Дурман

      Постояв на морозе, Фиса спустилась обратно в дворницкую. Как будто слабенько капало с крыши, кап, кап, побежало по лбу, кап…       Фису не волновал маленький водопадик, всё так же сидела у Мирека. Безмолвного, в беспамятстве. Костик куда-то ушёл, а она и не заметила. Просто сидела около этого несносного ляха, поглаживала сбитую руку, и не думалось ни о чём… Разве что… Испытание это, неужто за всю роскошную и праздную жизнь? Зачем?.. Чтоб уверовала в Бога, который так жестоко наказывает? Да уж, такому захочется молиться, терзая колени, хуже Аида… Сейчас бы отвезли их бренные души по Стиксу, в тоненькой лодочке… Но вскоре тяжёлые мысли прервал вернувшийся Костик.       Находчивый, достал тощую и косолапую курицу, живо сварил из неё бульон на примусе. Наваристый запах бедноты заставил Фису вспомнить, что она целый день ничего не ела. Выпила любезно поданную плошку, даже не морщась. Костик, тем временем, осторожно приподняв голову Мирека за подбородок, принялся кормить того бульоном, приговаривая: «Давай, пей, добрый супчик у меня сегодня вышел. Ой, пролил немного, прости. Сейчас уберу. Вот так. Ой, чёрт!»       От горячего по подбородку Мирека снова потекла кровавая дорожка. В необдуманном порыве Фиса опередила Костика и, прижав свой платок к разбитой губе, осторожно промокнула. Рот Мирека дёрнулся. Щёлочкой приоткрылся левый глаз. Слабая рука приподнялась, откинула одеяло и накрыла Фисину ладонь.       — Фиска, — немного гнусаво прошептал Мирек. — Ты как здесь?       Глаза подёрнуло горечью, боль спиралью дошла до нутра. Словно прошитая током, Фиса поднесла к губам стёсанные пальцы и поцеловала их.       — Дьяволом занесло, — проговорила сквозь слёзы.       — А где же муж? — Мирек оскалился: не доставало двух передних зубов.       — Объелся груш! — грустно усмехнулась Фиса. — Мирек, ты только живи!       — Да куда я денусь, — шелестяще произнёс и тут же скривился. — Только не смеши меня, рёбра очень болят.       — Господи, я верил, что вы принесёте чудо, Фиса Сергевна, — с новым благоговением вымолвил Костик. — Мирек, я тебе сейчас морфию вколю, и пройдёт. Тебя не тошнит? А то могу таз припереть.       — Угомонись, — бросил тот, прикрывая глаза рукой.       С того дня Мирек медленно пошёл на поправку. Почти всё время с ним дневала и ночевала Фиса, изредка прерываясь на сон в нагло отобранном у Костика кресле. Хоть тот и обложил его подушками, а шея после пары ночей болела знатно. Однако Фиса почти не замечала этого, ровно как и холода и зловония дворницкой. Всё чаще вспоминала она слова попа из их прихода о милосердии и думала: «Да, так и есть. Это оно. Когда всю себя отдаёшь, забыв о благах, когда его дыханием дышишь, когда за прикосновение одно жизнь отдать не жалко». Грязную работу, вроде перевязок и уборки, конечно, свалила на Костика, но нашёлся определённый энтузиазм в том, чтобы разговаривать с Миреком, рассказывать о тёплом сочинском море, белых магнолиях и безногой жёлтой ящерице. В очередной раз подавая Миреку тёплый чай, Фиса всё же поведала, как добралась до Петрограда, как потеряла дом, как чуть не шагнула с моста и чудесным образом узнала об этой дворницкой.       — Ты мне снилась, — сказал он после, бесцеремонно залезая пальцами в деревянную вазочку с кусками рафинада.       — Полагаю, в чём-то бесстыдном? — Фиса улыбнулась.       Мирек многозначительно подмигнул ей, хрустя сахаром, и протянул один кубик.       — Я тебе что, лошадь? — не хотела казаться окрысившейся, просто не до конца затухшая гордость снова взыграла.       — Ты кошка, — ответил Мирек. — Подай мне компресс, пожалуйста. Эх, скорее бы глаза зажили, хочу рассмотреть тебя, как следует.       «Я сейчас некрасива», — хотела сказать Фиса, но прикусила язык. Зачем прибедняться, и так всё было понятно из того, как смотрел на неё полуприщурившийся Мирек: со старым всеобнажающим интересом. Словно и не замечал испорченной завивки, покрасневших от недосыпа глаз и запавших щёк. К изуродованной физии Мирека Фиса тоже успела привыкнуть, уже не хотелось стыдливо прятать глаза. Только интересно было:       — А мне так нравились твои волосы. Кто ж тебя обрил? Доктор?       Мирек фыркнул, прижимая к переносице ледяной компресс:       — Я сам себе цирюльник, Фиска. Штормило, знаешь ли, сильно и страшно, «белая» приключилась. Привиделось, что в башке у меня копошится полчище вшей, кусучих гадов. Вот я и взял в руки бритву. Костик меня образумить пытался, что это всё видения, да я ему только в рожу дал. Страшное было время, моя дорогая пани. Ладно, это пустое. Поцелуй меня лучше, что ли.       — Но разве, — снова эта женская жалость, стягивающая всё внутри в тугой жаркий узел. — Тебе не будет больно?       — Мне будет хорошо.       Фиса никого не целовала так аккуратно и нежно. Губы Мирека были очень шершавыми, однако она мягко прошлась по ним и тихонько прижалась лбом к его лбу.       — Ну-ну, хватит тебе сейчас, это лишнее, — бормотала Фиса, отстраняясь, однако продолжала, несмотря на болезнь кичливейшего из ляхов, гладить того по подбородку, единственному, казалось, неиссиняченному.       Мирек всё порывался встать, упрямый, ненавидел то, как мелко возился с ним Костик. Фиса порой отворачивалась от этих лихих порывов, но потом стало всё равно, как будто привыкла, сама же этой грязью выпачкалась. И уже молчала, скорбно поглядывая.       На второй неделе Мирек начал ходить, то и дело сгибаясь, как говорил Костик, словно перочинный ножик. Каждый раз болело сердце. Единственное, на что можно было отвлечься, так это на терзающие догадки, откуда у Костика такие деньги. Может ведь доставать, что душе угодно: и новую косметику Фисе — пудры, помады, недешёвые, причём, англицкие, и кокаин, и редкостные продукты. Однажды даже индейку притащил, на троих умяли её за три дня.       Но это всё потом, потом спросит, припрёт к стенке.       Однажды, выкушав кокаина, упав на стол, забывшись, лбом возила по столешнице и пропустила момент, когда Мирек, всё такой же упрямый, вышел из их затхлой обители.       Нашла его на крыльце несчастного гадюшника. Стоял под снегопадом, как есть, только своё драное пальто на плечи накинул. Что за человек — ни боли, ни холода не чувствует, подумала Фиса.       Снег искоса крошился в тусклом газовом свете фонарей. Хрустели ступеньки, искрящиеся белизной, было светлым вечернее небо. Притихли пролётки с гремящими копытами лошадьми и крикливыми кучерами, не слышны стали обычные пьяные песни, лишь редкие прохожие прятали лица в воротники.       Фиса плотнее закуталась в платок.       — Что же ты делаешь? — больше с усмешкой, чем с укором.       Мирек не ответил, всё высматривал что-то вдали, монотонно и слепо рылся одной рукой в кармане, словно подумывал, а не отсыреют ли спички.       — Зачем ты встал? — снова спросила.       Он обернулся, знакомо прищурился, улыбнулся с загадочностью больными губами. Под одним глазом всё ещё темнел синяк.       — По-моему, очень свежо, — сказал непринуждённо. — Сколько в этом мешке томился, с ума сойти!       — Ты собрался курить?       Снег мгновенно таял на взъерошенном «ёжике» его волос. Заострившееся лицо будто снова приняло синюшный оттенок, а может, Фисе чудилось в игре света. Она глядела на Мирека, и в груди у неё горячо кололо, это ли в книгах обзывают «щемящимся сердцем»?       — Нет… Это я так… — он не закончил, видимо, припомнив.       Костик в дворницкой зачем-то завёл граммофон, и доносилось теперь надрывно-нежное, без прежней пошлости жестоких романсов. Под эту светлую печаль в морозе появился неожиданный уют, ещё бы фонарям поплыть перед глазами, и стало бы совсем легко. В скляночке осталась щёпоть, Фиса отлично помнила, втянуть дорожку, утешить себя — в сущности, истомная малость. Иначе же через пару часов как пить дать затрясутся руки, удушит, заноет тело. В следующий раз она пообещает себе продержаться подольше, кто знает, вдруг сладится? Но пару минут можно и обождать, пока заметаются слякотные тропинки, пока укрывается Питер в снежное, слишком невинное для него теперешнего. Такой ведь ноябрь выдался пять, безумие, ровно пять лет назад! Достаточное время, чтобы всем тронуться рассудком.       — Будешь мёрзнуть со мной? — Мирек косо мазнул по ней посветлевшими глазами.       — Вообрази, — парировала Фиса без всякого яду и обняла его плечи. — Утащим потом Костькину самогонку для сугрева.       С булькающим звуком Мирек дрогнул и тут же прижал руку к груди. Лицо на секунду исказило.       — Ой, не смеши меня, Фиска, прошу, — улыбался он, жмурясь.       — Прости, — шепнула в шею. — Я тоже забываю.       Мирек осторожно прижал её к себе, с паром быстро сказал что-то — польское или русское, насмешливое или ласковое — не разобрала, захваченная забытой нежностью. На переплетениях платка каплями съёживались снежинки, а из дворницкой голос запрещал кому-то говорить о любви.

