***
Окончательно бежать решили за завтраком. Володымыр Ивановытш сделал что-то похожее на гоголь-моголь, и Шурка, ковыряясь ложкой в яичной мякоти, слушал про то, как по городу идут сплетни, мол, офицеры со дня на день должны оставить Тарнополь и, видно, действительно уйдут, оставив рожки да ножки. — Як нам звідси вибратися, коли собаки думають розкрадати місто? — немного злобно спросил Лесь. — На ринок йдіть, що на площі, це недалеко. Там спекулянти зі Сходу вас можуть вивезти, — отозвался Володымыр Ивановытш. Температура у Леся спала, едва доходила до тридцати семи. Бодрился, суетился, говорил, что сейчас оденется и вместе с Шуркой пойдёт на этот самый рынок, договорится с кем-нибудь. Шурка отыскал широкий чёрный платок, сделал из него Лесю перевязь. С этим платком и в тёмном Никиткином плаще, с тенями под глазами Лесь казался каким-то полупризрачный мстителем из легенд. С решимостью он увёл Шурку в город, по тому самому маршруту, что указал им доктор. На толкучке было страшно. Торговали даже офицерики: кто-то выменивал газыри и даже обручальные кольца на продукты, кто-то, деловито проходя вдоль рядов с фруктами, откусывал от недоспелых яблок. Лесь сметливо бросил взгляд на одного мужичка, продававшего мешки с мукой, сказал Шурке держаться чуть поодаль и начал что-то долго втолковывать торгашу. Шурка нетерпеливо топтал грязь под ногами. Подражая офицерам, угостился походя малюсеньким яблоком с лотка и, вернувшись, увидел, как Лесь сделал подманивающий жест. — Пан Апанас нам допоможе, — улыбнулся. Апанас был крепким мужичонкой, с жёсткой и ещё более запущенной бородой, чем у Пал Семёныча, пористая, загорелая, как грязью покрытая кожа на его квадратном лице блестела от пота, мутноватые глазки же искрились от азарта. В длинной незаправленной рубахе, что почти прилипла к взмыленному телу, поверх коричневый, как у трактирного полового, жилет, пузырились у колен солдатские галифе. Апанас деловито вытер нос рукавом и заговорил с тем самым говором сенных торговок: — Шо, хлопец, с ним бушь? Шурка растерянно кивнул. — Я тады зараз предупрежу, шо помогать мне бушь. Ты-то здоровый, со мной мешки продавать бушь. А подраненный твой нехай в кибитке с Ксанкой побалакает. — Что за Ксанка? — нахмурился Шурка. — Доча моя, — засмеялся старый спекулянт. — Гарна девчина, пышны груды! Наше, усе наше! Лесь поморщился, а Шурка неловко отвёл глаза и заметил вдруг белобрысого унтера, кажется, из артиллерии, что прикупил себе крынку молока и как-то недобро на них пялился, будто признав. Ах, как необдуманно они пробрались в гущу заполонённого русскими Тарнополя! Но не вымазываться же углём, как Фанфан у Буссенара! И Шурка вновь взмолился: — Пожалуйста, скажите, мы можем сейчас тронуться? Если ваша кобыла готова… Тронуться… Разве что, рассудком. — Ластивка всегда готова, — характерно искажая звук «г», ответил Апанас. — Сейчас, хлопче, последний мешок продадим… Шурка почти что вжался в здоровое плечо Леся, тот всё немного шатался, дёргалось у него в тике одно веко. Но, по счастью, подошла какая-то баба, купила у Апанаса проклятый мешок, и двинули на серой лошадке, резво побежавшей прочь из Тарнополя. Внутри кибитки ещё оставались исшедшие белой пыльцой мучные мешки. Не хотелось вовсе спрашивать Апанаса, где тот добывает провиант. А ещё на мешках сидела дородная Ксанка, девица лет двадцати, в бледно-розовом платьице со свалявшимися рюшами, внимательно изучающая своих новых попутчиков тёмными глазами. — Шо, хлопцы, бежите? — насмешливо спрашивала она. Порой играла на свистульке в виде глиняной соловушки, насвистывала корявые, несвязные мелодии, сверлящие Шурке голову, словно иголка. Лесь грубо обрывал девчину, велел ей немедля прекратить их мучить. Когда выбрались на просёлочную дорогу (слева, отдалённо, лишь раз бабахнуло), Апанас решил устроить привал. Достал из котомки несколько картофелин, разжёг костёр, рассказывал в дымной