневшее лицо, отражающееся в карамельной радужке ледяных глаз, если бы только захотела. В голове кружится целый рой вопросов: кажется, попытайся Моён поймать хоть один, у неё не получилось бы за него даже ухватиться. Зачем Тэхён, на две трети состоящий из гордости и принципов, вдруг пошёл за ней? Почему ведёт себя как ни в чём не бывало после того, как устроил тот позорный спектакль на глазах у всех? И, в конце концов, чего он добивается своим странным поведением? Даже не так. Какие мотивы кроются за его поступками, не подчиняющимися никакой логике, на самом деле? Хотелось бы Моён получить ответ хотя бы на один из множества вопросов, но для этого, она уверена, одного желания мало — Тэхён не настолько великодушен, чтобы сходу раскрыть все свои карты. А у неё уже нет ни сил, ни времени откалывать по кусочку от маски, которую он неизменно носит. Кан отворачивается, отчаянно пытаясь скрыть незамедлительно накатившее на неё волнение, и кусает щёку изнутри. И всё же ей лучше всех известно, что в этом нет никакого смысла: Тэхён, будь он трижды проклят, всё равно видит Моён насквозь. Её догадки подтверждаются в очередной раз, когда он, склонив голову в сторону, куда устремляется её беспокойный взор, красноречиво усмехается и прячет руки в карманах джинсов. Этого хватает, чтобы шкала терпения Моён заполнилась до краев, и тотчас выплеснувшаяся оттуда субстанция неприятно обожгла язык. — Вообще-то, — утомлённо вздыхает она, — именно это я и собиралась сделать. Сомневаюсь, что ты не в силах самостоятельно добраться до дома, и тебе так необходима моя компания. — Необходима. Очень. Сердце решительно пропускает несколько ударов. Моён вздрагивает и замирает, неверяще уставившись на Кима. Отчаянно пытается найти на смуглом лице хоть какой-то намёк на пресловутую ухмылку, хитрый блеск в угольных зрачках — безрезультатно. Ни один его мускул не дрогает. Тэхён предельно серьёзен. Либо, во что Моён неожиданно сильно хочется верить, в нём напрасно пропадает актёрский талант. Но её щёки в любом случае горят адским пламенем. Закатное солнце, тёмным золотом отражающееся в волнистых волосах Кима, уже почти не греет — зато его глаза беспощадно плавят тонкую кожу лица Моён. Она взволнованно кусает губы и неожиданно ловит себя на мысли, что ей невыносимо сильно хочется сбежать прочь, спрятаться от этого испепеляющего взгляда, словно проникающего в голову и бесстыдно копающегося в её самых сокровенных мыслях. Впрочем, так ли мала вероятность того, что Тэхён неожиданно обзавёлся телепатическими способностями? Кан, по правде говоря, уже ни в чём не уверена. Слегка тряхнув головой, будто таким образом можно избавиться от глупых подозрений, Моён шумно выдыхает. Ну уж нет, хватит. Она просто теряет время. — Прекрати нести чушь, — с бесконечной усталостью в голосе цедит Кан; уголок губ Тэхёна дёргается в подобии усмешки и тут же замирает, а глаза испытующе сужаются. — Мне пора. Мокрая рука хватается за ремешок сумки и нещадно стискивает его, словно за единственный шанс на спасение, а пальцы другой сжимаются в кулак и впиваются в нежную кожу. Но Моён, кажется, вовсе не обращает на это внимание — ровно как не чувствует и боли, непременно поразившей ладонь. Она усилием воли заставляет себя опустить глаза в пол, только бы не смотреть на Тэхёна, всё ещё впивающегося в неё, подобно голодному зверю, пристальным взглядом, и разворачивается в противоположную от него сторону. — Думаешь, настолько сильная, что справишься с этим в одиночку? — тотчас прилетает ей в спину. Его уязвлённый тон, приправленный иронией, почти перетекающей в злобу, заставляет Моён опешить. Она замирает на месте и отлепляет непременно распахнувшиеся глаза от пола. С «этим»? Что он имеет в виду? Неужели… Детали одного пазла вдруг складываются вместе, образуя в голове единую, чёткую картинку. Ну конечно. Иначе и быть не могло. Тэхён всё знал. Знал с самого начала — ещё до того, как они случайным образом столкнулись в автобусе. Знал, но сделал вид, будто слышит об этом впервые. Как подло. И дело вовсе не в том, что наивность Моён, иногда играющая против неё же, готова была оправдать это крайне нелепое столкновение — вовсе нет. Она прекрасно понимала: намерения Тэхёна совсем не столь белоснежно чисты, как он заявляет, но почему-то поверила