Деревья, домики и алхимические круги

Эдвард решил, что черт с ними всеми. И с Уинри с ее позитивным альтруизмом, и бабушкой Пинако с ее скрытой формой заботы. Что он не тринадцатилетняя девочка, в конце концов, чтобы обсуждать с ними “секретные тайны личной жизни”. Кому это нужно? Уж в советах, что делать с его собственной жизнью, он не нуждался. Он даже сказал Уинри, что ей не нужно об этом всем слишком много думать и волноваться, она бросила в ответ безумно саркастичное “Да ладно?”, наверное, впервые за всю жизнь использовав сарказм. Не поверила, конечно же, но кто бы сомневался, что она остановится. Плыть по течению было не в его стиле, потому что все, чем была наполнена их жизнь до этого – бесконечное стремление забраться вверх по горной реке, но в этот раз Эдвард именно плыл по течению. На маленькой лодке чувства вины, используя успешное стечение обстоятельств в качестве весел. Только на третий день каникул Паниньи в Ризенбурге круги, как назло, вернулись. Уинри долго смотрела на него, на рисунки, на Ала, снова и снова перебрасывала взгляд с одного человека на другого и заглядывала прямо в глаза, настойчиво и сердито, пару лет назад она бы использовала и физический способ выразить свое негодование. Сейчас Уинри хватило только грозно произнести: – Панинья, – чтобы все сразу прониклись ее настроем, Панинья вскочила со своего места. – Нам с Эдом нужно поговорить. – Хорошо, – боязливо ответила ей та, что было совершенно не в ее характере, подхватила под руку Альфонса и стремительно скрылась за дверью. Взрослая серьезная Уинри пугала до ужаса, куда больше, чем ее младшая копия из прошлого, и вызывала восхищение. У Паниньи, раз та так сразу исчезла из поля зрения, у Ала, даже Пинако, наверняка, по-своему ей гордилась. И у Эдварда, конечно. Эта модель поведения мало чем изменилась за несколько лет, но сейчас Уинри подкрепляла свои слова не насилием, а только одним взглядом, и пугало такое куда больше. Ее внутренняя сила, если угодно. И эмоциональный прессинг. – Ала-то за что? И восхищало не меньше. – Потому что нам нужно поговорить, – строго ответила она, делая акцент. – Мне и тебе. Без Ала. Эдвард слушал, потому что выбора не было, и ощущал себя тем ребенком, которому прилетало в голову тяжелыми предметами от ее же руки, реальными или воображаемыми, надеялся, что сейчас все обойдется без насилия. – Ты думал, что я не узнаю? Потому что Уинри и правда из маленькой девочки превратилась во взрослую женщину, которая не собиралась стоять и смотреть со стороны, как делала раньше, не собиралась ждать и плакать, а сама принимала решения, получала ответы на вопросы, которые хотела услышать. – Надеялся, – а Эд просто начинал впадать в панику. Уинри и ее чувство справедливости смотрели ему прямо в глаза. Даже если он сам пытался на нее не смотреть, она сверлила в нем дыру насквозь, окольными путями пробираясь до сетчатки и отображаясь внутри. Перевернутая или нет – вызывала мандраж. Она уперла руки в бока, нависла над пытающимся отодвинуться от нее все дальше и дальше Эдвардом, ощущал он себя все большим и большим ребенком, хотя “отчитывать” потенциально взявшая на себя роль матери Уинри даже не начала. Только смотрела грозно, почти упиралась головой в его, волосы свисали вниз, задевая кожу, Эдвард ощущал ее глубокое дыхание на своем лице и точно не собирался поворачиваться, чтобы еще видеть это зрелище воочию. Затем она резко выпрямилась, закрыла глаза, Эд неуверенно повернулся, глянул на нее краем глаза, Уинри глубоко вдохнула и медленно выдохнула, словно сама ощущала свое материнское предназначение, и, вновь открыв глаза, посмотрела уже куда спокойнее. – Почему с тех пор ничего не изменилось? Я думала, что вы решили мне доверять и начать рассказывать, разве нет? – с долей усталых интонаций протянула она. – Так почему я снова должна беспокоиться, не зная даже причины, по которой я так волнуюсь? Мы ведь все здесь волнуемся, не только я, и Ал тоже, и бабушка, да даже Панинья! А ты продолжаешь считать, что со всем и сам справишься, да? – она плюхнулась на диван, не отрывая взгляда. – Мы же семья. Для чего еще нужна семья? На