полутьме, мол, из города Сумы они с дочей, выживают, как могут, и паскудными свои делишки не считают. Шурка обжигал нёбо об жёлтую мякоть, картофельная шелуха застревала между длинноватых передних зубов, и корчил лицо, пытаясь языком её извлечь. Хоть бы сего позорного приёма не завидел Лесь! Но тот молчал, видимо, ослабевший, съел лишь одну картофелину, запил кипятком и стал немножечко клониться в траву, как тогда, перед их летучим составом. Апанас травил байки про бойкий обман подворачивавшихся офицериков. Брехал им, шо доча хворая, давил на жалость, выдавливал, что горох, слёзы. А Шурка едва ли слушал, вновь взвалив левую руку Леся себе на плечо, потащил того в кибитку и там, на мешках, почти что в обнимку с ним закемарил. Лесь беспокойно возился, глухо вскрикивал порой, кусая губы, и Шурка в полудрёме онемевшими со сна пальцами поглаживал его пальцы. Проспал до утра, покуда не встало солнце. Жара усилилась, запекала белёсые полотняные стенки. — Душно, не можу я, — выронил Лесь, как мог только он — глуховато, но мелодично — тихой, надорванной струной бандуры. Лесь. Даже имя его звучало какой-то лесной нечистью, кого ж они там напридумывали, мавок каких-то, мольфаров… В белом солнечном свете сквозь полотно кибитки лоснилось его скуластое лицо, над тонкой губой поблёскивало. — Конечно, пойдём на воздух, — кивнул Шурка и прибавил, запомнив нежное: — Лесико. — Чому ти так пом’ягшуєш нашу «е»? — усмехнулся Лесь, когда осторожно пристраивался на расстеленном покрывале средь усыпанного цветами луга. Рябили ромашки, пижма, пастушья сумка, клевер, да так много всего, что глазам становилось больно. Пахло одуряюще, летом, детством, забылись даже голубые, родниковые глаза офицеров, полные гнева. — Я не знаю вашей фонетики, — осторожно ответил Шурка, ложась рядом и тут же со сладким хрустом приминая стебли. — Лучше скажи, что тебе такое приснилось? Лесь не брился который день, не давался, и над губой у него плотнее залёг тёмный пушок. От вопроса поморщилось лицо. — Все те саме, Шурко. Що менi руку вiдпилили. Ужасно хотелось причесать его спутанную чёлку или хотя бы вытащить из неё короткую глупую былинку. Лесь скорбно глянул на лангетки, примотанные к руке, и с ненавистью сказал: — Ты зрозумiй, Шурко, менi гидко бути безпорадним. Забув я, що був дуже хворобливим хлопчиком. — Как это — бэз-по-рад-ным? — странно помпезно подёрнуто было слово этим «парадом». — Ну що ти — як та як? Одна рука в мене, вважай, мертва, пальцями поворухнути не можу! Шурка сорвал крупную ромашку, покрутил в руках грязноватую ножку и, ведомый горячившим нутро чувством, вплёл её над левым ухом Леся. — Ти що? — пепельные глаза скосились на него. — Да так. День пригожий больно, — Шурка улыбался, кажется, впервые за годы зловонных вагонов и стонущих военных рож. — А мольфар, может, правду нагадал — заживёт твоя рука. Смотри, как быстро на поправку идёшь. Лесь засмеялся — и весело, и нервно. Обнял левой ладонью недвижимую правую кисть через чёрный платок. — Твоя правда! Я просто нетерплячий буваю. Вибач, будь ласка. Ниє, от i злюся. А дивись, яке небо сьогоднi! Небо действительно замечательное. Высокое, как у Гоголя, или в фильмах про Дикий Запад, где ковбои спасают поезда от бандитов и целуют красавец-креолок. У Леся красивые губы, тонкий росчерк, поджаты немного. А в спутанных каштановых волосах всё ещё белела неубранная ромашка.***