ему, даже не подозревая, насколько далеко он может зайти. Терзаемая нескончаемыми сомнениями, она уповала на мнимую искренность, ошибочно увиденную в омуте карих глаз, и сама не заметила, как, мгновенно увязнув в нём, захлебнулась. Осознание того, что Моён по собственной воле доверилась ему, бьёт под дых одним мощным ударом. Без всякого предупреждения. Она поступила так потому что хотела — и теперь вполне справедливо вкушает горечь последствий. Моён шумно вздыхает, чувствуя, как злость на саму себя распирает её изнутри, раздвигает стенки рёбер и болезненно сильно сжимает сердечную мышцу. Она снова сделала это. Снова позволила ему так ловко обвести себя вокруг пальца. Но гораздо обиднее то, что этим в очередной раз воспользовался Тэхён. Моён презрительно щурится и устремляет на Кима, невозмутимо ожидающего её реакции, сканирующий взор исподлобья. Что бы ни сделал этот мерзавец — нужно оставаться сильной. Или хотя бы постараться не подавать виду, что сломлена, даже если изнутри всё рушится, подобно карточному домику. — Как ты узнал? — спрашивает она, поражаясь тому, как сипло звучит собственный голос. Пухлые губы Тэхёна растягиваются в многозначительной ухмылке. — А сама как думаешь? — вскидывает брови и прячет руки в карманах джинсов. — Нужно тщательнее подбирать себе друзей — как видишь, им не составляет никакого труда сдать тебя с потрохами. — Он замолкает и, с хмурым видом оглядевшись вокруг, словно задумавшись о чём-то, добавляет: — тебе повезло, Кан Моён, что таким смекалистым оказался я, а не кое-кто другой. Едкая спесь, прежде преследовавшая каждое его слово, каждый жест и взгляд, волшебным образом куда-то исчезает. Вместо пресловутой ухмылки лицо Тэхёна омрачает складка, раскинувшаяся меж бровей, и строгий взгляд, под которым Моён начинает чувствовать себя маленьким, беззащитным ребёнком, покорно ожидающим наказания за свой проступок. Моён выслушивает всё это, едва сдерживаясь, чтобы не заскрипеть зубами и не пробубнить себе под нос пару злобных ругательств. Он говорит о Суа — в этом нет ни грамма сомнений. Кан соврала бы, сказав, что находит в этом что-то удивительное: помимо чрезвычайной обидчивости, существенный недостаток позитивной и солнечной Чон состоит в том, что она совсем не умеет держать язык за зубами. Поэтому если Моён и решит злиться на кого-то, то это определённо будет она сама — ведь именно Кан, не подумав, как на духу выложила ничего не подозревающей подруге все свои планы. Как бы там ни было, Ким Тэхён — явно последний, у кого есть право её отчитывать. — Может, твоей хвалёной смекалистости хватит и на то, чтобы догадаться наконец отвалить от меня? — неприязненно морщится Кан и, путём нескольких бесхитростных махинаций выудив из сумки телефон и проверив время, хмуро, с нескрываемой тревогой в голосе продолжает. — У меня нет ни времени, ни желания лицезреть это дешёвое представление. Моён больше не смотрит на Тэхёна, зная, что рискует обжечься о его ледяной взгляд. Одним резким движением она разворачивается на пятках — гораздо решительнее, чем в прошлый раз. Останавливается всего на мгновение, чтобы наполнить лёгкие прохладным воздухом, и твёрдо ступает вперёд. Шаг. Второй. Третий. А потом — голос Кима, вновь заставляющий её незамедлительно врасти в землю. — Я всё равно пойду с тобой. — Его до чёртиков серьёзный тон устилает весь затылок Моён мелкими мурашками, пока она обескураженно хлопает глазами. — И мне плевать, что ты скажешь. Слова Тэхёна в буквальном смысле выбивают у Кан почву из-под ног. Разом перечёркивают всё, запускают в её голове натуральный ядерный взрыв. Заставляют, чёрт возьми, сердце заходиться в безудержном ритме — потому что идут вразрез со всем, что он делал ранее. Потому что никак не укладываются в её черепной коробке. Потому что кажутся очередной сладкой ложью. Ложью, которой она больше не позволит себя обмануть. — Делай что хочешь, — бросает небрежно, а саму в это время всю пронзает мелкая дрожь. И вовсе не от холода. От скребущей горло мысли: это совсем не то, что она должна была сказать. «Ни за что», «только посмей» или, в крайнем случае, «убирайся, я не хочу тебя видеть» — вот, что ей следовало ответить. Вот, что было бы правильно. Но Моён не смогла. Или попросту не захотела — уже трудно разобрать точно. Да и не