Дурман

      Первый жёлтый липовый листик свалился на тротуар. Люблин молчал, как может только молчать город в тревожном предутреннем сне.       Агата склонилась над Флорианской, свесив босые ноги с подоконника. Сейчас придёт старый фонарщик, и потухнет газовый огонёк в потемневшей стекляшке. Символично, Господи, правда, что ли? Агата успела аккуратными завитушками выписать по-польски в дневнике: «Сегодня жду света. Мариан обещал принести сахарина и чин чен пу». На столе холодела от предосеннего ветерка тетрадь с нерешённой географией. Агата не могла вспомнить, где добывается кобальт, когда пан Пилсудский томится в темнице, а несносные немцы всё напирают.       Липка под дуновением сбросила с себя ещё пару листиков. Агата потянулась к столу, подхватила двумя пальцами карандаш: перевернёшь — синий, перевернёшь — красный. И, подобрав прилипший листик с отлива, разгладила его, стала красным, остро наточенным грифелем выводить маленького, но стремительно раскрывшего резкие и упрямые крылья орла.       Во рту почти дожевалась подаренная Тадеушем ириска, карамельный вкус дразнил голодный желудок, зубы клацали, слипаясь, а в голове — мечты, одни мечты… Потому что предрассветный час, потому что Тадеуш и Мариан рядом, потому что можно рисовать двусторонним карандашом, а немцы-саранча — дрыхнут в раннеутренней дымке.       Агата немного поёжилась от ветра, сулящего скорый сентябрь. Прикрыла глаза и начала вспоминать. Как оказалась тут, в чужом городе, в марте тринадцатого года, как встретила свою бабушку. Дед умер за два года до… Тот самый, что проклял маму, как говорила бабушка, так, до смерти, и не простив. А бабушка дочь пожалела, сетовала, какой негодяй Агатин отец.       Агата же затыкала уши в своей комнате на втором этаже, когда заводились эти разговоры, рисовала днями и ночами, исчеркала всю тетрадь, которую купили для занятий математикой. Вырисовывались увиденные цветы — мозаиками, букетами, острыми язычками… А ещё дома с пристроенными эркерами, балконами, треугольными крышами, поддерживаемыми колоннами, и изящными чердачными окнами — их бабушка называла таким любопытным словом «эллиптические». Агате особенно запомнилось здание на улице Шопена, где на том самом эркере был медальон с изображением Богоматери. Ужасно хотелось забежать внутрь, посмотреть на убранство, но Агата, закусив губу, терпела.       В апреле начала ходить в женскую среднюю школу. Одноклассницы выдались лучше петербургских. По счастью, не было полубезумных Галек, которые применяют к тебе какое-то странное институтское обожание, жестоко при этом затравливая. В Люблине к Агате относились, скорее, мягко и снисходительно. Девчонкам нравилось, как она рисовала, иногда на заказ писала портреты их воздыхателей из мужской гимназии напротив.       Но задушевная подруга всё же появилась — Илонка, уже в четвёртом классе покрасившая волосы в рыжий, назло учителям. Она тоже любила рисовать, причём, часто на уроках — на страницах учебника, реалистичные, но совершенно непотребные сцена близости между мужчиной и женщиной. Агата рдела и не смела повторять за Илонкой.       Однако та была добросердечной: делилась вафлями, яблоками и грушами, а ещё согласилась пойти на Калиновщизну писать с натуры старый дуб. И за этого Агата готова была простить её развращённость.       Но потом грянула война. Агата слышала от старших девочек про стрельцов, ставших легионерами, объявивших войну России, про бравого коменданта Пилсудского и думала, какая же она маленькая, что не может ни на что повлиять. Просто наблюдает, слушает сплетни и мечтает по ночам, подложив под голову роман Сенкевича. Снилось, как она, подобно Анджею Кмицицу, скачет с саблей на коне. Но Сенкевич, увы, в Швейцарии, уехал, а так хотелось выпросить у него автограф…       Вот легионеры вошли в Люблин, Орлич-Дрешер со своими бравыми молодцами.       — Maszerują chłopcy, — проронила тогда Агата перед окном, наблюдая за серыми мундирами.       Свершилось. Неужели, правда?.. Под белым орлом смогут вернуть Польше независимость. А бывших союзничков кинут, и не будет на польской земле ни русских, ни немцев…       Агата салютовала легионерам, встреченным на улицах по пути в школу. Ей вторил Тадеуш Шафраньский. Шафраньский, от которого презрительно морщились мама и бабушка, как будто какая-то жуткая история была связана с семьёй этого паренька. А Тадеуш собирал для неё колючие каштаны, рвал белые воздушные одуванчики, провожал из школы до дома и улыбался разгневанным глазам бабушки Агаты. Почему враждуют их семьи? Мальчишки из ватаги Тадеуша называли их Ромео и Джульеттой. Плевать. Тёзка великого Костюшко действительно восхищал Агату, учил лазать по заборам, подорожником лечил ссадины на руках и говорил: «Агатка-Яга. ЯгОда-ЯгОдка».       Больше всего Тадеуш любил сбегать с нудных уроков физики и словесности, так нелюбимой Агатой. И манить, махать возле окна, подавая дерзкие знаки. Агата молила Илонку быстро выпустить её через чёрный ход в гардеробной, чтобы могла выскользнуть оттуда в лёгком пальто, навстречу беспечному Тадеушу. Чтобы мотаться с ним целый день по Люблину, презрительно между собой называть немцев поганой саранчой, покупать тыквенные семечки и ландрин — голенькие конфетки.       Тадеуш жил на Калиновщизне, улочка эта воевала с Флорианской хлеще того, что происходило теперь на Восточном фронте. С ребятами из родного двора подружиться Агате не свезло, то ли дело Тадеуш, который был одним из главных в калиновщизной мальчишеской армии. Агату в неё приняли не сразу. Кто-то возмущался бранными словечками, особенно вредничал долговязый Давид, однако Тадеуш это мигом пресекал.       Востроносый, со светлыми лёгкими вихрами, бледными веснушками на щеках, в перелатанных штанах, он был очень прост в общении. Познакомились как раз, когда Агата рисовала на Калиновщизне. Подошёл, глянул через плечо, увидел, как штрихует одуванчик, проросший между тротуарных плит.       — Какая красота, — с восхищением звонко сказал Тадеуш. — Надо ж, пробился, молодец.       — Я так боюсь, что его сорвут, как диковинку, — проронила Агата и закусила кончик карандаша.       — Хоть охрану к нему приставляй, — Тадеуш улыбнулся и вынул ладонь из кармана, протянул Агате в знак знакомства.       Тадеуша она тоже рисовала, всегда оставляя точками смешливые веснушки, рассыпающиеся по носу к щекам. Тадеуш и сам пробовал черкать на полях тетради, но выходили лишь кособокие авто и человечки, будто больные чем-то.       — Всё, больше калякать не буду, тебе оставлю место. Ты ведь почти Хелмоньский, — говорил он Агате.       Однако скоро прознал про её фамилию, а за ним — и родители Тадеуша поняли, кто подруга их сына.       Тадеуш пришёл тогда во двор к Агате хмурым.       — Понимаешь, я так хотел тебя в гости пригласить, у меня три альбома марок там, знаешь, какие есть — с аэропланами даже! Но мои, оказывается, очень прогневались на твоего отца. Понять их не могу, ты ведь за его проступки не отвечаешь…       Агата покраснела, совсем не хотелось думать о том, кто так жестоко разбил ей сердце.       — Что же это за причина, что он натворил? — вполголоса выспрашивала.       — Мои говорят, мол, тётка Гражина из-за него утопилась в Быстшице, давно это было, ей тогда шестнадцать минуло.       — Почти как мне сейчас… — задумчиво произнесла Агата.       — Ну, она, по слухам, та ещё распутница была. Не знаю, что за беда там приключилась. Молчат об этом мои. А про твоего отца я больше спрашивать не буду, ты меня прости, Яга. Хорошо, видимо, что вы от него уехали.       — Хорошо, — повторила.       А потом — Орлич-Дрешер, а вскоре — заполонившие город немцы, австрияки, разномастные народы из их армий. И легионеры, всё так же подчиняющиеся, несамостоятельные, как больно ни было б осознавать это Агате, представлявшей польских воинов подобными хлопцам из романов Сенкевича — гордыми, независимыми, летящими на крыльях.       