последних словах Уинри мягко улыбнулась, впервые с начала разговора, положила руку на место рядом с собой, приглашая сесть. Эдвард ничего не мог противопоставить ее словам, только в кой-то веке молча последовать предложению. Сидя рядом, Уинри повернулась в его сторону полубоком: – Я к тому, что ты всегда можешь поговорить со мной, и я всегда тебя выслушаю. – Я даже не знаю, что рассказывать, – выдохнул он нерешительно. – Когда ты узнал? – Да почти сразу, как увидел круг на перчатках. – И что было потом? – Потом ничего не было. Я уже рассказывал Алу об этом. В двенадцать меня как-то мало волновали соулмейты, а потом уже не было времени над этим задумываться, да и я уже убедился в том, что он тот еще мудак и бесил меня, а я, видимо, выводил его из себя в ответ, так что было не до разговоров. Из нас бы все равно не вышло всего этого – взаимопонимание, радость, счастье, как у вас с Паниньей, например. – У нас тоже бывают недопонимания, как у всех людей – это нормально. Все люди разные, и соулмейты тоже разные, – уверенно произнесла Уинри, а потом, увидев его неуверенно-скептическое выражение лица, спросила. – Что было дальше? – Дальше ничего не было. Ал вспомнил про круг, заставил меня с ним говорить, ни к чему мы так и не пришли… Уинри ободряюще взяла его за руку, и улыбнулась, кивнув, чтобы он продолжал свою историю. – Доказательств у меня не было, да и говорить с этим...не очень хотелось, в общем. Да и не думаю, что он бы мне поверил, а если бы и поверил, то вряд ли оценил бы. Потом… Помнишь лейтенанта Хоукай? Вот, потом я узнал, что у нее нет соулмейта, и эта идея сама возникла в голове… – Погоди-ка, то есть ты так ничего и не сказал, потому что пытался свести его с лейтенантом? – Ну, знаешь ли, свести... звучит так, будто я правда пытался их сводить. Просто подтолкнуть в нужном направлении, согласись, они бы были более подходящими соулмейтами, чем я... Уинри уронила голову в красноречивом жесте, Эдвард тронул ее за плечо, но она только помотала головой, начиная смеяться: – Какой же ты все-таки идиот. Замечательный, конечно, но все равно идиот. – Эй! Я это все тебе сейчас рассказываю не для того, чтобы слушать оскорбления! – Прости-прости, я не специально, просто…Понимаешь же, соулмейты – это предназначенные друг другу судьбой люди, и если есть такое распределение, значит, его можно считать правильным. Вот мы с Паниньей соулмейты, и ее никем заменить не получится. Но это не значит, что ты или Ал мне не так дороги, как она. Но в то же время мы с тобой не можем быть соулмейтами, потому что… Это что-то другое, не знаю, как правильно объяснить, просто понимаешь, что это тот самый человек, которого ты искал всю жизнь, и что этот человек останется с тобой до самого конца. Конечно, это не значит, что с вами я не останусь до конца, но...Соулмейты – это нечто совершенно иное, но это не значит, что они не могут быть частью семьи...Аааа. Надеюсь, ты поймешь хоть что-то.. И Эдвард понимал. Слушал сбивчивые объяснения Уинри, которые она так и не смогла сформировать во что-то законченное, но все равно понимал. Что все работало по принципу любой науки: если у гипотезы есть доказательства, подтверждающие ее истинность, она превращается в закон. Что ученые, занимающиеся вопросами соулмейтов, хоть и не нашли того, что заставляет систему работать правильно, почему одни люди избранные, а другие нет, получали свой хлеб не просто так. Потому что соулмейтная магия все же являлась соулмейтной наукой. А наука работала с соблюдением законов, принципов и, конечно же, могла иметь исключения. Уинри не была его родственной душой, но они все равно сидели почти в обнимку, но она все равно держала его за руку, словно в какой-то другой реальности все сложилось бы иначе, поддерживала не только психологически, но и создавая определенный уровень комфорта, потому что… Они были семьей, конечно. И даже если бы не было Паниньи или на ее месте был бы кто-то другой, их семья продолжала бы свое существование, потому что не находилась в зависимости от чьих-либо соулмейтов. Потому что “соулмейты – это нечто совершенно иное”. Потому что Уинри оказалась как никогда права. Иронично, но расскажи он тогда Мустангу обо всем, ничего бы даже не изменилось. Эта мысль и раньше посещала его, но теперь он начал смотреть на эту фразу с другой стороны. Ничего не изменилось бы не из-за самого Эдварда, а просто потому что это логичное стечение обстоятельств. Единственное отличие было бы только в том, что им обоим была бы известна правда. Они бы так и продолжали бороться с гомункулами, ждать Обещанного дня, передавать информацию через третьих лиц и участвовать в государственном перевороте, потому что...