столь важно: совесть, будто натёртая по неосторожности мозоль, в любом случае тотчас начинает воспаляться и жутко ныть. Тэхён ничего не отвечает, даже привычная усмешка не слетает с его губ, но Моён почему-то уверена, что он её услышал. Она окончательно убеждается в этом, когда, наряду с её — спешным и торопливым, позади слышится звук размеренных и, на удивление, осторожных шагов, а затылок неумолимо жжёт его пристальный взгляд. И, хотя желание это сделать чудовищно, пугающе велико, Кан обещает себе не оборачиваться, что бы ни случилось. Потому что тогда она точно проиграла бы ему — без всякой возможности взять реванш. Всю дорогу никто не оброняет ни слова. Моён мысленно благодарит Кима за то, что тот не предпринимает попыток с ней заговорить: если бы не шарканье его шагов, раздающееся в предсумеречной тишине и разбавляемое лишь дорожным шумом, ничего бы не выдавало его присутствия. Впрочем, сама мысль о том, что Тэхён идёт аккурат за Кан, на расстоянии нескольких несчастных метров, — беспощадно разъедает её нервные клетки одну за другой. Ведь это полное безумие. Внезапный порыв сильного ветра бьёт в лицо, точно залепляя Моён хлесткую пощёчину, но она совсем не чувствует холода, привычного для такого времени суток. По ощущениям температура её тела сильно превышает норму — то ли от предвкушения долгожданного события, то ли от чужого взгляда, упрямо сверлящего её спину. И если у Кан вдруг и начнётся лихорадка, то, к счастью или сожалению, это случится точно не из-за переохлаждения. Сосредоточившись на собственном волнении, сковавшем сердце в тиски, Моён не сразу замечает, как половина пути благополучно остаётся позади. Солнечный диск, большая часть которого давно спряталась за расплывчатым горизонтом, уже не слепит так сильно, ровным золотым слоем укладываясь на крыши зданий и освещая им дорогу. Кан значительно сбавляет темп, потому что тело неожиданно ощущается стокилограммовой гирей, с трудом передвигаемой с места, и краем уха улавливает, что шаги за спиной тоже стихают. Однако их хозяин, как ни странно, не спешит вмешиваться. На долю секунды Моён даже кажется, что за ней идёт вовсе не Ким Тэхён, но она тут же отметает эти мысли. Быть может, ей всё-таки удалось пробудить в этом парне остатки благородства. Кан делает глубокий вдох, чтобы привести себя в чувства и, выровняв спину, продолжить шаг. Всё прочее вдруг становится сущей мелочью, когда перед Моён наконец предстаёт стройный ряд жилых домов. И, хотя они все мало похожи друг на друга, ей с большим трудом удаётся отыскать среди них тот самый — и то с помощью навигатора на телефоне, упрямо талдычащего направление маршрута, в котором Кан то и дело путается. В какой-то момент, вымотавшаяся от долгого поиска, она вовсе забывает про присутствие Тэхёна, плетущегося сзади и так и не вставившего ни одного язвительного комментария, а затем, недолго думая, поворачивается к нему. Впервые за всё это время. И едва не впечатывается в его грудь — видимо, он был гораздо ближе, чем она думала. — Дальше я сама, — строго сообщает Моён, отступив назад. Пронзительный, нечитаемый взгляд Тэхёна тотчас вонзается в неё, и она судорожно сглатывает. — Это… касается только меня. Кан торопливо разворачивается, уже собираясь уходить, как вдруг её останавливает хриплый голос: — Удачи, Кан Моён. — Спасибо, — шепчет одними губами, зная, что он не услышит. Переводит дух, подняв рассеянный взор с пола, и устремляется вперёд. Дом бросается ей в глаза ещё задолго до того, как она узнаёт, кому он принадлежал. Серая краска, облепляющая два бетонных этажа, уже кое-где потрескалась, а каменная изгородь, описывающая весь периметр участка, скрывает большую часть его территории. Чем ближе Моён подходит, тем неистовее от волнения в висках грохочет собственный пульс и потеют ладони. От страха, что в реальности всё будет совсем не так, как в её многочисленных снах. Сердце сжимается так болезненно сильно, что в одно мгновение Кан становится трудно дышать. Трясущейся рукой она тянется к звонку, разрываясь от томительного предвкушения, и почти нажимает на него, когда деревянная дверца неожиданно отворяется, и перед ней, хлопая глазами от удивления, вырастает незнакомая женщина. Рука Моён безвольно повисает в воздухе, а слова предательски застревают в горле.