Living dead

      День был нудный, затянутый, монотонно-пресный, как в старых чёрно-белых фильмах без слов и без Чарли Чаплина. Даже цветастые дамочки за сорок не веселили, а лишь раздражали своими затянутыми речами о мужчинах-блудниках и неотесанных детишках, которые не набрали нужные баллы в чёртовом тесте по математике. Именно этот день был переполнен недовольными лицами детишек (возможно, она просто не замечала их ранее), миссис Рид косо поглядывала на кислую мину девушки, то и дело устремляя зоркий взгляд своих крысиных глаз на неё, как бы телепатически сообщая: «Сиди на своём месте и не сгущай краски! А то получишь выговор и хорошенькое дисциплинарное взыскание!»; голос женщины в её голове становился ещё более писклявым и противным, до скрежета в зубах безобразным.       Её коллега шныряла по залу, который был полупустым, натягивала улыбку от уха до уха и насаждала всем и каждому очередную новость-сплетню, которую ей поведал всезнающий охранник за ленчем; такая дотошность выводила из себя и заставляла поглядывать в сторону уборной — тянула выпустить из себя все рвотные позывы. Хотя, эта сплетница из Цинциннати работала: старалась на благо родителей, мужа и родины! Пыталась понравиться всем так сильно, что порой переигрывала, перебарщивая с этими улыбками и тональным кремом, который ловко скрывал синяки от бессонной ночи — молодая жена, что тут сказать? Это же Марта!       Разглядывая неплохое платьице в «Glamour», которое Алиса приметила ещё на прошлой неделе, она недовольно хмурила брови: мимо неё проносился очередной посетитель с дыркой в штанах и запахом алкоголя. Оставив журнал на стойке, она натягивала улыбку, когда к ней подходил клиент, заказывая кофе и вишнёвый маффин; девушка кричала Чаку, — повару с кухни — тот недовольно бурчал, гремя посудой. Бариста быстро делала эспрессо, украшая его рисунком оливковой ветви, а потом писала имя на салфетке пластикового стакана, вручая его клиенту, который совал помятую купюру и пару центов — чаевые. Они так быстро сменялись, копошились, словно муравьи или люди в Шанхае; а неизменная девушка в незыблемой кофейне на углу по улице Тириот-авеню в Куинсе всё так же была там.       Не все клиенты её раздражали, не все они были невыносимыми ворчливыми клерками; бывали весьма приятные студенты и школьники, — назло всем стереотипам — а сколько гиков собиралось в их заведении?! Алиса частенько слушала споры поклонников разных фильмов, сериалов и музыки: они критиковали фильмы Элая Рота, восхищались Андресем Мускетти и новыми «Звёздными войнами», то и дело мусолили одну и ту же тему о равноправии в фильмах, потом говорили об актёрах и о творчестве Лиама Галлахера. Чаще всего она замечала двух подростков, которые говорили обо всём на свете — лучшие друзья, было понятно сразу. Парни были милыми, весьма приветливыми и до банальности неуклюжими, как стереотипные всезнайки из голливудских фильмов не лучшего качества.       Всё шло относительно спокойно: после своей смены, она направилась на станцию метро Паркчестер, где села на нужный поезд, начиная свой долгий путь до дома, который продлится чуть больше часа. Её дорога лежит из одного конца Куинса в Бронкс, так что она может любоваться Бродвеем, высотками, архитектурой города, но чаще всего она попросту спит, слушая музыку, которая издаётся из её наушников. Марблл Хилл мелькает перед глазами; она сходит с поезда и пересаживается на 225 стрит, а потом едет до парка Ван Кортленд 242 стрит; далее пятнадцать минут времени — и она дома. Родное Делафильд-авеню пахнет вечерней свежестью и резиной соседской машины.       Ноги почему-то гудят, хотя последний час она провела в вагоне метро, лениво перелистывая журнал, который подкинула хорошая приятельница из пиццерии рядом с их кофейней. С недавних пор она начала общаться с коллегами и с миленькими девушками из других заведений — они ей нравятся: улыбчивые, смешные и весьма домашние — обычные студентки со своими тараканами, которые, кажется, сродни её собственным. Алисе как-то тепло, но она до сих пор испытывает дискомфорт при общении с её сменщиком — Майклом; он её пугает своим нездоровым интересом к их начальнице, которая является женой владельца их кофейни. Кажется, у неё никогда не пройдет этот панический страх перед наседающими мужчинами: Майкл то и дело расспрашивает Алису о начальнице, считая её за ту самую, что может знать о миссис Рид всё; она конечно давно работает, но об управляющей ничего не знает.       