Дурман

      — Агатка, ты сошла с ума! — шептала Илонка, когда уплетали, по половинке, спелую грушу на заднем дворе школы.       — Нет, не сошла, — улыбнулась Агата, вытирая губы. — Надеюсь, ты никому не разболтаешь. Я верю Мариану, а он верит мне.       — Он же западник, — хмыкнула Илонка.       — И что с того? Польшу давным-давно разорвали на несколько частей, а теперь она постепенно объединяется. Знаешь, я уже ничего не боюсь. Наверное, я страшно наивная… Но всю жизнь об этом мечтала…       — Это же опасно, — выговаривала Илонка. — Тебя могут арестовать, посадить в тюрьму.       Агата откусила от груши. Да, могут. Мама будет плакать. Но иначе… Как же иначе? Что делать? Извиваться, оправдываться, говорить, мол, я с ними случайно оказалась? Боже, она даже не знает, что ей поручат, а согласилась… Но как, как иначе? Агата стиснула губы.       — Послушай, — с небольшой горечью ответила. — Мне беспокойно сидеть на месте и ничего не делать. Ты же, наверное, понимаешь — у всех наших, что восставали в прошлом и позапрошлом веках, были семьи, какая-то своя жизнь, думаю, они так же мечтали, томясь в темнице, оказаться дома, перед камином, с тёплым чаем в руках. Но борьба за свободу — это всегда жертвы. И я не могу трусливо отсидеться.       Агата встала, оправила платье и выразительно посмотрела на Илонку.       — Ну, ты отчаянная, — сказала та.       Помогла собрать тетрадки, Агата горестно закрыла последнюю, с нерешенной географией. Прошлая «тройка» наверняка опечалит маму, но Агата жестоко вырвала страницу из дневника. Пока шла домой, встретила Тадеуша — тот был взмыленный и запыхавшийся.       — Яга, пожалуйста! Ни одной колонки не встретил! Принесёшь мне воды кружку?       — От кого бежал? — с тревогой спросила.       — Ни от кого, — бросил Тадеуш, встряхнув вихрами. — Считай, что играли.       — Не нравятся мне такие игры, — вполголоса откликнулась Агата. — Подожди меня во дворе, прошу.       Шмыгнула в дом, надеясь, что бабушка не увидит, вошла на кухню, плеснула воды в надколотую чашку и сразу же заметила плавающего на поверхности коричневого жучка. Поморщилась, вылила раковину. Потрясла чайник — пусто, заново кипятить придётся… Растерянная, Агата вернулась к Тадеушу и объяснила курьёз, чувствуя, как краснеют щёки.       — Я б даже из рукомойника попил, — улыбнулся тот.       — Нет, как можно… Пойдём-ка к Бартеку, насколько помню, у него сок из яблок есть.       Молча двинулись по обдуваемой слабым ветром улице.       — Скажи, Яга, — начал Тадеуш. — Что за дела у тебя с этим Кукизом?       — С Марианом? — Агата дёрнула плечом. — Да так, предложил мне стать подпольщицей. Они ведут переписку с опальными… Я не так много знаю, вот, в среду пойду к ним на собрание.       Тадеуш хмуро покусал губы, но оставил этот разговор. Пришли к Бартеку, потискали напившегося молока Лешека, сами утолили жажду сладким соком с лёгкой пеной наверху. Потом Бартек тоже принялся задавать Агате вопросы про прапорщика Кукиза. Отмолчалась. В носу щекотало от слабого солнца, в душе же томительному клубком разыгрывалось волнение. Завтра вечером она должна будет выскользнуть из дома, прибежать на прежнюю улицу Шопена, к кому-то на квартиру…       Когда сидели у Бартека во дворе, одни, под вишней — обобранной, безъягодной, Тадеуш снова заговорил.       — Я не стану тебя отговаривать, Яга. Буду за тебя молиться. Но Мариан… Он же убивал, собственноручно, понимаешь, на войне люди ожесточаются. Видел уже таких. От хлопков машин шарахаются, от случайного тычка в плечо ощериться могут.       Агата улыбнулась.       — Мариан мне рассказывал, что большую часть войны в штабе провёл. А убивал он или нет — не знаю.       — И всё же, Яга, — Тадеуш остановился, положил загрубевшую ладонь ей на плечо. — Ты осторожнее будь. Уж не знаю, что ещё немцы выкинут.       — То же самое хотела сказать тебе, — фыркнула Агата. — Расскажешь, может, от кого убегал?       — Да с ребятами каштанами в саранчу кидались, — немного помявшись, буркнул Тадеуш, отвёл глаза, словно стыдясь своего ребячества.       