Дурман

      Так тягуче и свежо воздух пах лишь перед рассветом. Флорианскую словно завернуло в тёмный комкастый платок. Вон там, напротив, готическими буквами прочерчивалась галантерея пана Ткачика. А тут, за расхлябанной липкой, ветками упирающейся в увитую дряблым плющом стену, виднелась закрывшаяся кофейня, название которой Агата уже не помнила. Но были в ней вкусные эклеры, продолговатые трубочки, облитые сгущённым молоком. Однажды Мариан купил Агате целых две штуки, когда гуляли по окрестностям.       Не спалось. Всё ворочалась у себя в комнате, сбоку набок, то поджимала под себя колени, то переворачивалась на спину, распластавшись звёздочкой. Затем не выдержала, встала, подошла к подоконнику, распахнула тугое окно и вдохнула того самого предрассветного, немножко колющего нос воздуха. Внизу увядали бабушкины розы, нежные бело-красные лепестки по каёмке, будто ржавчиной, покрывались смертельной болезнью.       Агата чувствовала, как в горле ворочается неспокойный комок, какая-то темнота в нутре, съедающая её юность. В глазах пощипывало, заложило нос, в голову ударил жар. И в этой горечи вспомнилось внезапно что-то до боли родное…       Как она, маленькая, болела, обычная простуда, лежала с распухшим носом и небольшой температурой на маминой кровати в их петербургской меблированной комнате. Отец потчевал Агату микстурой с ложки, приносил детские журналы. Листала странички онемевшими пальцами. Что-то о путешествиях, что-то размытое, про Африку, пустыню Сахару. Ещё внутрь листков была вложена карта, голубая от множества морей и океанов. Агата, больная, разложила её на полу, пальцем водила от Европы до Азии, по песчаным островкам, до белой Антарктиды. Измученная жаром, не понимала половины, буквы расплывались перед глазами, и не ясно было — сон это или явь.       Сейчас же, когда пробил час ночи в безумном Люблине, Агата лишь тряхнула головой, прогоняя ненужные воспоминания, шмыгнула носом, утёрла левый глаз.       Не знала, что будет, если её схватят, если раскроют… Может, эти гадкие репрессии затронут и маму с бабушкой… Маму, с которой ела вечером жаркое, в тяжёлом молчании, не понимая, как ответить на тихий вопрос: «Что с тобой, Агата?»       Мама никогда не сокращала её имя, как делал отец, мягко называя Агаткой. Даже, когда водил по кабакам, её, десятилетнюю, когда пил при ней горькую и не смущался…       Агате не спалось. Агата ходила из угла в угол, перебирала свои рисунки, хорошеньким двухсторонним карандашом выведенные. Вот витиеватые буковки кофейни, вот лесной кот Лешек с синими усами… А вот Мариан, написанный серым грифелем, что берегла, как зеницу ока. А глаза его прочерчены всё равно синим, немного разбавленным, нанесённым ленивыми штрихами, чтобы была та самая пронзительная голубизна.       Агата вернулась на постель, прохладную от раскрытого окна, опять легла на спину и слепо смотрела в потолок, потом снова встала, каким-то суеверным краешком своей метущейся души решила погадать: открыла «Огнём и мечом» и прочитала на выбранной строчке:       «Война, недобрая матерь, детей своих, точно Сатурн, пожирает, а кого не пожрёт, того, словно пёс кости, изгложет».       Агата вздрогнула, как может только схваченный с поличным революционер. Да и то… Какой из неё повстанец, какой, если вскоре её, вероятно, в ту же крепость… В Люблинский замок, к которому она пойдёт сегодня — боже мой, сегодня! — в восемь утра. С Марианом, пусть с Марианом… Но как же страшно! Боже, страшно-страшно-страшно…       Там кирпичная башня, толстая и высокая, когда-то Казимир Справедливый восседал на этом холмике в своей резиденции, справедливый правитель… А теперь тюрьма, где томились уж умершие узники польского восстания шестидесятых годов прошлого века. Как жутко и тяжело, как пробирает, сдавливая лёгкие, как не хочется спать…       Только вспоминать жестокую нагаданную цитату из Сенкевича и, как будто бы медленно погружаясь в полудрёму, умирать. Постыдно, ничего величественного.       На пару часов действительно погрузилась в что-то абсурдное, как картины авангардистов. Даже подумала, находясь на каком-то пограничье, что надо сейчас встать и зарисовать эту головокружительную чехарду. Однако, проснувшись в шестом часу, забыла обо всём. Подскочила, радуясь, что не завела будильник, по каким-то внутренним часам вырвалась из тягучей дрёмы. Быстро полила себе на руки из кувшина над тазом, ополоснула лицо, причесалась, чёлка в этот раз лежала ровно. Платье нужно очень неприметное. Чёрное, глухое, почти что траурное. Решила не надевать пальто, чтоб не запутаться при побеге, как в прошлый раз. К полудню должно распогодиться. Но до полудня нужно было ещё дожить!       Агата немного посидела на подоконнике, прислушиваясь к звукам внизу, кажется, бабушка ещё не встала готовить завтрак. А потому надо бежать. Уже привычным манёвром обхватила руками водосточную трубу, радуясь небольшой высоте, и спрыгнула на крышу сарая, затем по приставленной заранее лесенке добралась до земли. Успела испачкать в пыли туфли, вот незадача… Мариан уже ждал её, совсем по-театральному заламывая пальцы.       — Ты успела, — с нервной улыбкой проговорил он, привычно целуя Агате руку, похолодевшие пальцы с короткой в них дрожью. И было совсем не до смущения.       — Пошли, — только и откликнулась, крепко взяв Мариана под локоть. Необычайно крепко, даже поморщился.