Девушка разгибает суставы, когда закрывает калитку ногой, быстро мельтешит к почтовому ящику с выведенной буквой «C» на белой металлической поверхности. Вытащив письма со счетами, она захлопывает его и быстро перескакивает четыре ступеньки на крыльце, открывает дверь и проходит на кухню. Кинув бумаги на круглый стол вместе с ключами, она идёт в гостиную, падает на вельветовый диван малахитового цвета. Алиса быстро отключается, предварительно скидывая кроссовки с ног: день был слишком утомительным, так что сил не осталось даже на еду. Если бы она знала законы всех фильмов в жанре триллер, то наверняка проверила бы все комнаты и окна, перепроверив несколько раз подвал.       Алиса просыпается из-за странных звуков на кухне, вернее из-за того, что кто-то гремит посудой, а потом шумно закрывает окно. Поначалу она плохо соображает, открывая глаза, считая, что просто забыла закрыть окно, и туда снова пробрался бродячий кот, пытаясь найти что-то съестное — например останки рыбы в ведре с мусором. Девушка морщится, потягивается и поднимается с места, смотря в сторону кухни, которая связывается с гостиной арочным проёмом. Там, в кухне освещённой тусклым светом, словно в морге, бродит чья-то тень, медленно скользя между столом и кухонным гарнитуром, направляясь в сторону гостиной. Она вздрагивает, быстро кидается к маленькому столику, на котором стоит настольная лампа, хватает её, выдёргивает провод из розетки. Силуэт входит в гостиную, когда девушка поднимает лампу, желая кинуть её в сторону незваного гостя, но он поднимает руки. — Годы идут, а ты всё так же пугаешься любого шороха, милая?       Голос до зуда в зубах знаком, он играет в голове и давит на отдельные участки головного мозга, которые резко напрягаются в четных попытках вспомнить. Алиса видит женский силуэт, который неестественно отсвечивает в блёклом свете кухни. Девушка хмурится, а потом ступает вперёд, узнавая в этих чертах женщину с которой ей уже приходилось встречаться ранее; порядком трёх лет назад, а может и больше. Продолжая хмуриться, слегка сжимая губы, она опускает лампу, прижимая к бедру. — А ты всё так же не можешь запомнить, что в домах есть удобнейшее из благ цивилизации — дверь и звонок? Вы русские в берлогах, что ли ночуете или для вас любая дырка — вход? — К чёрту приличия и долгие вступления, дорогуша. Может, лучше поговорим о том, зачем я пришла сюда? — Я и не думаю, что ты по мне соскучилась, — кривит она губы, — ладно, только я ужасно хочу есть, а на часах, — она смотрит в сторону столика, рядом с диваном, где стоят часы, — три часа ночи, отлично! Ты что, слетала в Россию и ещё не адаптировалась к часовому поясу?       Алиссия проходит мимо Наташи, растянуто долго идёт к плите, включает газ, ставит чайник, а потом лезет в холодильник. Там ещё осталось немного макарон с сыром и кусок мяса, которые она приготовила два дня назад для соседских детишек, которых на неё скинул отец-одиночка, предварительно всучив парочку крупных купюр.       Алиса сидит за столом, поедая свой завтрак, пока Наташа меряет шагами её кухню, рассматривая фотографии на полочках в шкафах. Она заинтересованно разглядывает семью девушки, а потом смотрит на стол. Агент Щ.И.Т.а садится напротив недовольной хозяйки, смотря на неё с каменным выражением лица, как бы ожидая от неё дальнейших действий. Она молчит на протяжении всего времени и Алиса вспоминает русскую поговорку: «Пока я ем, я глух и нем» — хочется смеяться. Она закатывает глаза, вытирает рот салфеткой и выключает чайник, который кипит уже две минуты. Романофф улыбается, когда её «собеседница» кидает тарелку в раковину, опираясь копчиком на кухонную тумбу, и складывает руки под грудью, как бы разграничивая территорию. — Так что тебе нужно? — Помощь, — твёрдо говорит женщина, смотря на непонимающую хозяйку. — Помощь? Отлично! Наташа, я не агент, не наёмник и уж точно не гений; что я могу сделать? — Твои способности, они нужны нам для одного дела, понимаешь? Ты должна помочь нам, чтобы мы, по возможности, помогли тебе в дальнейшем. — Мои способности… Чего я ещё ожидала? Фьюри прислал тебя? Я не должна помогать кому-то, кроме себя в ближайшем будущем. К тому же, однажды я уже оказала вам услугу, не кажется ли вашей шайке, что я достаточно заплатила?       