Дурман

      Где она? В аду? Но отчего всё такое белое? Барханами, горстями сахара, зубным порошком… Через рукава сыпется на такое же белое-белое-белое… Расширяются ноздри — две чёрные дыры. И в них звездопадом безумным сыпется.       А до первой звезды положено говеть. И Фиса, иссохшая, как мощи, плывёт, разгребает, снега по колено. А может, это и не снег вовсе. Да, звёздное крошево.       Над миром разорвалось ядро, а она не заметила. Ах да, глаза же застелило, и холод маленькими лапками входит в сердце.       Разорвалось. Не заметила, уснула, и спится пока что так хорошо, так мягко порошит снегом, и можно замёрзнуть насмерть, а потом уж откопают тело, да и не тело будет вовсе, так — тлеющая плоть на костях. Но пока хорошо, пока можно спать.       И немножечко дрожит. Отчего же?.. Где она? Руки тянутся, елозят по шее, за ушами, затем к груди, она их стряхивает, переворачивает тело. Или не тело уже вовсе? Где она? Душа летает, кружится в завирухе.       Умирается и сразу — как так? — живётся.       Вдруг пальцы прижало, ток по ним стрелочкой, в боль обращается. Фиса села. В глазах темно. Трясёт и холодно. А море всё плещется, не замерзает в знойных краях. Пломбированный вагон, немецкие марки… Людское море, поднялась волна…       С белыми кляксами начал пробиваться свет. Фиса протёрла глаза, увидела, что сидит на полу в тамбуре, а над ней высится суховатое, с узкой седой бородёнкой и для дьявола слишком блеклыми глазами сквозь стекло пенсне.       — Очнулись, барышня? — голос, надменный. — А вас уж обворовали. Я отгонял, отгонял, а потом взял — и прикорнул.       Фиса дрожащими пальцами схватилась за шею — бархотку сняли! Синий сапфир! В ушах не оказалось серебристых серег, подаренных Даниэлем. Утонула в маленьком саквояжике, ломая ногти, — вытащили склянки с кокаином, портсигар и пузырьки духов. Звери! Ничем не побрезговали! И Алексей пропал, сожранный людским морем, — вспомнилось, громыхнуло в виске. Хоть документы на месте, да и помада американская, и пудра, пыльцой по пальцам…       — Где мы? — надсадно кашлянув, спросила, оглядела изгвазданный подол тёмного платья с оторванной оборкой.       — Бологое проезжаем, барышня, — прошамкал кондуктор. — Вы почти два дня здесь провалялись, а народа битком, вас не уложить.       — Сукин сын! — прошипела Фиса. — Да одно моё слово — и полетит твоя голова!       — Кончилось ваше время, — оскалился, предъявив гнилые зубы. — Вы тепереча не хозяева жизни. Радуйтесь, что не высадил.       Какое её время кончилось, что говорит эта мразь?.. Фиса закусила обломанный ноготь, посмотрела на кондуктора уничижающе, но тот лишь оправил тужурку, покачал головой.       — Вы бы встали, барышня. Застудитесь.       — Какая я тебе барышня?! — процедила Фиса.       Очень хотелось вцепиться вот этими вот обломками в старческое лицо, однако сил не было даже на то, чтобы подняться. Прижалась к стене, обхватила колени руками. Слёзы не подступали. Дотряслась ещё пять часов до Петрограда. Алексей, куда ты подевался, негодник? Затоптан уж, в кашу превратился? Все вещи у тебя остались… Бросил меня, бросил и спас, так не хотелось самой под подошвы этого сброда… Поцеловать себя не дал напоследок. Но из-за тебя же, из-за тебя я тут, в этой разорванной на клочки стране, прошептала Фиса в тишину.       Мимо неё ходили, бросали, что потаскуха, барынька, что тут её и место. Какой-то дородный тип в овечьей дохе курил в тамбуре, а потом полез погладить по щеке сарделечными пальцами. Шарахнулась, нырнула онемевшей рукой в саквояжик, выудила голландскую пилочку для ногтей и тыкнула ей в воздух.       — Глотку раскрою! — змеино выронила, сверкая глазами.       Совсем морозно, за окошком косо летел снег. Тип в дохе посмеялся, докурил и ушёл. Фиса ощутила, как содрогается тело, неистлевшее. Слабо поднялась на ноги, когда поезд начал сбавлять ход, издыхать, прибывая на Николаевский — хотя нет, название, наверное, другое, какие уж сейчас Николаи — вокзал.       Фиса сошла, брела вдоль перрона с прохудившимся саквояжиком, зябко куталась в пальто, ничего не осознавала. Шумели, давя на уши. Всё это белый-белый шум… Сейчас… Тут пешком двадцать минут до Кузнечного, доберётся, если не снасильничают в ближайшей подворотне. Нет. Не позволит. Примёрзшие плевочки под ногами, стёкла, не отполированные морем. Голову тонко сверлило.       