Летом пятнадцатого на улицах звучали выстрелы, даже взрывы, дрожали стёкла, содрогалось всё внутри. Объявлен был комендантский час. Ну вот беда — у Бартека, сына охотника, сбежал жбик — лесной кот, притащенный когда-то его папаней из чащобы. Маленький пушистый котёнок, вымахавший в исполинского котища, нахохленного, мехового, с длиннющими жёсткими усами. Кот Лешек, видимо, воспользовался испугом хозяев, попрятавшихся в погреб, выскочил через открытую дверь и убежал гулять в безумный Люблин.       В старом сарае на дощатых ящиках, где был организован штаб мальчишеской армии, держали совет, приняли решение двумя отрядами отправиться на поиски беглеца, Лешек не должен был покинуть пределы города. И в ночной час Агата, притворившись спящей, выбралась через окно, знала, что мама отругает — спокойно, грустно, так, что захочется провалиться сквозь пол. Так ругала за отстриженную косу…       Но Агата совсем уж взбунтовалась, рвалась к своим неведомым приключением, исцелявшим её израненную душу. И вот, в отряде вместе с Тадеушем, продрогшим Бартеком и боевитой девицей Зосей двинулись в центр, сквозь пронизывающий сырой ветер, к Литовской площади, с приглушёнными маленькими фонарями в руках. Ложились на землю, под кусты, как только замечали серые мундирные спины.       И когда, крадучись, пробирались по улице Шопена, их окликнули. Немцы! Голос словно разорвался у Агаты в голове. Лающее:       — Halt!       Агата прижалась к плечу Тадеуша.       — Быстрее, бежим! — крикнул тот.       Кинулись куда-то вглубь улицы, за ними шаркали тяжёлые сапожища. Агата, задыхаясь, чувствовала, что сейчас споткнётся на слабеющих ногах. Тут же врезалась кому-то в грубую грудь, посмотрела вверх — легионер, серый мундир, галунные зигзаги и лицо, совсем уж молодое, оттопыренные уши под фуражкой.       — Куда вы спешите, панна? — спокойно спросили её, придерживая, чтоб не упала.       — Там кот наш, убежал, — пролепетала Агата.       Парень, поймавший ее, сделал предупредительный жест подбежавшим немцам, крикнул:       — Beruhige dich, sie sind nur Kinder!       И Агате, по-польски:       — Кот? Здоровенный такой? Который всех наших уже перецарапал?       — Да-да, — зачастила Агата, пытаясь скрыть страх. — Очень большой. Это жбик.       — А-а-а, слышал о таких, — протянул парень. — Сейчас вам его вынесу, он у нас на почте.       И действительно, скрывшись за дверью того самого здания, где на эркере красовался медальон с Богоматерью, вскоре вышел с Лешеком — взлохмаченным, нервным, вырывающимся, но невредимым.       — Слушайте, ребята, зря вы тут бегаете в такой неспокойный час, — нахмурился, вручая Агате кота.       Погладила Лешека по холке, и сразу как будто притих, успокоился, прильнул, обнял лапкой за шею.       — Надо же, заклинательница, — с улыбкой сказал парень.       — А вы что, на полевой почте служите? — осмелев, спросил его Тадеуш.       — Так и есть, — игриво отчеканил. — Прапорщик Мариан Кукиз.       Ку-киз. Какая нелепая фамилия и какое красивое имя.       Мариан участливо отвёл их ватагу по домам, немногого спрашивал про кота, пытался почесать его за ухом, но Лешек предупреждающе шипел. Мариан был родом из Зборова, бывший западный стрелец, обменявшийся когда-то, по приказу Пилсудского, значком с белым орлом со стрельцом восточным, который вскоре погиб под Коломыей.       Мариан оправдал Агату перед встретившими её на пороге разгневанной бабушкой и мамой. И, надо же, в отличие от Тадеуша, бросавшего сомнительную тень на их семью, прапорщик Кукиз сумел им понравиться, затем приглашали его по случаю отобедать вместе, и Мариан соглашался. Делился с семьёй Агаты своим небольшим пайком, а в семнадцатом, когда пенсион бабушке стали выплачивать через раз, и матери пришлось продавать на толкучке яйца и козье молоко от животины, что осталась у них в хлеву, Мариан буквально спасал Агату от голода.       