Романофф тяжело вздохнула, складывая руки в замок на столе и чуть поддалась вперёд, перекидывая корпус через стол. Она посмотрела в недовольные глаза Алисы, которые сейчас стали светлее, чем обычно, и перешла непосредственно к делу: — Ты можешь оказать нам неоплатную услугу: проявить своё влияние на некоторых людей, которые впоследствии смогли бы спасти целый мир. Только представь, ты сможешь сделать так, что вся наша планета будет защищена от низменных грешников, сможешь предотвратить множество катастроф, сохранить тысячи жизней. Весь мир будет перед тобой в неоплатном долгу, если ты поможешь угомонить кое-кого, слегка подправить его, так сказать. Разве твой бог не завещал верующим эту цель? — Сколько же пафоса… Я не хочу принуждать людей к чему-то, с чем они не согласны; это же против всех законов, против Конституции, против Женевской Конвенции о правах человека — против моих моральных принципов, в конце-то концов. И к тому же, подобное слышать из уст атеистки, весьма лицемерно, коммунистка, — цедит Алиса сквозь зубы.       Она с горящими глазами говорит о том, что не пойдет на сделку с совестью. Женщина опускает голову, а потом поднимается с места, упирая ладони в стол и смотря в упор на испугавшуюся громкого скрежета стула Алиссию. Пол в кухне плитчатый, поэтому металлические ножки стула — раскаченные и слегка изогнутые, — неприятно шумят, словно кто-то с нажимом проводит пальцами по сырому стеклу в автомобиле или ногтями по школьной доске. — Но ты обязана! Ты не простая девочка из Констанцы; ты — часть нашей системы, которая должен исполнять приказы. Не агент, да! Но человек, который стал обладателем дара — миру нужен он, так что у тебя попросту нет выбора. — Не боишься меня? Нет выбора? Разве это не демократическая страна? — Я мало чего боюсь, к тому же, навряд ли ты — неподготовленная и слабая, сможешь одолеть бывшего агента КГБ и одну из самых опасных наёмных убийц. Твоя демократия у нас не в чести, сама же меня коммунисткой назвала. — Говоришь так, будто бы гордишься всем тем, что ты успела натворить за свою жизнь, — сипит она, сжимая кулаки.       Алиса поворачивается к окну и смотрит на ночное небо, которое покрыто густым покровом серых тучек сливающихся с синевато-чёрной бездной неба. Она бы с удовольствием закурила или выпила, но как назло, не имеет ни одной, ни другой привычки. Потому рука тянется к кресту на шее, сжимает его между указательным и большим пальцем, покручивая на цепочке. Почему-то ей кажется, что бог сейчас ответит: напишет большими буквами «нет» на небе или пошлёт атаку птиц на её дом. Но он молчит, а Наташа раздражённо тарабанит пальцами по столу в ожидании ответа. Аткинс глубоко дышит, а потом слегка кивает своим мыслям, оборачиваясь к женщине. — Я не дам согласие, пока ты не расскажешь мне, что именно я должна сделать: либо так, либо никак иначе. Я хочу быть уверенной в том, что не натворю что-то ужасное; мы все прекрасно знаем, как спецслужбы — Гидра, Щ.И.Т. или любые другие — любят использовать людей против других, выставляя это за тернистый путь к светлому и чистому миру.       Набрав в лёгкие воздуха, Наташа трёт переносицу и закрывает глаза, словно бы опасаясь этого вопроса, который ей явно не нравится. Она, хоть и сравнивала себя с пауком, хоть изворачивалась как уж на сковородке, прекрасно осознаёт, что против Алисы у неё нет шансов: та ложь чувствует, если их взгляды столкнутся, то она необратимо всё поймет. — Есть человек, который испытывает небольшие трудности в обращении в свой прежний вид. Понимаешь? Он не может вернуться в свой привычный вид, застрял в форме, абсолютно лишённой человечности, — тянет Романофф, старательно избегая сути. Словно бы расставляя свои паучьи сети. — Погоди секунду… Человек, который не может вернуться в свою… форму? Ты что, про Халка говоришь? И как же я должна вам помочь? Прости меня, но я не смогу вернуть мутанту его облик: не хочу остаться мокрым пятном в вашем штабе. Поищи другого. — Кого? Кто может так же ловко как ты подбирать ключи к сознанию, кто способен на манипуляции с чувствами и эмоциями? Скажи — я найду. Но до этих пор, я буду стоять здесь, — твёрдо заявляет Наташа. Её голос заметно снизился.       