Деревья, домики и алхимические круги

Мне говорить вам, что с того самого момента все трое жили счастливо? Я этого не скажу, потому что так не бывает. Но счастье у них было. Стивен Кинг “Темная Башня”.

Вернуться в Ризенбург после столь длительного путешествия оказалось сродни возвращению после долгого (очень долгого) рабочего дня, наконец, упасть на постель и заснуть. Отличие было только в одном – вставать утром снова никакой необходимости. Уинри встретила их буквально вылетев из дома в объятья. Ее руки давно уже перестали покрывать рисунки, но она улыбалась им так же, как когда-то в далеком детстве, по ее щекам текли горячие слезы. Как и обещала: плакать в следующий раз только от счастья. – С возвращением. Альфонс прикрыл глаза, наслаждаясь заново обретенными чувствами. Тепло родного дома. Уинри прижимала их к себе так, словно не собиралась отпускать уже никогда, ее слезы впитывались в одежду, и она пахла машинным маслом, но оттого возвращение вправду было возвращением. Тем же вечером они втроем просто сидели на диване в гостинной, разговаривая о детстве, о прошлом, о том, о чем никогда не говорили, о различных вещах, которые казались теперь такими далекими, сказками для того, чтобы рассказывать детям перед сном. Все случившееся буквально два месяца назад превратилось в историю, теперь она окажется на страницах учебников: попытка государственного переворота, бравые солдаты, государственные алхимики, десятки известных имен, и братья Элрики в числе первых. Жизнь, тем не менее, существовала не на страницах. – Почему ты не в Раш Велле? – спросил Альфонс жизнерадостно, а потом уже настороженно добавил. – Или что-то случилось? Уинри улыбнулась, подбирая под себя ноги, забралась на диван целиком, покачала головой: – Нет, все хорошо. Мы хотели приехать вместе, но Панинья как раз нашла себе работу по душе, и… Не волнуйтесь, вы с ней обязательно встретитесь позже. – Надеюсь, в этот раз она не станет ничего красть, – фыркнул Эдвард. Уинри обиженно насупилась, пихнула его ногой, но надолго ее злости не хватило – она все еще была слишком рада их возвращению. Смотрела на них обоих, не в силах поверить, что они, наконец, достигли своей цели и вернулись. Что они, быть может, останутся здесь, начнут новую жизнь. Или последуют за другой целью, более приземленной и, Уинри была уверена, несравненно более счастливой. – На этот раз ей нечего красть, – ответила она, намекая на отсутствие у него теперь тех пресловутых часов. – И правда. Альфонс отвечал на ее расспросы, как оказалось, уж очень многое не было известно Уинри, и ей хотелось узнать, что происходило все это время. В прошлом, несколько лет назад, она не могла спросить, потому что они оба ничего не рассказывали, даже если она задавала правильные вопросы. Однако теперь, когда они вернулись, все еще не веря, что такая длинная дорога окончена, особенно Альфонс радостно рассказывал то, чего она никогда не знала. Уинри впитывала информацию даже не из желания узнать что-то, а из желания услышать все из уст Альфонса. Увидеть, как он рассказывает, как изменяются его интонации и выражение лица, как он улыбается, смеется, озадаченно смотрит на брата. – Уже поздно, тебе сейчас нужно больше отдыхать, – назидательно произнес Эдвард. – Ты прав, но я еще хочу пообщаться с Уинри, и с бабушкой тоже. – Завтра наговоритесь. Альфонс бросил на него короткий умоляющий взгляд, Эдвард поднял руки вверх, сдаваясь без боя. Работало безотказно. – Хорошо, – недовольно фыркнул он. – Как хотите. Я иду спать. Уинри тихо рассмеялась, закрывая рот рукой, проводила Эда взглядом до лестницы, обернулась к Альфонсу и увидела, как он изменился в лице. – Что-то случилось? – неуверенно спросила она. Ал кивнул, еще раз посмотрел на лестницу, которая уже опустела. – Есть еще кое-что, что мне бы хотелось рассказать. Уинри насторожилась, буквально превратилась в слух. И услышала историю, которую никто не