Агата, прикусив губу, молча прислонилась к стене, сняла туфлю с ноги, где большой палец кололо от маленького камешка. Тряхнула, поскакал, серенький, по дорожке. Неуклюже попыталась просунуть ступню обратно, немного потеряла равновесие, и Тадеуш мягко удержал её ладонь, рыцарски, как подают руку прекрасной даме. Агата зарделась от странной мысли. Что-то тёплое, распускающееся первоцветами нежилось у неё в груди, прибиралось лёгким покалыванием в кончики пальцев.       Слепило солнце, жарко расплывающееся на вдавленных в землю булыжниках, будто стремясь их оплавить, шумела ольха узкими полупрозрачными листиками. Увядало знойное лето, и совсем не хотелось думать, что войне нет ни конца ни края…

***

      В этот раз запекли невесть откуда добытую мамой утку, очень жилистую, правда. Сероватого мяса едва удавалось наскрести с костей. Мариан не жаловался. Всё так же, в штатском, в видавшем виды полосатом жилете поверх застиранной рубашки и коротковатых брюках, сидел у них за столом, против Агаты, достал из сумки половинку полузасохшего лимона и щедро, на свой манер, кислым соком сбрызгивал отхваченные волокна мяса. Передал почти что выжатую дольку Агате. Растянула губы, отказалась.       — Я её лучше немного посолю.       Бабушка и мама ушли наверх, решили не мешать разговору молодых. Мариан им нравился, видимо, так сильно, что, быть может, думали, мол, скоро посватается. Агате об этом размышлять вовсе не хотелось. Мучилась тем, что после ужина пан Кукиз должен был повести её как будто на прогулку, а на деле — на то самое подпольное собрание. Аппетита не было. Агата пила кипячёную воду, не желая добавлять в неё смолистый чин чен пу, и под нос себе напевала:       — Bagnet mnie ukłuje, śmierć mnie ucałuje. Ale nie ty…       — «Розмарин»? Ты меня извини, Агата, но это же такая пошлость — про одних девчин поём, даже в военных маршах.       Вскинула на него непонимающий взгляд.       — По-моему, это как раз о скоротечности жизни. Да и поют её на разные мотивы. Я слышала бравурный. А ещё слышала, как добавляют куплет: «Za naszą niewolę, za nasze kajdany, za wylamy łzy»…       — А вот это хорошо, — пухловатые губы Марианна сжались в нитку. — Это уж точно — за пролитые слёзы…       Когда Агата закончила убирать со стола, на минуту шмыгнула на второй этаж, услышала, что мама и бабушка беседуют у мамы в комнате. Нерешительно Агата шагнула в тяжёлую бордово-шторную бабушкину спальню. Там, на резном комоде из красного дерева, обнаружился флакончик герленовских духов. Агата, немного морщась, глянула на себя в протёртое до блеска зеркало, поправила густо спадающую чёлку, разгладила воротничок скромного коричневого платья.       Подумав что-то вроде «в подполье не ждут маленькую девчинку», несколько раз надавила на упругий шарик, сбрызнула себя «Герленом», удушающе перецветшей камелией. Герленовский дух патокой покрыл Агату, осел на волосах, лице и шее, оставил масляные следы на затянутой грубой тканью груди. Агата, как воришка, быстро поставила флакончик обратно и резво сбежала по лестнице вниз.       Мариан, выправившись, словно на параде, подал ей руку. Но уже когда шли по прохладному бульвару, наморщил нос, комично дёрнулось одно оттопыренное ухо.       — Агата, ты зачем? — спросил, подавляя смешок.       — Это всего лишь духи, «Герлен», — пролепетала Агата, нежданно осознавая, какую глупость натворила. — Они так сильно пахнут?       — Одуряюще, — засмеялся Мариан. — Боюсь, наши не оценят. У нас там квартирка маленькая, хоть противогаз, как при химической атаке, надевай.       — Извини…       К лицу хлынул жар, заозиралась в поисках ближайшей колонки, чтобы умыться. Но нет, так будет много хуже, чёлка намокнет. Агата крепче сжала локоть Мариана и, отведя взгляд, прошла с ним до улица Шопена, до бывшего здания почты, что с Богоматерью. От него свернули, побрели дворами, кое-где с балконов свешивалось сохшее бельё, и пахло свежестью, как перед дождём. Мариан всё оглядывался, видно, ожидал слежки, потом, крепче прижав к себе Агату, втащил её в один из подъездов.       