Уинри не изменилась, из-за того, что у нее теперь есть Панинья. Почему кто-то еще должен бы был измениться? – Эд? – Уинри осторожно тронула его за плечо. – Что? – Скажи, что ты хотя бы немного понял, что я пыталась объяснить, пожалуйста. – Ага, вроде как. Она вздохнула с облегчением, облокотилась на спинку дивана. – Слушай, – спросил Эдвард как-то неуверенно через несколько долгих мгновений внутренней борьбы. – А вы.. – Что мы? – Ну, – он смущенно отвернулся в сторону. Уинри сидела все еще довольно близко, прижалась боком, так и не отпустила руку и рассмеялась, осознав, что он имеет в виду. – Если ты об этом, нет. Она как-то меня поцеловала, но, не знаю. Не думаю, что это так уж обязательно. Может, когда-нибудь. Так они и остались сидеть в уютной тишине, прислонившись друг к другу. Через некоторое время в дверной проем медленно и осторожно протиснулась голова Паниньи, благоразумно поинтересовалась, закончила ли Уинри экзекуцию и процесс самоедства. Эдвард огрызнулся на нее, на что та в ответ только отмахнулась и втолкнула в гостиную Ала. – А у меня, в отличие от вас, хорошие новости. Наверное, хорошие, – воодушевленно сообщила она. Альфонс выглядел несколько сконфуженным, хотя и смотрел счастливым взглядом. Панинья схватила его за руку. Словно та самая вселенная специально выбирала наиболее окольные пути и самые необъяснимые варианты. Эдвард смотрел то на оживленно рассказывающую эту увлекательную историю Панинью, то на брата, и мысленно смеялся тому, что их судьба смотреть на эти чертовы алхимические круги, наверное, всю оставшуюся жизнь. Альфонс, несмотря на слишком активное представление Паниньи, выглядел радостно, черные пентакли в нескольких местах проявились на его руках, и пока им удалось встретить только одного человека, который использовал такую простую форму круга. Эдвард вдохнул прошлое и выдохнул настоящее, крепко обнимая брата и лучезарно улыбаясь ему. Где-то здесь их дороги расходились в разные стороны, но, как и говорила Уинри, они всегда оставались семьей, даже находясь в разных концах страны. – В Централе за все время мало что изменилось. Некогда полуразрушенный Штаб находился в процессе если уже не стройки, то реставрации, представляя из себя какой-никакой, но памятник культуры. Оставить его в неподобающем виде было бы кощунством. В Ризенбурге они с Алом сели на поезд с конкретной целью: повидать старых знакомых, обозначить начало очередного путешествия, потому что сидеть на месте они уже никак не могли, и решить некоторые проблемы. По указке Уинри. Они с Паниньей вернулись в Раш Велли незадолго до этого, уехали ранним утренним поездом, разбудив всех в доме, чтобы никто не пропустил их отъезд. Эдвард недовольно ворчал себе под нос, не желая быть бесплатной рабочей силой, но кто его спрашивал. Панинья, словно малолетний ребенок, показала ему язык, заявила, что справится со всем куда лучше него, что “все равно ты больше ни на что не годишься, бывший-алхимик-сан”, умела задевать за живое, запуская колесо необъяснимого противостояния снова. Эдвард так и не понимал, из-за чего же они собачились. Уже на центральном вокзале, он задался вопросом, а что же, собственно, он должен сделать? Рассказать уже не полковнику счастливую новость, вот так просто? Допустим, он посмеется, вбросит несколько саркастичных шуток, может быть, даже не станет ими злоупотреблять. Может быть, удастся поговорить о таком досадном недоразумении, но что потом? Ответа не было. Ровно как и ответа на все предыдущие вопросы. Ал попрощался с ним на одной из главных улиц, пожелав удачи и, черт