Синхронизация Пламени…
Не-не-не! Не надо, к черту! Фу, фу, уберите от меня этот красный огонёк и ответственность за мальчика! На кой-черт мне такое счастье, а?!Синхронизация завершена!
Связь закреплена!
Мальчишка с благоговением посмотрел на меня и открыто улыбнулся, растягивая уголки губ в широкой… не то какой-то горькой усмешке, не то изломанной ухмылке, но настоящей улыбкой это навряд ли назовёшь. Так, пародия. А мне показалось, что на меня налетел безудержный порыв горячего воздуха, который тут же болезненно ударил в лицо и, извиваясь, поселился где-то в груди. В ответ так же что-то с возмущением взбрыкнулось — я буквально почувствовала это противостояние где-то внутри себя, хотя частью меня «это» определенно не было, — и агрессивно многоголосо рычало. Ох ты ж нихуя себе… Это вот так вот ощущается шизофрения, ага? Он хотел было что-то сказать, однако тут же кто-то — кто-то выше меня почти на голову, со светлыми волосами и тёмно-серыми глазами, интересно, кто же это, да, Матвей? — грубо отталкивает его от меня, тёплое дыхание на щеках мгновенно исчезает, а изумлённое мальчишечье лицо, которое только что находилось рядом, тут же оказывается внизу. Я чуть приподнимаю брови и смотрю на Вея, который, отряхивая ладони, словно вынес мусор, таким взглядом, будто он сам — бомж, только что вылезший из вон того мусорного бака. Возмущение и раздражение плещется на дне живота рыбкой, с этим я поделать ничего не могу, кроме как кривить лицо в гримасе. Какого чёрта он опять лезет к моим вещам?! В какой-то момент я просто замираю от осознания того, что я уже считаю Хаято своим, да мало того, что просто своим, так я ещё уже присвоила его как вещь! Нет, я, конечно, дикая собственница, но чтобы до такой степени — первый раз, честное слово… Вей снова фыркает (в этот момент закрадывается в голову предательская мысль — если мальчишку-блондина я уже примотала невидимым скотчем и пришила заодно такими же нитками, то почему Игловых оставила без должного внимания?) и, не смотря на меня, снова что-то бормочет про то, какой Хаято-Марселло заморыш, что пошел бы он отсюда по добру и так далее, а я давлю желание стукнуть надоедливого мелкого расиста чем-нибудь тяжелым. — Не лезь к нему, — хмурясь, выдаю я, но вместо угрожающего тона получается нечто жалкое и просящее, и я впервые замечаю, насколько нежный и по-девчачьи тонкий, бархатистый у меня оказался голос. В это время он у меня должен, по идее, ломаться (член у меня, значит, сука, стоит, а голос всё ещё писклявый, спасибо, природа-мать!), но это что-то незаметно. Если у Матвея, этого сейю с офигенным голосом на минималках, голосок уже прорезался, звучит достаточно грубо, да ещё табачный дым придаёт ему некой… хрипоты (?), от которой порой мурашки идут по коже, то даже у Маши по сравнению со мной голос более грубый. Вот она — мировая несправедливость! Матвей непонимающе кривится и смотрит на меня таким взглядом, словно я только что назвала его дерьмом. В смысле, я, конечно, уже делала это, но про себя, внимание, только про себя! Как говорил один человек — пока не доказано, не еб… волнует, что сказано. — Какого черта ты лезешь на защиту этого… мусора?! — он кидает презрительный взгляд на Хаято, который до этого беспомощно наблюдал за нашей беседой и лишь хмурился от незнания языка, но, заметив этот взгляд, мгновенно взвился и разъяренно зафырчал, словно действительно котёнок. — Они все — никто для тебя, ты это осознаешь, тупой ты придурок?! Я скриплю зубами и едва ли не рычу, потому что на эти слова что-то внутри злобно шевелится одновременно с мальчишкой-иностранцем. — Не смей называть то, что принадлежит мне, мусором, — по слогам проговариваю я, злобно щуря глаза. Матвей удивляется такой формулировке, но виду не показывает. — Знаешь… если сравнивать тебя и его, то мусор из вас только ты. Я… если честно, я не поняла, что произошло дальше. Если вы думали, что Матвей, весь такой романтик и так далее, заткнет меня поцелуем, как подобает романтичным и сопливым мангам, то вы жестоко ошибаетесь. Меня впервые ударили по лицу. Да меня… вообще, можно