В какой-то маленькой деревушке, огибая хмурые фигуры в затрёпанной одёже, морщинистых старух и дедов, полинявшую молодёжь, несмотря на жару, кутавшуюся в цветастые платки, продавали злосчастные мучные мешки. Шурка чувствовал, как содрогается тело, не знал, то ли скрестить руки на груди, то ли вовсе опустить, дрожащие. Заикаясь, зазывал покупателей вместе с зычным Апанасом. Пытка вечная! А Лесь с этой развращённой, назойливой девицей там, в кибитке, что спряталась в тени мелкого леска… Шурка почти что падал в обморок от зноя и жутчайшего стыда, уже не помнил что втолковывал жухлому старику, которому помог дотащить мешок до хаты. Жинка его предложила Шурке чаркой промочить горло. Так обожгло, что показалось — денатурат. Шатаясь, побрёл с Апанасом до кибитки в лесочке. Лесь нашёлся жующим кончик тонкого колоска, полулежащим на мешках. Поодаль плакала Ксанка. — Доча, шо?! — лохматые брови Апанаса взметнулись. — Батько… — пролепетала Ксанка и горше прежнего зашлась плачем. Потом сплюнула, выбралась из кибитки, перебралась к отцу на козлы. Шурка, всё ещё немного пьяный, упал в мучную пыльцу и косо глянул на Леся. — Что ты ей наговорил? — Сказав, де місце таких повій, як вона, — знакомо опустился вниз кончик точёных губ, в глазах промелькнула недобрая насмешка. — Ты прав. Ну её к чёрту! — Бісова дівка! — убрал прядь со лба и нарочито медленно, будто дразня, откинул голову Лесь.***
В полях Волыни рождалось раннее утро, свежим вязким соком бежало по раскрывшимся после холодной ночи цветкам. Шурка отдёрнул кончик полотнища и выглянул из кибитки. Пылилась дорога. Часы сейчас позвякивали в набитом крошками махры кармане Апанаса, а потому оставалось лишь гадать, который час. Седьмой, восьмой… Глаза слипались под отёкшими веками, снова хотелось завалиться на мешки, под бок к Лесю, кажется, мирно спавшему. Спутанные волосы вновь упали на лоб, перебитая рука почти выпадала из платка, всё такой же постыдный угол. Шурка поморщился от замерзающего носа и спрятался вовнутрь, вдохнул мучной пыльцы, хотел было чихнуть, но услышал голос Апанаса с козл, заставивший подавиться. — Вона там, огни блымают. Поедем к лагерю усе ж, Ксанка. — Лагерю? — непонимающе отозвалась девчина. — Шо, сдадим их офицерам? — Да нехай, — засмеялся Апанас. — Слухай, доча, батька дело предлагает. Их благородья нам харчей подвалят, а может, и грошей. Бачила ж, каков этот хлопец подраненный. Как есть этот, как его… Ну, смутьян украинский. Шурка обмер. Ладони взмокли, затряслись. Лесь, казалось, даже не шевельнулся, сморённый, и по-хорошему, надо было его растолкать и опять — спрыгивать беглыми зверями, уносить ноги, путаясь в траве, щипучий пот зальёт глаза… — Добре, доча, мне облегчиться треба, — замерла кибитка, завозился впереди Апанас. Шурка вжался в мешок. Начало подташнивать от близкой погибели, медленной и мучительной. Вдруг в мгновение дрогнули у Леся веки, словно не чувствуя раны, он поднялся на ноги, исчез за полотнищем. Шурка тут же вылез следом, да так и замер, свесив ноги. Лесь, и быстро, и скользяще в Шуркином сознании, пнул в колено Апанаса, начавшего расстёгивать штаны. Блеснуло на солнце маленькое и острое. Шурка вскочил, и разгляделось, что в левой руке у Леся зажат тонкий скальпель, который он неумолимо приставил к горлу придавленного к земле старого спекулянта. Гордый и спокойный профиль был смертельно красив на зеленящемся фоне бездонных трав. У Апанаса под бородой заметно затрясся подбородок, булькнуло, и вскричала замершая у кибитки Ксанка. — Ти що, сучий сину? — голос Леся лился мерно, но жёстко. — Я ж тобі язик через горло витягну, а твоєї доньці обличчя прикрашу. Ну, хочеш ще дурити? Апанас, бледно-серый, зашёлся хлюпающими всхлипами. — Не трожь батьку! — пролепетала Ксанка, видимый ужас пронёсся по её щекастому лицу, тоже обмерла, схватившись за голову. — Выбачь, хлопче. Виноват. Довезу, куды треба, вот вам крест! — отчаянно забился Апанас. Шурка глядел, как завороженный. Лесь нахмурился, но убрал скальпель, ударил Апанаса под дых и, пока тот кашлял, сказал, отряхнув ладонь: — Довезеш, погань. Ксанка с рыданиями рухнула подле отца, а Лесь спрятал скальпель в голенище сапога и нетвёрдым шагом пошёл к кибитке. Сквозь тонкие губы прорвался стон, когда устраивался на мешках, улёгся на левый бок, обнял за локоть перебитую руку. Шурка следил за его движениями, не смея отвести взгляд. Что-то хищное, полубезумное до сих пор словно сокращалось