поднимал до этого, не как табу, запретную тему, а просто потому что не было надобности. Про Отца, Истину, врата. Алхимию, которая осталась где-то позади, вместе с часами и армией. – Вот как, – прошептала она, притягивая с себе ноги еще ближе, кинула задумчивый взгляд наверх. – Он не говорил ничего, но, думаю, он расстроен. Уинри печально усмехнулась мысленно сама себе: это же Эд, когда такое было, чтобы он говорил кому-то о своих мыслях. Но терять часть жизни всегда больно, уж Уинри в этом могла считать себя хоть немного специалистом. Если в чем-то подобном в принципе можно быть специалистом. Алхимик из нее не получился бы, но она понимала. Наверное, на уровне: если бы ее лишили возможности заниматься делом, которое ей действительно нравится, она бы впала в депрессию. – Может быть, тебе стоит с ним поговорить? – спросила Уинри очень тихо. – Не думаю, что он захочет говорить. Ты же сама знаешь, какой он. – Ну да, знаю. – Он справится, надеюсь – Ал просиял своей ободряющей улыбкой, хотя она не вышла действительно сияющей, Уинри стало чуть лучше. И, наверное, все этого того стоило – одна простая улыбка стоила того, чтобы отказаться от важной части жизни. Стоило оказаться в темноте старой комнаты на втором этаже, Эдвард ощутил, как ностальгия перемешивается с почти отошедшими на задний план событиями двухмесячной давности. Как говорилось в старой поговорке, дома и стены лечат, но эти стены как назло не оказывали никакого лечебного эффекта. Лезть на них в истерике не хотелось. Ровно как и биться об них в приступе безысходности. Все, что Эдвард на самом деле ощущал, он мог описать только одним словом – пустота. Пустота, оставшаяся от алхимии, от врат или от осознания, что путешествие закончилось. Или от того, что он так ничего и не сделал. С этим. Лейтенат Хоукай всегда была рядом с полковником, возможно, судьба наградила ее лучшим подарком – отсутствием соулмейта, даже если она сама не считала такое подарком, Эдвард вполне мог так думать. И то, что Мустанг был увлечен своей целью, продвижением по службе, да даже защитой своих же подчиненных больше, чем соулмейтами, которыми так интересовались все простые граждане, тоже вполне вписывалось в понятие “подарка судьбы”. В том подвале под третьей лабораторией, он сказал, что это лейтенант вернула его на истинный путь и улыбнулся самодовольно, его улыбка вызвала у Эдварда такую волну негодования, честно считавшего, что он и сам приложил немалую часть усилий, волновался за этого ублюдка, вернулся, чтобы, как минимум, вправить ему мозги, даже силой, если бы пришлось. Мог хотя бы немного поблагодарить за такую услугу, сволочь. Конечно же, его это расстроило. Долгими минутами, часами позже этого бесконечного дня, пройдя сквозь несколько кругов ада, увидев, что бывает с теми, кто требует слишком много, и что бывает с теми, кто пытается заглянуть в бездну, надеясь, что сможет обмануть ее и не позволить смотреть внутрь себя, Эдвард многое понял. Многие важные вещи, которые, быть может, понимал и до этого, но никогда не задумывался о них осознанно. Все эти мысли привели его к тому, что он стоял в старой комнате в доме Рокбеллов, слышал приглушенный смех брата и Уинри с первого этажа и все еще не мог поверить в то, что история закончена. В то, что он может сойти с поезда стремительного течения жизни и начать смотреть на него со стороны. Эдвард прошел в глубь комнаты, опустился на кровать, солнце давно село, убывающая луна уже прошла часть пути по небосводу, звезды оставались на своих известных местах. Жизнь продолжалась, как всей вселенной, так и его. Но пустота оставалась. Он думал об Але внизу, о том, что Уинри больше не придется ждать их, о том, что теперь, когда все закончилось, они могут быть счастливы, как и должны были – жить спокойной деревенской жизнью, заниматься маленьким делом, только… Эти мысли не помогали, пустота зияла где-то внутри, засасывала в себя радость, превращала ее в нечто противоположное, чему Эдвард не хотел давать названия. Дашь название – останется с тобой навечно, привяжешься ты, или привяжется она. ...