возьми, выглядел так же, как Уинри перед отъездом. Словно они всерьез сговорились и сделали Эдварда объектом своего сговора. Но тем не менее, дальше он оставался один на один со своими вопросами, представлениями и, да, страхами. Ответы продолжали быть недоступными, пока он не открыл двери уже незнакомого кабинета, дорогу до которого ему любезно подсказали несколько человек, он напрочь их не помнил, но они знали его. Это льстило. Дверь закрылась так же тихо, как и открывалась, желание оповещать о своем присутствии неординарными поступками всех окружающих осталось в далеком “несколько лет назад”. Кабинет, хоть и имел иное расположение, от прежнего отличался мало, скорее всего, все они строились по одному шаблону. Эдвард поймал себя на ностальгических мыслях, если бы они имели значение. – Какими судьбами? – в привычной манере поинтересовался Мустанг, поднимая голову от бесконечных бумаг. Даже не поздоровался, вот же сволочь. Эдвард привычно без приглашения расположился на гостевой софе. Может, той же самой. Поздоровался с Хоукай, которая, что удивительно, так и осталась лейтенантом. Вот и заслуги перед отечеством, свержение правительства гомункулов, утопия, в которой забывают героев. – Да вот, Ал собрался навестить всех, так что я проходил мимо, подумал, что вы тут как всегда не заняты ничем полезным. Но, кажется, в кой-то веке и для вас нашлась работа. – Помнится, не ты ли говорил, что никогда не вернешься? – Люди меняются, знаете ли. Посмотрел он целый один раз, когда Эдвард только вошел в кабинет, окинул быстрым взглядом, подмечая некоторые изменения, и вернулся к работе. Лейтенант услужливо подкладывала все новые и новые бумаги и так же услужливо убирала те, с которыми стоило разобраться позже. Не прошло еще столько времени, чтобы говорить о существенных изменениях, быть может только о доле ответственности, которую Мустанг сам на себя и взвалил, когда история с Отцом подошла к концу. От того, что он оказался слишком занят, чтобы смотреть на своего гостя, у Эдварда появился неожиданный шанс безнаказанно рассматривать. Не то чтобы он очень уж хотел. Ну, наверное, хотел. Ему было всего лишь интересно, именно так, как и любому другому исследователю. Только вот исследователи не занимались рассматриванием других людей, но конкретно Эда этот вопрос мало волновал. За прошедшее время Мустанг не изменился внешне, внутренне, скорее всего, тоже, но некоторые детали все же Эдвард не замечал раньше – не обращал на них внимания. Что за работой Мустанг выглядел иначе, быть может, спокойнее и сосредоточеннее, глаза бегали за строчками текста, а под глазами проглядывали синяки от недостатка сна. Когда это он успел обзавестись синяками? – Если ты хотел что-то конкретное, то лучше говори сразу. Я бы с радостью потратил время на разговоры, но его у меня нет. – Может, это потому что не стоило откладывать бумажную работу на последний день? – усмехнулся Эдвард, смотря на то, как лейтенант перебирает шуршащие листы, сшивает их в папки и складывает в шкаф. Мустанг отвлекся от бумаг, поднимая взгляд на Эдварда. – Не тебе меня работать учить. Но если ты пришел просто поболтать, потому что тебе скучно, пока твой брат наслаждается жизнью, то ты выбрал неудачное время, – холодно высказал он, намекая на то, что тратить время на разговоры по пустякам – непозволительная ныне роскошь. Что до этого выходки Эдварда приходилось терпеть, но теперь он не то чтобы обязан мириться с ними? Что теперь Эдвард не часть его подчиненных и уже не входит в круг доверенных лиц? Или хотя бы в круг...