в жилах Леся, морщившегося от боли. Так он, значит, резал своих врагов… С леденящим, издевательским умиротворением, а на дне — чем-то озлобленным, захиревшим. Шурке почудилась прихотливо поблёскивающая полоска скальпеля у его пересушенного со сна горла. Шурка вздрогнул. — Я можу бути відмінним лівшою, — прикрыв глаза в уже знакомой манере, проронил Лесь. Кровь отлила от его лица, чёрный платок, повязанный через шею, сбился. — Ты стащил скальпель у Володымыра Ивановытша? — спросил Шурка. — У кого ще! Он там, між мішками, лежить револьвер дівки, подай його сюди, — Лесь чуть приподнялся и кивнул в сторону. Лёгкое Ксанкино оружие воровато подхватилось двумя пальцами, как готовая взорваться граната. Лесь положил его к своему изголовью. — Файне. — С ума сойти, когда ты успел приметить? — Шурка был даже благодарен забывчивой девчине. С другой стороны, вот оно, чернеет между ними, с приготовленной пулей, а может, и не одной. — Тільки зараз. Спати тепер будемо по черзі, — Лесь неловко пытался просунуть правую руку обратно в перевязь. — Наверное, верхняя лангетка сбилась. А может, и швы разошлись, — обеспокоенно взглянул Шурка на повязку, однако ни того, ни другого не замечал. Даже крови не выступило после этаких звериных прыжков. — Заспокойся, Шурко. Просто встав різко, — через силу улыбнулся Лесь, когда Шурка с бережностью обвязывал по новой платок вокруг его шеи. Волосы у Леся сзади отросли и немного вились, видимо, от влажности, тонкими завитками касаясь лоснящейся кожи. — Ты помнишь, как в первый раз убил? — нерешительно спросил Шурка. Лесь вскинул мрачный и полупустой взгляд. — Ні. Не рахував. Трясся трохи перед боєм, а потім, як вино, захлеснуло. Стріляв, рубав. Деякі наші кричали та плакали, а я, як заведений, стріляв. Кров лилася, але чия — не пам’ятаю… — Понятно, — горько вздохнул Шурка. Когда спал третью ночь, перед глазами опять был преступно красивый Лесь с алым венком на голове. Что за ягоды — ах да, калина ведь… Пел же: «Ой у лузі червона…» Потом ещё Шурка спросил: есть ли у них что-то такое, светское? — W życiu bliska będziesz mi zawsze ty, tylko ty… — немного издевательски напел Лесь, по-польски. А потом сказал жёстко, «що це вульгарність страшна». Несколько раз Шурка выглядывал из кибитки, клонился к синей ночной дороге, слушал истеричных птиц и глухие пьяные разговоры Апанаса и Ксанки. Даже плакал, нырял лицом в холщевину. А ведь казалось, что разучился. Лесь крепко спал на спине, заложив больную руку за чёрный платок. И только однажды, когда уже покинули линию фронта, когда Апанас подвозил их к вокзалу в Виннице, Лесь пальцами правой руки слабо, будто нехотя, тронул Шуркин рукав. С отросшими ногтями, бледные, они едва шевелились. Лесь улыбался. — Подивись, — вкрадчиво сказал. Шурка дал ему одно красное яблоко, и правые пальцы неуверенно сжали его, потом, засомневавшись, Лесь оставил слабую руку лежать в чёрной перевязи, взял яблоко рукой левой и, погрустнев, откусил от бока, видимо, сдавшись. Затем, когда остановились близ угловатого вокзала, где какой-то китайчонок показывал дурацкие фокусы с бумажным рулетом на пальцах, Лесь нашептал что-то желчное Апанасу на ухо, так, что тот дрогнул, а Ксанка набожно перекрестилась. Оставшись одни, дождались теплушки, куда хлынули беженцы, по большей части закутанные в ветхое тряпьё. Лесь, кажется, вновь мучившийся от боли в раненом плече, только-только перевязанном Шуркой, оглядел теснящихся попутчиков, привстал и протянул кусок хлеба и печёную картофелину с последнего привала мальчишке лет восьми, что ехал вместе с худющей, морщинистой, как старуха, матерью. Малец с жаром вгрызался в холодную мякоть, а Лесь, неопределённо хмыкнув, лёг на Шуркины колени, глядел вверх, на тёмный потолок, что-то вполголоса напевал на своём, украинском. Почти засыпая, Шурка исподволь смотрел на изнеможенное скуластое лицо и чувствовал, что сам будто бы попал в полон.