депрессия. Блядь. Кого он пытался обмануть витиеватыми выражениями и переводом стрелок? Обмануть самого себя – проще простого, не слушать внутренний голос, закрываться от правды, пытаться перекричать то, что само кричало внутри так громко, что не услышать было невозможно. От осознания своего бесконечного одиночества было...больно. Что-то тянуло внутри, не отпуская, сжимало в жесткой хватке, не давало осознанно мыслить, правильно оценивать ситуацию. Ал все еще находился за стеной. Уинри, бабушка, все те, кого он называл друзьями, все те, кого он мог считать семьей все еще были рядом, все еще могли оказать поддержку в любой ситуации. Мог ли он обсудить все это с ними? Зная, что они втянуты не меньше него? Конечно же, нет. Хоукай всегда понимала, что останется одна, возможно, потому она и пошла за тем, кого считала достойным. Иногда Эдвард думал, что ей пришлось сломать в себе, чтобы смириться с этим простым фактом. Иногда ему хотелось, чтобы это у него не было соулмейта, проблем и желания делать вещи, которые к нему никак не относятся. Учитывая, сколько всего хорошего сделала команда Мустанга для них, он просто не мог сказать правду, ни пока они находились в госпитале, ни когда подписывал бумаги, ни когда возвращал часы. Он видел глаза лейтенанта, и хоть она смотрела на него со смесью радости, потому что братья Элрики добились своей цели, и грусти, потому что прощаться всегда очень больно, в глубине ее взгляда Эдвард видел (представлял) другую боль, которая не относилась ни к нему, ни к армии. Ее взгляд не преследовал в кошмарах, но каждый раз, когда они сталкивались, ощущение безосновательной вины захлестывало с головой. Эдвард падал. В бездну. Он не смотрел в чернеющую пустоту, и она не смотрела в ответ, он просто падал в самую глубину, ощущая себя уставшим, обманутым, эмоции, с которыми он постоянно сталкивался: сожаление, горечь, отчаяние. Но никогда не думал, что окажется затянут в безвыходную пучину, словно засыпанную синонимами к слову “грусть” из словаря. Свернуться калачиком на кровати, заставляя себя не думать о том, что все закончилось – меньшее из зол. Большее заключалось в том, что путешествие действительно закончилось, а он не имел представления, что ему делать дальше. Утром Эдвард спустился вниз все еще не веря, что окружающая его реальность действительно существует, что это не просто сон, в котором он заблудился, грозящий перерасти в кошмар. Альфонс сидел за столом. Несмотря на незаконченный курс реабилитации, хотя его ноги все еще не могли пройти слишком большое расстояние, он старался не полагаться на других. И вот он – сидел за столом, держал в руках кружку, повернул голову в его сторону. – Доброе утро, – разговаривал как настоящий. – Доброе. И чуть улыбался как настоящий. Эдвард в действительности подошел к нему, чтобы убедиться на все сто процентов, что ему не приснилось. – Завтрак? – спросил у него Ал, и кроме как кивнуть Эдвард ничего не смог. Впервые за столько лет Эдварду пришлось готовить завтрак на двух человек. Осознание того, что дорога окончена, уперлась в заграждение, потому что дальше нет необходимости ее строить. Осознание того, что больше никуда не нужно срываться, нестись в бесконечной гонке на другой конец страны, пытаться выжить или спасти еще чью-то жизнь, радовало и успокаивало одновременно. Не считая некоторых обременяющих радость моментов, Эдвард вполне считал себя довольным жизнью человеком. Пока светило солнце, пока не наступала ночь, принося за собой тяжелые мысли, он вполне мог думать, что счастлив. Очень старался верить в правдивость своих же слов. Ближе к полудню вниз спустилась Уинри, помятая, заспанная, слишком домашняя. Непривычная и привычная одновременно. Она зевнула, медленно стекая по