сказать, впервые за эту жизнь ударили. Я ведь даже не получала по заднице ремнём, как это обычно делали родители, ведь косяков-то практически никаких не было, как и поводов меня бить. Щёку мгновенно обожгло чем-то нестерпимо горячим, боль разлилась от скулы по всему телу, и я едва сдержалась от того, чтобы не вскрикнуть удивлённо. Я беспомощно схватилась за щёку, прижав к ней ладони, и неожиданно почувствовала, что глаза мгновенно увлажнились. Это даже не от обиды, хотя обидно, конечно, было ужасно, можно даже сказать, что слёзы не мои — рефлексы детского тела ещё никто не отменял, но мне было как-то плевать на это. Я считала слёзы чем-то… постыдным, если это можно было так назвать, чем-то интимным, чего не должны видеть посторонние люди. И… чтобы рыдать перед всеми — это в первый раз вообще во всей моей жизни. Сколько бы я ни пыталась сдержать их, в глазах всё равно нестерпимо щипало, а горячие капли скатывались по щекам и подбородку. Я тихо всхлипнула и зажмурилась, давя прерывистые и шумные вздохи. Мгновенно стало тихо — казалось, даже птицы замолкли на своих ветках, люди вокруг перестали ходить (хотя это, на самом деле, было не так — поток толпы всё ещё не прекращал движение, дети на площадке веселились и визжали вовсю, а этот непробиваемый барьер, защищающий нас от посторонних звуков, распространялся только на некоторое расстояние) и даже дышать. Маша как-то пораженно вскрикнула, кидаясь ко мне, а я утёрла слёзы тыльной стороной ладони, отмечая то, как мгновенно намокли рукава кофты, и, не стесняясь своей беспомощности, приняла помощь и то, как она крепко и надёжно обняла меня вокруг плеч. Я подняла взгляд, наполненный чем-то вроде «ну вот, доволен, ты этого добивался», на Матвея, а тот ответил испуганным вздохом и странно замерцавшими каким-то лихорадочным блеском глазами. — Лей, — неловко забормотал он, а я скривилась от дрожащего и неуверенного голоса, которым было произнесено моё имя. Щёку и скулу всё ещё обжигало беспорядочным жаром. — Я не хотел… Прости, чёрт, ты… Я!.. Я не специально! Я скривила губы в презрительной усмешке и поднялась на ноги, дёрнув хрупкими, округлыми плечиками. Хаято в немом изумлении уставился на картину, развернувшуюся перед ним, но это не помешало ему как-то быстро оказаться рядом со мной (я в этот момент почему-то сравнила его с псом, который, лишь заметив агрессию, направленную на его хозяина, мгновенно оскалился и встал на его защиту) и всем своим видом демонстрировать то, что, если Матвей сделает ещё шаг, то ножки ему может что-то оторвать. — А пошёл ты нахуй, — с чувством говорю я, инстинктивно жмурясь, когда мальчишка резко поддаётся вперёд, но после замечаю протянутую в отчаянии руку и испуганный взгляд. Жалеешь, мальчик? Надо… надо было раньше думать. Такую истину вбивали в меня не раз, пусть он теперь познает это сам на собственном примере. Я отряхиваюсь от песка, но против моей воли мне кажется, что с меня сыплется какой-то комок воспоминаний. Боже, какая драма, честное слово! Когда я неспешно ухожу из парка, то с удивлением замечаю, что за мной пошёл не только Хаято, но и Маша, которая с какой-то непонятной гримасой иногда оборачивалась через плечо, кидая разочарованные взгляды на брата.***
— Откуда ты, говоришь? — интересуюсь я, наблюдая за тем, как Хаято запихивает мороженое за щёку и болезненно кривится от холода, одновременно с этим чувствуя некое дежавю — кажется, именно так мы познакомились с Диким нормально. — Я из Италии, но, — он на секунду прерывается, обезоруживающе склабясь во все тридцать два, и тихо чихает, едва не опрокидывая на себя тарелку с мороженым. Я против воли улыбаюсь. — Но я путешествую по всему миру, вот! — Один? — удивлённо переспрашиваю, напоминая себе, что ему — двенадцать, да и младше он меня только на полгода, в таком возрасте он должен заниматься совсем ещё детскими делами, а не вот это вот всё. Хаято ёрзает на месте и, неловко отводя взгляд, смущенно чешет щёку: — Ну… вообще-то нет, я с опекуном, но это раз через два. Мне он почему-то кажется ангелом, который в один момент может смахнуть с головы