Шаркала, поднимаясь по лестнице, гулко заходилось сердце. На втором этаже Мариан условно постучала в дверь, и Агата, несмотря на страх, всполошилась от восхищения — это было так похоже на книжные сюжеты про тайные общества. Ещё бы пароль…       — Каков пароль? — так и спросила.       — Никакого, — снова улыбка. — Меня здесь хорошо знают, да и глазок имеется.       Открыл молодой человек, несколько старше Мариана, с каким-то чахоточным румянцем на щеках, лицо хоть и полноватое, а щёки впалые, немножечко косили глаза.       — Войтек, я, как и обещал, с новенькой.       Войтек недоверчиво покосился на Агату и молча пропустил их внутрь.       Когда прошли внутрь с этим мрачным подпольщиком, стало заметно, что тот сильно хромает. Однако выправка, военная такая выправка… Привели их в комнату, на стульях, софе и даже на полу сидело человек пятнадцать, были среди них и девушки, довольно блеклые, с затянутыми на затылках волосами, кто-то даже в мужском костюме. Посреди стоял стол, а на нём — бутылка чего-то мутноватого. Одна из девчин, сероволосая, налила две рюмки Мариану и Агате.       — Угощайтесь!       Мариан одарил девчину тёплым взглядом своих пронзительных голубых глаз, выпил до дна. Агата же робко отозвалась:       — Я не пью.       И затем шёпотом, Мариану:       — Это водка?       — Всего лишь бимбер, — было ответом.       Уселись рядом на принесённые стулья. Впервые Агата видела, как пан Кукиз пьёт спиртное. Дома у них алкоголя отродясь не водилось, довольствовался морсом, что делала из брусники бабушка. «Вдруг он напьётся?» — шальная мысль ударила в голову. Но, спустя десять минут каких-то праздных разговоров, вовсе не про спасение Польши, Мариан выглядел удивительно трезвым, не то, что отец. Но тот, конечно, пил больше.       Про Польшу всё ж заговорили, закончив обсуждать повышение цен на белый хлеб. Распалялся, в основном, Войтек, как узнала Агата, бывший улан, «белиняк», раненный в обе ноги ещё в пятнадцатом, на подходе к Люблину, и переведённый в штаб. Поднявшись на хромые ноги, Войтек горячился, говорил мол, нужно срочно передать весточку его бывшему командиру эскадрона, ротмистру Вишневскому, попавшему в темницу за неповиновение.       — Да, не все мы, конечно, Остоя-Загурские, которые могут легко конфисковать ключи у беделя-старика. Вот только хитрости нам не занимать. Мариан не зря привёл к нам новенькую, по возрасту она как раз подходит.       Агата опустила глаза в пол, ногтями вцепилась себе в костяшки. Было страшно неловко.       — А я вот не понимаю. На кой чёрт Кукиз притащил эту малолетку? — раздался голос из правого угла. — Она нас на первом же задании подведёт, вижу по её лицу — не заматерела совсем девчина. А облилась смердючим, словно важная дама.       Мариан резко вздыбился, подскочил.       — Мне было семнадцать в начале войны, если вы забыли! И ничего, Польше, считаю, отменно послужил. И буду служить далей. Какая разница, кому сколько лет! У Агаты чистые намерения и недюжая смелость. Да, Войтек, для нашего плана возраст у неё вполне подходящий.       — И личико наивное, — добавила сероволосая с усмешкой.       Войтек оглядел косящими глазами Агату с ног до головы и заключил:       — Вы, юная панна, действительно можете нам пригодиться. Агата, так ведь? Мы кое-что придумали, запомни хорошенько. У ротмистра Вишневского, командира моего дорогого, была незаконнорожденная дочь, Агнешка, четырнадцати лет от роду. Отец её признал, исправно выплачивал средства, а она, как об его аресте узнала, решила снабдить папашу провиантом. Готова ли ты в этой личине прийти к Вишневскому в тюрьму с гостинцами?       — Всего лишь? — оторопев, спросила Агата.       — Нет, — Мариан исподволь погладил пальцем её по костяшке, где остался полумесяц от ногтя. — В буханке хлеба будет записка. Мы её спрятали не в середину, а с краю. Обычно особо дотошные отродья разламывают хлеб напополам.       