лестнице вниз, потянулась рукой к лицу, и рукав ее ночнушки сполз с руки ниже. Ее утреннее приветствие оказалось таким невнятным, утопленным в очередном зевке, что Эдвард его не услышал. Или дело было вовсе не в этом. Он обернулся, чтобы пошутить что-то на тему ее неожиданно приобретенной склонности спать до полудня, и взгляд его зацепился за то, чего не могло быть в принципе. За рисунок самой Уинри на краю ее запястья. Выглядел он, наверное, странно, смотрел, вероятно, пугающе, потому что Уинри остановилась в центре комнаты, проследила его взгляд, повернула руку к себе, чтобы рассмотреть лучше. – Они возвращаются, – ответила она на его непредвиденный ступор, имея в виду рисунки на коже. – Когда вы долго не видитесь, или уезжаешь. Не думала, что ты не знаешь, – все еще невнятно объяснила она, и крикнула, заметив, как он все так же смотрит, не отрываясь. – Э-эй, Земля вызывает Эда! – Что? – Не пугай меня так. Стоишь и смотришь, будто впервые видишь. Страшно. – Как давно ты тут? – отвлек ее Ал. Эдвард, если и хотел спросить то же, слишком отвлекся. – Пару недель, может больше. Когда я в Бриггс ездила, они тоже проявлялись, правда, уже на обратном пути. Я это к тому, что они не через определенный промежуток времени возвращаются, это просто происходит. Однажды. Альфонс попытался переглянуться с братом, но Эдвард так и смотрел на мини-Уинри на ее запястье. – Точно! – неожиданно громко, резко и воодушевленно произнесла Уинри. – Круги Эда. Я совсем о них забыла! Раз их сейчас нет, это может значить только одно. Коматозное состояние постепенно отпускало, приступ безосновательной паники прошел, метафизические шестеренки в голове со скрипом снова начинали движение. Уинри смотрела как всегда горящим взглядом, с таким она, наверное, и открывала его часы несколько лет назад. Смотрела с выражением я-хочу-знать-все-твои-секреты-колись. – Их уже не было, – не до конца честно ответил Эдвард. Уточнять, когда именно, не было необходимости. Кругов действительно не было. Но его ответ также означал… – Значит, ты не мог знать, кто же твой соулмейт. Хмм, это печально. Но! – она важно подняла вверх руку с разогнутым указательным пальцем, чтобы еще больше подтвердить важность своих слов. – Ждать осталось недолго. Стоило только вообразить, что будет, когда Уинри все поймет. Что он сказал ей не совсем правду. И когда (если) круги вернутся, то Уинри и сама сложит вместе все части пазла. Потому что она уже давно не маленькая девочка. Спустя несколько дней, заполненных бытовой волокитой, такой непривычной, но одновременно желанной, приехала Панинья. Уинри к этому времени обзавелась еще парочкой типичных для Раш Велла пейзажей и, пристально смотря на Эдварда каждый раз, когда встречала его в доме, говорила, что ждет Этого Момента. Круги, к счастью Эдварда, возвращаться не собирались. И, зная, что Мустанг, лишившись зрения, и обретя Истину, имеет все основания, чтобы не рисовать их уже никогда, Эдвард старался не думать о рисунках слишком много. Все нужные карты были у него в рукаве, но беспокойство не отпускало его, только росло с каждым новым подозрительным взглядом Уинри. Ал говорил, что так она проявляет свою заботу, а Эдвард в гробу такую заботу видел. Ей-богу. Он верил, что круги не вернутся никогда, потому что Ал, хоть и не согласился с его точкой зрения, хоть и имел свои представления о том, что правильно, а что нет, не стал его отговаривать. Тем более сейчас, полагая, что Эдвард вполне способен справиться со своими проблемами сам. Уинри была другой. Уинри не могла смириться с тем, что кто-то противоречит ее представлению о счастливой жизни. Если (когда) она все узнает, то будет первой из числа тех, кто станет настаивать на его возвращении. Билет ему купит на поезд, если понадобится. В один конец. Без его ведома. А возвращаться Эдвард не хотел. Потому что лейтенант снова будет смотреть на него, и он не сможет ничего сказать под ее взглядом, потому что она была чудесной, доброй, смелой, разумной, знала, где стоит согласиться со словами полковника, а где направить дуло пистолета ему в лицо. Потому что лейтенант была...