***

      Был синий декабрьский вечер, и пропахшую нафталином дворницкую залил керосиновый свет. За стенами люто выл ветер, и оставалось только пожалеть несчастного Костика, подметающего заснеженную улицу.       Фиса полезла первая, нахлынула сзади апельсиновым парфюмом (в какой-то момент она перестала брезговать любыми подарками Костика, совсем захирела, видимо). Потёрлась щекой о плечо Мирека, перепачкав его белой пудрой, получила желанный поцелуй в губы, влажный и настойчивый.       — Это ты, кошка? — не открывая глаз, Мирек прогнулся в пояснице.       — Кого ещё ты ожидал в этой каморке? — Фиса беспардонно обогнула его, пробежавшись пальцами по спине, и залезла на колени, широко расставив ноги.       Долго всматривалась в лицо, критично закусив губу, затем осторожно провела пальцами по переносице Мирека. Так нежно, словно она была хрустальной.       — Он стал ещё кривее, — мурлыкнула на ухо. — А говорят, в Париже убирают даже маленькие горбинки у завзятых модниц.       — Только до Парижа нам сначала надо добраться, Фиска, — засмеялся Мирек и тут же замолк, ведь его губы были нагло сжаты тонкими Фисиными пальцами.       — Не говори. Что ты делаешь со мной, распутник, негодяй, — она жарко зацеловала его в шею, спускаясь к распахнутой груди. Обняла за затылок, прихватила едва отросшие волосы, которые, как кстати оказалось, были вовсе не чёрными, а каштановыми. «Красил, дурачок».       Быстро переняв её жар, Мирек торопливо расстегнул верхние пуговицы Фисиного платья, бесцеремонно запустил руку под корсаж. Грудь собственнически стиснули, но не до боли, до одного лишь тепла от широких ладоней. Фиса всё елозила у него на коленях, скребясь по-кошачьи ногтями и с поцелуями шепча Миреку в шею: «Ну, зачем же мы, я же совсем тебя не люблю, глупый».       Почувствовав, что Мирек совсем уж ей одурманился, Фиса, не дожидаясь, пока её кинут на кровать, как шлюху из вертепа, сама упала на примятое покрывало, бесстыдно задрав ноги. Плевать, что на чулках зарубки швов, а бельё перестиранное. Фиса знала, что сведёт с ума изголодавшегося за время болезни пана Квятковского.       Он сразу залез ей под юбку, раздевая. Потом его лоб щекотно задел её бёдра. Фиса выгнулась на постели, — это было неожиданно. Мирек вдруг решил сделать ей приятное, что это, благодарность за всю заботу? От умелых влажных прикосновений Фиса тихонько выла и сминала простынь. Притягивала Мирека ближе за затылок. Боже, только бы он был рядом, ненавистный, родной.       В секунду истинного кейфа Фиса стукнулась головой о спинку кровати, сладостно прочувствовав боль. Разум шёл кругом. Мирек тем временем снял рубашку, спустил штаны и кальсоны. Крепко поцеловал Фису в губы, вжимаясь полукружьями ногтей ей в плечи.       — Готовься, Фиска, — прошептал на ухо и вскоре прижал к себе, как единое целое.       Она позволила ему быть сверху, боясь ненароком повредить в страстном порыве не до конца зажившие рёбра. Даже в полутьме Фиса видела у него на груди побледневшие очертания тех страшных кровоподтёков. Её дыхание стало отрывистым, тело в сильных руках ходило ходуном, как маятник. Фиса ругалась на него на русском и польском, то называя дьяволом, то веля продолжать ко всем чертям. Её стоны стали совсем уж пошлы, но знала ведь, что деликатный Костик не посмеет и носа сунуть в каморку, пока тут творится такое. Вымотанная, на грани, Фиса решилась куснуть Мирека в шею, в благодарность зацеловывая помеченное место. «Не люблю тебя. Не люблю», — бормотала она.       Потом Костик всё же пришёл, пунцово-красный то ли от мороза, то ли от стыда. Помог Фисе набрать воды в таз и хорошенько помыться. Смыв с себя вонючую пену, Фиса, как есть, в одном полотенце, заползла под бок к засыпающему Миреку. Обнял её со спины, вжался губами в затылок. Спасение. Так они ворковали уже вторую неделю. Вначале Фиса ещё боялась причинить ему боль, отодвигалась, как могла, но всё равно выходило во сне заехать локтём или коленом по больным рёбрам. Мирек тогда бранился, говорил, что в могилу его сведёт, но не прогонял. А теперь вот можно без обиняков прижаться и заснуть. Ненавидела ведь раньше душные объятья Алексея, а тут вон оно как…       Разбудил их Костик, вовсе расщедрившийся, притащил заварные пирожные. Всего две штуки, им на пополам, но всё равно, в разграбленном Петрограде редкость дикая.       — Какие у вас интересные тайны, товарищ дворник, — вслух рассмеялась Фиса, слизывая крем со слоёного теста.       Костик потупился, нахмурился, затем, под предлогом того, что ему надо снова разметать заснеженные дорожки, выбежал прочь.       — Мирек, — позвала Фиса, смешливо испачкав его губы в белой сладости. — А давай-ка проверим Костькину халупу.       — Что ты задумала, кошка? — саркастически отозвался Мирек, обнизнувшись, и обхватил Фису за талию. — Опять безумствуешь.       — Ничего-ничего, — погладила его по щеке. — Кажется мне, что неспроста он тебя приютил. Говорил, что ты пропил да проиграл всё нажитое…       — В рулетку увлекло, — погрустнел Мирек. — Завлёк один приятель, чуть было по дорожке Конрада не пошёл, сам чуть не вздёрнулся…       — Ну-ну, — похлопала его по лицу Фиса, вновь прильнув. — Не стоит об этом вспоминать. Ты лучше скажи, когда тут с Костиком выпивал, ничего странного не заметил?       — Совсем не до этого было, — покачал головой Мирек. — Как в забвенье время провёл.       — А сейчас мы всё проверим, — Фисины глаза алчно сверкнули, с увлечённостью сыщика принялась простукивать стены.       Не в выгребной же яме, что на улице, Костик спрятал свои сокровища. Фиса почти что сбила костяшки, исследуя плесневелую стену. Звук вначале был насыщенный, тупой. Но вот, на каком-то из кирпичей, стал податливым, плоским. Фиса кинула на Мирека весёлый взгляд.       — Поможешь мне? Не хочу снова ногти ломать.       Мирек недоверчиво поддел один кирпич, потом второй, и обнаружилась зловонная щель. Там, среди грязи, лежали завёрнутые в толстую бумагу монеты, Фиса сразу поняла по проступающему ореолу. Немного брезгуя, вытащила свёрток. Блеснуло золотом, надо же, ещё и пару колечек с бриллиантиками спрятал. Фиса совсем уж раззадорилась, надела одно кольцо себе на палец, полюбовалась сверкающими гранями и только хотела подкинуть ввысь горстку золотых монет, как дверь распахнулась.       На пороге стоял Костик, простоватое его лицо вовсе побледнело.       — Фиса Сергевна, — только и смог проблеять он.       Фиса, зло улыбаясь, оставила украшения, напрягла руки, приблизилась к Костику и крепко схватила того за предплечья, закрыла ногой дверь.       — Ну-ка говори, товарищ, откуда у тебя сии сокровища?!       Мирек смотрел на них непонимающе.       — Действительно, дружище… Ты что же, вор, грабитель, налётчик?       — Помилуйте, — взмолился Костик. — Я объясню, только шуму не поднимайте!       Тяжко сел за стол и проронил:       — Это от прежней жизни моей осталось…       — А, так ты граф или князь? — продолжала издеваться Фиса.       — Нет, просто в дурное дело однажды ввязался. Служил я у одного хозяина, тот делишками тёмными промышлял. Бил меня сильно, в прошлом году удрал от него наконец. Отдавать ничего не стал, думал, убьёт меня…       — И чем же он промышлял? — глаза Фисы азартно горели.       — Опиум перевозил в Харбин. Было у него несколько агентов, я в том числе. Так, пару раз в год катались, менял там всё на валюту, покуда было можно. Да и на драгоценности…       Костик закрыла лицо руками, содрогаясь, вероятно, от раскаяния.       — Будет, — положила руку ему на плечо Фиса. — Нечего было так долго секретничать. Ты только открой, что за человечек это. Понимаешь, нам ни в коем разе нельзя оставаться в загибающейся стране. Если этот твой тип может устроить какие-то деньги, сведи меня с ним. Я уж в долгу не останусь.       Фиса посмотрела на Костика столь обескураживающе, что тот, шумно сглотнув, сумел лишь кивнуть. А Мирек снисходительно цыкнул:       — Эх, Фиска, умеешь ты влипать в истории.