Сведя брови вместе, Алиса непонимающе смотрит на неловкую Романофф, которая не знает, куда себя деть — ну или притворяется, хорошо отыгрывая новую роль. Ей всё это до ужаса не нравится, она даже задумывается о том, чтобы вышвырнуть спец. агента самой опасной службы в мире из своего дома, предварительно заставив содрогаться при мысли о её доме и дворе, но совесть вовремя бьёт по рёбрам, заставляя сжать кулаки.       Наташа исследует эти невербальные знаки, подмечая про себя резко нахмурившийся лоб и сведённые в тонкую полоску губы. Алиса выглядит раздражённо и зло, отчасти растерянно, но не прекращает прожигать дыру в своём столе. Большие глаза лазурного цвета с миндальным ареалом у зрачков, сейчас выглядят как у самой грустной собаки на свете — по форме они их и напоминают. Да и вообще, всё её лицо кислое и осунувшееся, а маленькая ямочка на лбу — след от ветрянки — и бледное лицо придаёт ему вид какого-то неправильного и поломанного предмета, вроде деревянной куколки, которая стояла в серванте у Наташиной бабушки. Кстати, именно этой круглоголовой кукле Наташа сломала ноги. — И этот мужчина не против всего этого цирка? — Он не совсем вправе решать, вернее, он хочет стать тем парнем, но у него ничего не выйдет без твоей помощи, Алиса. Прошу тебя, хотя бы сейчас спрячь свою чёртову гордость; ты знаешь, что может произойти с тобой — проходили уже. — Не угрожай мне! Я уже не маленький ребёнок, чтобы идти на поводу у страха, Наташа. Что я могу сделать? Заглушить мысли, вернуть его облик? Это трудно: мне будет очень больно, я могу сломать в прямом смысле этого слова. К тому же, у вас вроде бы телепатка есть, так что подключите её. Она явно способнее меня будет, — бурчит Алиса, когда слышит шум колёс у дома: там явно не одна машина.       Наташа выдыхает, когда осознает, что тонкая ниточка их разговора подходит к логическому финалу, когда понимает, что всё близится к концу, который был заранее утверждён, словно чёртов сценарий к новой постановке в театре Николаса Фьюри. Романоффа тяжело выдыхает, готовясь в случае особой необходимости использовать электрошокер, который мирно покоится на ремешке, прикрытый кожаной курткой. — Ванда не может, к сожалению, но и она не всевластна. Телепатия намного сложнее, к тому же, она может взорвать его мозг: он необычный — он не настолько силён, человек внутри него не выдержит этого. И власти к ней неблагосклонны. А ты имеешь гражданство и вправе перемещаться где угодно, так что сейчас — ты единственная кто может помочь нам и к кому у власти доверия больше, чем к… — К кому-либо из вас, — продолжает Алиссия.       Она тяжело выдыхает, понимая, что выхода у неё нет. Алиса в долгу у Щ.И.Т.а, те в свое время отстояли её право на нормальную жизнь в Америке, к тому же, если бы не Наташа, вряд ли бы она сейчас здесь стояла: родители могли отправить её в Румынию, попытались бы скрыть от правительства США. Романофф убедила её семью в том, что та будет в безопасности, что с ней ничего не случится; сейчас её слова кажутся лживыми, гниющими, как мясо пролежавшее под июльским солнцем неделю — зловонное и разлагающееся. Сознание не способно работать здраво в этот момент, потому сознание не приходит, а лишь тлеет под натиском огромных русских глаз напротив — глубоких и пугающих.       Алиса смотрит на Наташу, рука которой покоится позади на ремне, а потом берёт ключи со стола и, покручивая их меж пальцев, кивает на дверь в прихожей. — Надеюсь, твоя работа в Америке; мой загранпаспорт остался на квартире матери — в Мичигане.       Наташа ухмыляется, осознавая, что её миссия выполнена, а значит, не придётся применять оружие и чувствовать вину ещё за одно преступление перед собственной совестью.