идеальной, и почему-то вселенная решила выбрать не эту идеально подходящую женщину, а его – несносного мальчика, уже давно не маленького, но все такого же неподходящего. С натяжкой, он объяснил это Алу. Но Уинри и слушать не станет. Потому что она не Ал. Панинья, спустившись с поезда, ловко обняла каждого по очереди, кинула на Эдварда лукавый взгляд и предложила проверить, так ли он хорош, как раньше. Саркастично выделив это “хорош” и улыбнувшись даже более чем коварно. Эдвард решительно отказался, Панинья рассмеялась, назвав его трусом, а в следующую минуту уже бежала в сторону дома Рокбеллов от разъяренного Эдварда, потому что поймала нужную подколку, чтобы его раззадорить. Уинри с Алом остались на перроне, смотря на то, как быстро уменьшаются их фигуры на дороге, торопиться им обоим было некуда, они двинулись следом. – Ал, ответь мне на один вопрос. – Какой? – Ты ведь знаешь, кто соулмейт Эда? Удивленными глазами он посмотрел на серьезную Уинри. – Вы оба не умеете врать, ты знал это? Я сразу поняла, что вы оба в курсе. – Зачем ты спрашиваешь? – Потому что вы мне как братья, вот почему! И я всегда старалась вас поддерживать по мере своих сил. И если сейчас я ничего не могу сделать, то...я могу хотя бы подать руку помощи...вроде того. Мне не нравится мысль, что он знает, но… – Но что? – Что он постоянно думает о ком угодно, только не о себе! – Может, тебе стоит поговорить с братом об этом? – Он не станет со мной разговаривать. – Скорее всего. Но ты попробуй. Вместо ставших такими привычными рисунков на коже Уинри, Панинья рисовала виды Ризенбурга, их дом, забралась на крышу, чтобы осмотреть местность и найти самое живописное место, чуть не свалившись с нее. С собой она привезла блокнот и не расставалась с ним, куда бы они не пошли. Уинри водила ее по значимым местам из своего детства, показала дом, в котором находилась их деревенская школа, рассказывала, как в детстве они возвращались домой втроем, и как зимой делали снеговика – все его лепили своими руками, и только Эд с Алом использовали алхимию. Блокнот постепенно заполнялся новыми и новыми набросками. Ал всерьез спросил, почему она не начнет зарабатывать на этом деньги, на что Панинья ответила, что не все так просто, и что она вполне успешно рисует на глазури в кондитерской, хочешь покажу. Уинри предложила ей вместе приготовить небольшой праздничный ужин, чтобы отметить их окончательное возвращение, и Панинья, конечно же, не могла ей отказать. Весь день они вдвоем кружили по кухне, напевая песни, которые знали только они, смеялись своим же шуткам, заканчивали друг за друга фразы, иногда Пинако заходила их навестить и смотрела с улыбкой. – Они словно нашедшие друг друга сестры, – сказала она Эдварду, проходя мимо гостинной. – Они соулмейты. Нашедшие друг друга соулмейты, – ответил ей Эдвард, кинув короткий взгляд на руку. Рисунков на ней все еще не было. Пинако взглянула на него внимательно, взяла трубку с полки. – Уинри сказала, что ты тоже нашел соулмейта. – Что? – Эдвард подскочил на месте, снова обследовал руку на предмет наличия на ней рисунков, стал слишком нервным. – С чего она взяла? Пинако постаралась скрыть усмешку, понимая, что даже без картинок вся правда лежала на поверхности. – Женская интуиция? – неопределенно ответила она. – Ты бы все же поговорил с ней, она ведь волнуется за тебя. – Незачем ей волноваться, – смущенно пробубнил Эдвард, Пинако пожала плечами, что она могла сделать, открыла дверь на улицу. – Не только она одна волнуется. Дверь за ней закрылась с тихим скрипом, Эдвард остался в гостиной в недоумении и замешательстве, с сомнением глянул на двери в кухню. Из кухни доносились голоса Уинри и Паниньи и запах яблочного пирога.