***

      В квартирке близ Шопена в этот раз был один Войтек. О чём-то недолго говорили на кухне с Марианом, Агата же сидела на табурете, оглядывала стопки книг, где с удивлением обнаружился Пшибышевский, засохшие крашеные колоски, осыпающиеся мелкими чёрточками на покрытую липкими пятнами столешницу. Глазела в окно, на светлое небо, на крыши домов, где ворковали сизые и пятнистые голубки.       Ещё когда шла по улицам, словно пыталась запомнить Люблин, этот воздух, полный отцветания и влаги, хоть и дышалось так тяжело от начинающегося озноба. Кто-то спешил на службу, кто-то — в лавки, а Агата шагала будто на плаху.       Войтек вскоре принёс ей белое платьице с кружевной пелеринкой и буфами на рукавах, с длинным, кажется, перешитым подолом, слишком простеньким для столь кокетливого верха.       — Туфли можешь оставить свои, — бросил скупо. — Не бойся, мы тебя не потревожим.       И закрыл дверь.       Агата, путаясь в кружевных оборках, кое-как влезла в платье, немного тесное у лопаток. Одёрнула подол, за неимением зеркала шагнула на кухню. Войтек и Мариан так и замерли, в глазах их считывался едва ли сдерживаемый смех, Агата его раскусила по белому блеску. Смущённо отпрянула, скрестила руки на груди, ощущала себя столь неуютно, словно её обернули в полупрозрачную занавеску.       Мариан очнулся первым, ляпнул со всей своей честностью:       — Никогда прежде тебя такой не видел, Агата. Мне непривычно, но это же нужно для нашего дела.       — Нужно, — подтвердила Агата, пряча напряжённые руки.       Войтек ничего не сказал, протянул ей бумажку. Быстро прочитала — строки просьбы и почти мольбы о встрече с отцом. Почему-то решила, что сможет в это актёрство, а ведь никогда прежде не пробовала играть на публику. От постановок в петербургской гимназии отказывалась, считая себе бездарной. Но здесь нужно что-то сделать…       Ёжась от не наступающего тепла, Агата вышла с Марианом на улицу. Сначала он всё держал её под руку, однако, когда почти приблизились к Люблинскому замку, сказал, что будет держаться в шагах пятнадцати от неё. Отстал. Агата поняла, молча прошла дальше и, как будто бы не в совсем трезвом состоянии, не ощущала прежнего страха. Как же это называется в медицине или в учебнике по душевным болезням?..       Вот он, замок, несколько шагов по узенькой тропинке. Ужасающе, и не скажешь, что королевская резиденция. На окнах томились решётки, а камень, белый, такой белый…       Агата зашла во внутренний дворик, вспомнила по рассказу Войтека, где нужная дверь, притаившаяся в маленькой арочке. Котомка тяготила лямкой плечо, словно там лежала не буханка с запиской, а бомба. Агата робко вошла, и сразу же на неё поднял резкий взгляд молоденький австрийский офицер, светловолосый, было видно под фуражкой, серый воротник плотно прижимал шею.       — Zu wem sind Sie gekommen, Fräulein? — спросил.       Агата, вспоминая, каков её немецкий (ужасен!), с напускным спокойствием ответила:       — Ich bin die uneheliche Tochter von Kapitän Wischnewski. Er erkannte mich als Tochter. Ich liebe ihn und möchte ihm die Produkte schenken.       Потом другой офицер, нахмуренный и усатый, повёл её на досмотр. Долго, слишком долго, дрожали ноги под дурацким белоснежным подолом, доставал из её грубоватой котомки то банку консерв, то кусочек запечатанного масла, раскрыл его, помял, понюхал, а затем добрался до этой проклятой буханки. Сердце Агаты замерло, упало. Она сейчас же ощутила себя в плесневелых казематах этого самого замка. Быть может, её будут пытать. И что же делать? Терпеть, стиснув зубы, как терпели все её польские герои. А выдержит ли? Она, с болезненной тревожностью оглядывающая свои разбитые колени после падения с дерева?..       «Matko Boska Częstochowska, pomóż mi…»       Офицер разломил буханку на две половинки, вновь скептически помял мякиш, хмыкнул и положил обратно в котомку.       — Sie sind frei, Fräulein, — пробормотал.       Агата, бледная, вспомнила слова Войтека, что записка свёрнутым валиком покоится на краю запечённого хлеба, и, только сейчас осознав, что была на режущей грани, кивнула, сказала:       — Danke, — и, стараясь не шататься, покинула здание тюрьмы.       