надоедливый нимб и, ухмыльнувшись, приказать склониться перед ним. И… думаю, все согласятся. Хотя… Я внутренне усмехаюсь. Я могу сделать так же. И у меня будет на одного человека больше, ведь этот мальчик — я уверена — будет в первых рядах. Я мелкими глотками допиваю горячий шоколад, в который вбухала почти три пакетика с сахаром, и поднимаюсь с места, отмечая время на больших часах, висевших напротив входа, — уже почти восемь. У Дикого мне, по идее, нужно было появиться уже два часа назад, но… Но я женщина, мне по природе можно опаздывать! Ну, не совсем уже, конечно, женщина, но это лишняя информация. — Так, хорошо, было приятно познакомиться… Хаято? Хаято, да. Мне пора, адьо, гудбай, саёнара, что там ещё? — к нашему столику буквально подпрыгивает какая-то молоденькая дамочка-официант и почти умилённо смотрит на моё серьёзно-скучающее выражение лица, с которым я кладу две купюры на стол. Мальчишка удивлённо вылупляется на меня, бормоча что-то про то, что не назывался этим именем пока что, но я его уже не слушаю и пытаюсь уйти, однако тут же чувствую крепкую хватку на своём запястье. Недовольно оборачиваюсь и глубоко вздыхаю. — Эй, синьор Небо, это… Ты меня просто так бросишь?! — ошеломленно выпаливает он, широко распахивая глаза от удивления, а я чуть приподнимаю брови — вау, у нас есть запросы. — Ты же… Ну… ты моё Небо, я твой Ураган, всё такое?.. — Оно тебе надо? — устало спрашиваю я и тут же неловко ерошу волосы, бросая из-под чёлки на людей, разом обративших внимание на детей, разговаривавших на иностранном языке, косые взгляды. Внимание неприятно липло к коже, словно мокрая одежда, и уже я поспешила схватить мальчонку за руку и вывести из кафе — интерес, с которым остальные наблюдали за нами, был мне неприятен, а показушные сцены я не люблю. — Ещё раз: оно тебе надо? — Конечно, надо! — возмущенно вскрикивает он, а я невольно сравниваю его с ураганом, и экспрессивно взмахивает руками в разные стороны. Морщусь от громкости его голоса, но… Итальянец, как-никак, а у них голоса по природе такие, да и сами они, как люди, шумные. Мальчишка принюхивается — вновь лезет сравнение с котёнком. — От тебя пахнет Облаком и Дождём… Хмпф! Хорошо, это не та тема! Я усаживаюсь на лавочку и мельком смотрю на часы — восемь часов двадцать минут. Кто-то сегодня явно получит… Зафиксирован всплеск пламени Урагана И как мне его успокоить? Скажи, раз такая умная! Система виновато молчит, а я только устало вздыхаю и запрокидываю голову вверх, наблюдая за клочками неба, приобретшими нездоровый тяжёлый тёмно-синий цвет, которые едва-едва были видны за верхушками многоэтажных зданий. Петербург, чтоб его. Хаято аккуратно садится рядом, с шуршанием пододвигаясь ко мне поближе, но я всё ещё молчу, даже когда чувствую его тёплый бок своим и наши плечи соприкасаются. Ему это, кажется, приносит удовольствие (в справке сказано, что любой Атрибут чувствует себя рядом по-родному, чего нельзя сказать о Небе), да и мне как-то наплевать — не неприятно, значит, могу потерпеть и посидеть так пару минут. — Хорошо, давай ты мне дашь свой номер телефона, а потом, когда я буду нужен, позвонишь? — иду на попятную я, отстраняясь и невольно хмурюсь, когда тепло исчезает. Ох, боже, ну что ж за дичь-то такая?.. — Всё устраивает? Хаято обезоруживающе склабится и чуть зажмуривается от удовольствия, кивая: — Ага! Окей, с одним проблему я решила. Осталось два, ха-ха…***
— Лерка, ну ты, конечно, сучёныш, — заявляет мне Серый, когда я прокрадываюсь к нему в квартиру, стараясь не наступать на осколки, и недовольно смотрю на него снизу верх, словно мамка всех и вся. — Я тебя тоже люблю, дорогой мой нарик, — язвительно фыркаю я, а Дикий кивает мне. Окей, вот и поздоровались, вот и закончили обмен любезностями. Тут мой взгляд падает на второго человека, сидящего за столом — в растянутой рубашке Дикого, с растрёпанными волосами, но умытый и принявший более презентабельный вид, Даниэль неловко улыбнулся и махнул мне ладонью, отпивая из кружки чаю и прикрывая голубые-голубые глаза русой чёлкой. Я радостно любуюсь им и улыбаюсь в