Вот и сейчас, лёгок на помине, показался в седьмом часу, в гражданском, немножко запылённом плаще на Флорианской. Агата помахала ему с подоконника, поспешила спуститься. Мариан, смущая, целовал ей руку, и пропасть в четыре года до сих пор казалась невозможной.       Агата всё стремилась хоть как-то подсобить Польше, однако Кукиз говорил, что она ещё слишком мала. Позвольте! Тадеуш уже помогал в библиотеке школьной матицы, которая при австрияках и немцах пыталась зарекомендовать себя.       В этой библиотеке Агата однажды вырвала из сложных строк замечательную цитату Игнация Падеревского:       «Польша не погибнет, не погибнет! Она будет жить во веки веков в силе и славе. Для вас, для нас и для всего человечества».       Мариана щедро накормили варёной картошкой, посыпанной мелко порубленной петрушкой. Пан Кукиз льстиво говорил, что наконец-то наелся досыта, накапал в кипяток чин чен пу, зажевали его сахарином, но всё равно — гадость была несусветная.       Потом Мариан зашёл в комнату Агаты. Предложила ему попозировать.       — Не шевелись, — строго велела, усаживая на табурет. — Чего-то ты сегодня дёрганный.       Мариан почесал за оттопыренным ухом.       — Да опять три мешка с пшеном украли. Скоро останемся без каши.       — Мародёры? — нахмурилась, сострагивая ножиком последнюю стружку с карандаша.       — Ворьё обыкновенное. По мне, так сразу б к стенке. Ужасает эта мелочность.       Агата остановила карандаш в поднятой руке так, чтобы разделить вытянутое лицо Мариана на две половинки.       — У тебя очень интересные черты, — сказала, намечая на холсте первые линии. — А казнить всех без суда и следствия — дело паршивое.       — Да кто ж сказал — без суда?.. — начал возражать Мариан, но замолк, распрямил плечи.       — Я бы сделала рисунок серо-белым. А глаза выделила б голубым, — заметила Агата, шурша графитовым стерженьком.       Мариан просиял.       — Тебе нравятся мои глаза?       — Они — очень выразительная деталь. Можешь повесить потом свой портрет над кроватью, если захочешь, конечно.       Ширк-ширк — чертились оттопыренные уши, квадратный подбородок, даже точками набросала родинки на скуле. Посмотрела на улыбающегося Мариана, покрутила в руке ластик с зайчиком на боку. И передумала стирать.       — Я не люблю приукрашивать, — так и сказала вслух.       — А мне нравится твоя незамутнённость, — проговорил Мариан, вновь почесав за ухом. — Агата, скажи, ты правда готова спасти нашу Польшу?       — Конечно, — ответила, не думая, прорисовывая тень на его подбородке.       — Я бы мог хоть как-то посодействовать твоей мечте. Отправить тебя агитировать — дело паскудное. Наверное, понимаешь, что подпольщики используют всяких там разносчиков листовок, как пушечное мясо. Я теперь не имею право носить мундир, но до сих пор офицер польской армии. Потому хотел бы пригласить тебя в наше подполье. Я содействую переписке между нашими и теми, кто попал в опалу, кого насильно загребли к австриякам, теми, кто сейчас томится в тюрьме. Думаю, ты могла бы помочь нам с почтой. Скажи, Агата, я могу тебе доверять?       Неловко черкнув по бумаге, грифель разломился на две половинки, графитовое крошево испачкало Агате пальцы.       Подумалось, вот оно, неужели я смогу, вместе с ними, не хуже Тадеуша? Я оправдаю свою поруганную фамилию. Чтобы Квятковские запомнились героями, а не пьяницами, наркоманами, гуляками и — нет, неправда, не верю, но почему говорят — убийцами. Я не буду такой, как отец, смогу помочь своей стране, которой, твердят поносители, не существует. Но будет, будет польское государство! Jeszcze Polska nie zginęła…       Агата взяла в руку ножик, чтобы снова заточить сломанный карандаш, и сказала:       — Да, Мариан. Я готова.