старых приятелей? – Так что... Взбешенный своими же доводами Эдвард вскочил с дивана, подлетая к рабочему столу, надеясь высказать одному конкретному ублюдку все, что он о нем думает. Удар его прежней рукой оставил бы на столе вмятину, однажды так и случилось, но в этот раз обошлось без разрушений. – Знаешь что, – начал он гневно и замер, услышав за спиной щелчок затвора, обернулся, отмечая, что рефлексы у Хоукай – лучшие в мире. Пистолет в ее руках не двигался, она держала его ровно, идеально направленным на цель. – Без насилия, пожалуйста, – спокойно произнесла она, и Эдвард отошел на шаг назад, ощущая стихающий прилив негодования. – Поучился бы тактичности, Эдвард, – Мустанг так явно насмехался, протянул его имя вместо привычного прозвища, что хотелось только насилие и использовать. – Столько времени прошло, а ты все еще психуешь из-за любой мелочи. – Вам бы самому тактичности поучиться, – продолжила Хоукай, убирая пистолет в кобуру. Она тяжело вздохнула, словно непреложная истина открывалась только ей, Мустанг, смотря на нее с непониманием, несколько раз моргнул, как-то даже забавно – Эдвард переводил взгляд с него на лейтенанта, и вся эта ситуация с самого начала казавшаяся очень странной, несмотря на случившееся, показалась ему… – Прошу прощения. ...нелепой. Мустанг извинялся? Погодите-ка? Он и извинялся? В какой из вселенных возник сбой? – Чего? Привычным жестом уставшего человека он помассировал глаза, тяжело выдохнул. – Не самое лучшее время ты выбрал, – устало повторил Мустанг, – мы тут все сейчас как на иголках. Эдвард озадаченно продолжал осматривать их обоих по очереди, осознавая, что проблемы после их ухода не могли просто так закончиться. Они влезли в самое пекло, вывернули наизнанку привычное видение мира для многих жителей, став частью или даже основой государственного переворота, и, добившись своей цели, просто оставили других разбираться с последствиями. Что он мог сделать? Он не знал. Конкретно в госпитале Эдварда волновал только Ал и ничего более. Теперь Ал стал тем, кто может волноваться сам за себя, и за брата заодно. И его волнение тоже привело к тому, что Эдвард стоял сейчас в этом кабинете, перед этим столом, смотря как лейтенант извиняется перед ним. Он видел, что и у нее под глазами огромные синяки. Осознал, что, скорее всего, во всем штабе после таких масштабных событий мало кто сейчас спит больше пары часов за несколько суток. – Если ты все же что-то хотел, – продолжил Мустанг. – Нет, ничего важного, просто заглянул, – и как-то по привычке, уходя, отдал честь. Правой рукой. С которой так и не исчезли рисунки. И только потом осознал, что рукава у плаща слишком широкие, чтобы не спадать вниз. На выходе Хоукай его догнала; испарился из кабинета он до ужаса стремительно. – Подожди, Эдвард, – растерянно позвала она, не ожидав, что резко он развернется, бросит кисло в ответ: – Что? – Я… – Не надо ничего говорить, – перебил ее Эд, озираясь на оставшуюся часть команды Мустанга, которая смотрела на них с интересом. – Но... – Не берите в голову. Что бы ни собиралась говорить лейтенант, Эдвард слушать её не очень-то и хотел. Слишком много лишних ушей вокруг, даже если она старалась говорить тихо. Подсознательно, и сам себе он не хотел признаваться, что уже-не-полковник именно “уже-не”, несмотря на то, что времени успело пройти всего ничего, что люди временами меняются стремительно быстро, как им самим пришлось вырасти в короткие сроки, разменяв счастливое детство на суровую реальность, так и некоторым взрослым людям приходилось изменяться в соответствии с временем и требованиями этого неспокойного времени. Что им сейчас совершенно не до Эдварда. Что у него нет времени на ретроспективу. – Почему ты не сказал? – сокрушенно выдохнула Хоукай. – А вы бы мне поверили? Она улыбнулась уголками губ, смотря с той родительской нежностью во взгляде, которую никто из них так и не смог вытеснить. Словно вместо одной утраченной семьи братья получили несколько других взамен. Эдвард понял: сколько бы лет ни было им с Алом, для всех, кто запомнил их детьми, они так и останутся детьми. Как бы ни хотел он этого признавать, но по меркам общества все еще оставался где-то на границе между подростком и юношей. – Не уверена, – честно ответила ему лейтенант, и уже только за эту честность стоило ее отблагодарить. – Но сейчас... – Кажется, у вас слишком много дел, не буду вам мешать, – резко перебил он, окинув взглядом заваленные бумагами рабочие столы словно в подтверждение своих слов. Хоукай останавливать не решилась. Хоэнхайм однажды сказал ему: в детстве Эдвард сжег дом, убегая от воспоминаний, которые причиняли боль. Он и сейчас продолжал убегать, только в этот раз от себя.