ответ, вновь сравнивая парня с фарфоровой статуэткой какого-нибудь ангела. — Здравствуй, — смущённо здоровается со мной он, а я киваю болванчиком и не могу оторвать взгляд. — Извини за доставленные неудобства, тебе, наверное, пришлось со мной повозиться. — Да ничего страшного, — мягко говорю я, а Дикий кривится и показушно боязливо отодвигается от нас подальше, мол, вдруг заразно: — Фу, ну вас нахер, пойду закинусь лучше, — заявляет Серый и залпом допивает то, что было у него в кружке. На мой раздражительный взгляд и плотно сжатые губы, он только безоружно поднимает ладони перед собой и, как бы оправдываясь, кидает безобидное: — Не ссы ты так, простая аптека! Мы с Даниэлем несколько мгновений исступлённо молчим, стараясь не смотреть друг другу в глаза, хотя иногда я ловила на себе его беспокойный и робкий взгляд, но я всё-таки первая нарушаю неловкое молчание. — Ты… хочешь туда вернуться? — голубые-голубые глаза смотрят на меня чуть испуганно, может, даже укоризненно, и я вновь чувствую прилив приятной прохлады, которая облизывает запястья и ладони своим морозным, шершавым языком. Я не уточняю, куда именно, но он точно это понимает — взгляд чуть мутнеет, голубизна зрачков темнеет и наливается какой-то свинцовой тяжестью, и он опускает голову, позволяя чёлке прикрыть глаза. — Да, я, наверное, вам надоел… Но я хочу сказать тебе и Сергею спасибо за то, что не бросили на том мосту, и… Я чувствую на ладонях почти болезненное жжение, подушечки пальцев щиплет, сами они неприятно пульсируют и нагреваются, а перед глазами возникает табличка:Внимание! Выброс Пламени! Концентрация пламени Неба в организме увеличилась Опасное для Игрока состояние!
У меня чуть кружится голова, в висках стучит кровь, и я чувствую, как по губе стекает что-то горячее и мокрое. Уф! Я прикрываю глаза и вытираю кровь, стекающую по губам и подбородку, стараясь не сильно двигаться — боль никуда не ушла. Даниэль испуганно охает и смотрит на меня таким взглядом, словно я уже умерла, а мне только и остается отмахнуться от него, снова вытирая кровь рукавом и замечая то, что они мгновенно из белых превратились в розоватые. Хорошо, с этим я ещё разберусь… Я кидаю на Эля нежный, ласковый взгляд, словно он мой ребёнок, не замечая того, как он зарделся и отвёл заблестевшие чем-то странным глаза, и обещаю: — Я тебя вытащу оттуда. Ты мне веришь? — некое дежавю момента повисает в воздухе, но Даниэль только счастливо кивает и светло улыбается. И почему эти улыбки будят во мне что-то тёмное и непонятное?***
Ночью мне впервые снятся сны. И не сказать, что кошмары — просто действительно снится хоть что-то, кроме бесконечной чёрной пустоты, которая каждую ночь тяжелым грузом оттягивала мне плечи. Огненно-рыжее море довольно урчало и жадно облизывало лиловый песочный берег, словно действительно было чем-то живым, игриво шатало небольшой голубой кораблик, отчаянно плывущий по его глади и пытающийся удержаться наплаву, и захлебывалось в порывах горячего ветра, от которого пересохшие и потрескавшиеся губы болезненно щипало. Небо — жадное. Не всепрощающее, не доброе и не лучшее на свете, а именно жадное. Возвышаясь невидимой крышей над всеми, небо в первую очередь не защищает, а показывает — это всё, всё, что находится под ним, всё его, оно принадлежит ему и только ему. И туманы, невесомо стелющиеся по земле, и дожди, весело накрапывающие и барабанящие по миру, смывающие всю грязь, и грозы, игриво стрекочущие где-то вдалеке, и ветра, ураганы, тихие и разрушающие всё на своём пути, и облака, грозные и пушистые, и даже солнце, которое старательно пробивается жаркими лучами сквозь его толщу… Я — Небо, внезапно проскакивает в голове. Небеса жадные эгоисты, Небеса не любят — присваивают и хранят на полке, дёргают за звенящую цепь, когда всё, что принадлежит им, пытается строить свою жизнь. Я не хочу свободы, я хочу, чтобы всё, что по праву принадлежит мне, действительно мне принадлежало. Я — Небо. Я добьюсь своего любыми способами. Какие бы маски мне ни пришлось надеть, какие бы пути ни пришлось пройти — я сделаю всё. Потому что это всё — моё.