Чудилось, что кружится голова, что сейчас она упадёт, как заведённая юла, из которой вырвали ключик. Рябило мелкой травкой, стоит выйти за ворота — и рухнет замертво…       Но как-то выбралась на аллею, не заметила Мариана, прошла далей, обмерла под навесом сырной лавки. И вдруг ощутила на себе тёплые объятия.       — Агата, боже мой, ты справилась…       Уткнулся носом ей в плечо, от чего, примороженная, будто отмерла, отстранилась, дико посмотрела на Мариана.       — Да… Меня не раскрыли… Напополам разломили, напополам, — заведённо повторяла.       Мариан будто бы всё понял. Молча взял под руку, пробормотал «извини» и повёл до дома. Не стал целовать ладонь на прощание.       Агата не верила, что жива и свободна. Что небо до сих пор светлое, распогодилось, слепило солнце, предосеннее, малость блеклое, слабое, но лучистое, бросающее отблеск на дурацкое белоснежном платье. Мариан поспешил протянуть Агате свёрток, в котором лежал её почти что траурный наряд.       — Тебе есть, где переодеться? — тихо спросил, густо краснея.       — Да, в сарае, — Агата кивнула ему на прощание, одними губами сказав «спасибо».       Осталось покалывание в пальцах, даже тело сводило дрожью. И какие же холодные у неё ступни в стоптанных туфлях! Прошла в сарай, спрятала кукольное платье в старый сундук, напялила своё, траурное. Хотя почему же? Тут требовалось ликовать. Но Агата не ликовала.       В передней уже поджидали бабушка и мама. Говорила в основном бабушка, мол, что записка из школы, что Агата, негодница, на занятия не явилась.       — Как ты можешь это объяснить? — строго выговаривали ей.       Агата, неведомо дерзко, подняла свой непонятный взгляд и сказала, уже не дрожа:       — Простите, пожалуйста, я гуляла с паном Кукизом.       Мама ахнула, лицо её стало ещё серее, сливаясь с платьем.       — Агата, милая, но ты же должна учиться, пойми. Я очень хочу, чтобы ты закончила школу, — робко проронила она. И добавила: — Мама, не ругай её, прошу.       Потом шепнула что-то бабушке, и Агата поняла, что всё то самое. «Влюблена».       Была наказана, лишена прогулок на три дня и завтра, кровь из носу, должна была прийти в школу, исправить — как же иначе — тройку по географии.       Флорианская за открытым окном утопала в сумеречном пограничье, между вечером и ночью, окрашиваясь тёплым персиковым соком. И было так спокойно, будто не шагали под окнами немцы-саранча, будто не было случайных грабежей и разбоев, не вздрагивали стены… И Агата впервые за долгое время дышала полной грудью, узел в ней ослабел, стало совсем легко. Глаза немного щипало, но не от слёз, всё это сладкий ток по телу, непонятный, неизведанный. Агата не сыщик, да и ты не подпольщица. Но сегодня, Бог ты мой, сегодня… Что всё это было?!       Агата корпела над картой, с горечью вспоминая как маленькая, в жару, с увлечением изучала нарисованный сахарный айсберг Антарктиды. До той поры, пока в распахнутую створку не кинули маленький камешек. Сразу поняла, мелодично зазвенело стекло. Высунулась и увидела стоящего на крыше сарая Мариана.       — Агата, смелая моя Агата, — произнёс, и почудилось: «Меня укроет ночь своим плащом. Но коль не любишь — пусть меня увидят…»       Глаза его отражали закатное солнце маленькими розовыми полосочками, короткие, едва ли отросшие волосы смешно шевелил ветер, а уши, эти уши…       Углядела, что под полой плаща Мариан что-то прятал и, ничего не опасаясь, улыбнулась в ответ:       — Меня наказали из-за тебя, — не с укором, нет, проговорила, свесившись с подоконника.       — Прости. Но, наверное, это меньшая плата за свободную Польшу?       Мариан, видимо, понял, насколько это пафосно звучало, опустил взгляд, усмехнулся, а потом, скрипнув доской, достал из-под полы плюшевого котика, сделанного как будто б из перешитых шуб, со стеклянными глазами, в строгом клетчатом жилете, в штанишках на подтяжках, а в передних лапках у него была бумажная роза.       — Я не знаю, как ты его назовёшь, — Мариан дёрнул плечом. — Но очень хотел, чтобы ты сегодня спокойно заснула. Хотя бы с ним, раз твои не разрешают живого завести.       — Господи, — прошептала Агата. — Это… Я… Не могу даже слов найти! Я так тебе благодарна! Право, не стоило, но раз уж…       Агата наклонила руки, прижала к себе плюшевого котика и нежно поцеловала того в лоб. А потом свесилась так низко, что, казалось, сейчас вывалится, позорно и смертельно. Положила Мариану ладонь на шею, тот накрыл её своей и прижал к губам. Никакого смущения не было вовсе.