Вдруг он запнулся.       — Конечно, даже так можешь попасться, этого никто не исключает. Но ты же хотела рисковать ради благого дела.       — Что же, слишком сильно рискую? — Агата осторожно убрала ладонь из-под пальцев Мариана.       Присутствующие смотрели на неё со сжигающим недоверием. Кто-то смачно прихлебнул из очередной рюмки, и вместе с этим хлюпаньем у Агаты по спине прошёлся нехороший холодок.       — Ты туда пойдёшь не одна. Думаю, как раз-таки Мариан проследит издали, чтобы всё прошло хорошо. Но в здании тюрьмы будешь с ними один на один. На пропускном пункте тебя встретят австрийские офицеры. Наври им, сладких слов наговори. Я тебе на листочке набросаю чуть-чуть.       Войтек почесал небритую щёку, потянулся за бимбером, промочил горло и продолжил:       — Завтра в семь утра вернёшься сюда. Если хочешь, Мариан тебя проводит, так будет надёжнее.       Агата растерялась.       — Но мне завтра утром в школу…       Несколько подпольщиков засмеялись.       — В школу! — ехидно передразнил Франек, показушно наморщив нос. — Так беги учиться, маленькая панночка!       — Замолчи, — шикнул Мариан. — Агата, ну, а что тебе дороже? Поверь, мы все надеемся, что ты не струсишь. Один неверный шаг, и нас раскроют, Войтек прав. У тебя очень наивное лицо, ещё б приодеть тебя миленько… И отправим, как любящую дочку пана ротмистра.       — А что в той записке? — поинтересовалась Агата, понизив голос.       — Тебе необязательно это знать, — мягко, но решительно отрезал Войтек.       Далее тему сменили, обсуждали грабительскую военную экономику, что пора бы отказаться платить налоги оккупантам. Ещё твердили о минувшей забастовке, где пострадал некий Томаш, их товарищ, мол, до сих пор отлёживается.       Агата не сказала больше ни слова. Заметно потряхивало руки. Кто-то снова предложил ей бимбера, снова отказалась. А голова всё равно была свинцовой, наверное, такое оно — похмелье, от тяжести ноши которое, что выкручивает виски. В комнате было душно, никто не решался открыть форточку, лёгкая морось радужно била по стеклу. Слепой дождь, как она сейчас — невидящая, смотрящая в пол, мимо цветных пятен, что когда-то казались смелыми подпольщиками. Нет-нет, переведя глаза на стрельнувший солнечный луч, золотящий пустую бутылку, думала Агата. Они такие же, отважные и храбрые, это я — маленькая, беспомощная…       Мариан больше не пил, когда настало время прощаться, уверенным шагом увёл Агату. Невнятно, себе под нос, бросила собравшимся «до свидания». До свидания скоротечного, завтрашним же утром. Агата просыпалась ровно в шесть, но, видимо, придётся встать ещё раньше. Из дома удрать через окно, для мамы будет удар… А если поймают… Нет, об этом размышлять, что себя губить. Все революционеры через тяготы проходили, томились в темницах, затем, несломленные, продолжали борьбу. Вспомнился опять Костюшко. Уж сколько пережил, здоровье надорвал, но дух его остался прежним, стальным.       — Агата, мои ребята, конечно, резковаты были, но ты не теряйся. Они тебя примут, обязательно, — Мариан говорил, а в пронзительной голубизне глаз восхитительно отражалось слабое солнце, горели почти что драгоценными камнями.       — Я не подведу, — ответила глухо.       Стояли невдалеке от её дома, недозволительно близко, так, что чувствовалось тёплое дыхание пана Кукиза. Агата мялась. Нечто чужеродное клубилось у неё внутри. С крыши на голову капало, некрасиво намокала чёлка. Мариан как будто б тоже смущался, чуть розовели его щёки, забавно подёргивалась мочка левого уха.       — Я в тебя верю, — улыбнулся, доверительно взял руку Агаты в свою и коснулся губами.       Показалось, что сейчас шатнётся и даже — какой позор! — упадёт. Но удержалась, кивнула, сдержанно попрощалась и спешно забежала на крыльцо.       В передней встретила бабушка, обратила внимание, как пылает у Агаты лицо, шепнула маме, и расслышалось в тишине, перебиваемой только звоном посуды, ошибочно-преступное: «влюблена».