На глаза, когда проходила Лиговский, попался кондитерский магазин, когда-то принадлежавший господину Зайковскому: выбит, разбросаны фантики, раздавлены карамельки. Прошагали мимо молодчики с винтовками, погорели красным, и колотилась, проникая в мозг, разухабистая песня:       «Кто был никем, тот станет всем».       Фонари, раскоканные, как зубы у пьянчуги, вновь вопль — слева, справа, не поймёшь — невнятно, с матерщинкой. Скорее бы белокаменный дом, где вблизи звонят колокола Владимирской Богоматери, тостуют на небесах. Ан-нет, нет никакого Бога. Если б существовал, возлежа на белоснежных облачках, разве позволил бы скинуть всех этих праведников в руки большевикам-атеистам? Или утешаются богомолки, строят из себя мучениц, сожранных красными львами? Быть может, быть может…       Вот он, добрела, сама не ведая, как. Дом. Там ещё на третьем этаже раньше жил Достоевский, писал про гниющий Петербург. Наверное, Фёдор Михайлович был бы сейчас доволен. Или нет, бесы же, бесы.       Уже хотела войти, голодная и продрогшая, в парадный. И внезапно увидела идущую навстречу Дарью, шерстяной платок поверх головы, кошёлка в руках с выглядывающими пучками поникшей зелени. Дарья хозяйку узнала, но тут же сделала жестокие глаза, каких прежде у неё не бывало.       — Вы? — с презрением спросила.       — Что значит — вы? Как ты со мной разговариваешь! — вспылила Фиса, дурное прошлось по телу.       — Фиса Сергеевна, уходите-ка отсюда, — без всякого пиетета отрезала Дарья, поправляя платок.       — Это мой дом, тварь! — воскликнула Фиса, желая схватить горничную за плечи и встряхнуть. — Совсем страх потеряла?       — Не ваш, — негромко ответила Дарья. — Здесь товарищи живут. Понимаете, наверное, какие.       — Кого ты пустила, дрянь?       — Да вот, Фиса Сергеевна, познакомилась я с мужичком хорошим. Ребята у него бравые. Вот и пустила. Благое дело делают, буржуев стреляют.       Голос Дарьи звучал, как наждачка, немилосердно измельчая плоть.       — Там все мои вещи! Что же это, экспроприация? Да я тебя прямо сейчас убью!       — Не убьёте, — парировала Дарья. — Будете кричать — товарищи сейчас же спустятся и уже вашу шкурку подпортят. Уходите, Фиса Сергеевна, подобру-поздорову.       — Сучка неблагодарная, — выплюнула Фиса. — Мы же тебя поили, кормили, я сумочки и парфюм тебе дарила.       — Вы меня бранили, как скотину хлестали. Один Алексей Фёдорович добр ко мне был, но, видно, сгинул он или вас оставил, блудницу. Всё теперь. Народ угнетённый у власти. Ленин, знаете такого? Вот он вас всех прижучит. И не орите, говорю ж, сбегутся.       Фиса растерялась.       — А коты мои, что же, съели их?       — Не блажите, Фиса Сергеевна. Котов я у себя в комнате приютила, накормлены и приласканы они. А вы ступайте вон.       Фиса отстранилась на шаг, и Дарья, скривив рот, скрылась за дверями парадного. Первым порывом было метнуться следом, кинуться на всех этих «товарищей», пусть с наганами, перегрызла б им горла…       Но одумалась, развернулась и слепо пошла обратно, переулками, к Фонтанке. Стоя на Аничковом мосту и смотря на желтоватый, кое-где схватившийся лёд, оставивший зияющие полыньи, под хмурым небом, прикрыв глаза, представляла, как проклятая беднота испражняется в её будуаре, как меряют костюмы Алексея, как Дарья щеголяет в Фисиных роскошных платьях, как загребают себе украшения, как жгут паркет в печах хозяева новой жизни.       Фиса цеплялась за парапет, глядела на каменного паренька, силящегося обуздать ретивого коня. Не укротит вовек. Полынья с болотного цвета водой манила, голова кружилась, и Фиса склонилась низко-низко, грудью навалившись на парапет.       Кинуться бы туда, нырнуть в позе уродливого эмбриона, чтобы сковалась вода над головой. Как же, как же это? Нет, разумеется, народ должен был взбунтоваться, угнетённый, потребовать своё. Диктатура пролетариата, смятая брошюра, Маркс — немецкий затейник… Только слишком уж больно вышло. И куда ей в новом мире, разве что, на корм рыбам… Фиса склонилась ниже, ощущая, как ноги, поставленные на носочки, готовы шатнуться.       — Фиса Сергеевна, голубушка, — знакомый мягкий голос рядом.       Наваждение. Не обернулась, но её тут же обняли, прижали к себе, к пушистой шубе. Фиса увидела Аристарха Викторовича, с бородой клинышком, традиционно докторской, приглаженными волосами под добротной шапкой, добрыми глазами.       — Вы что, вернулись? — осторожно спросил. — Где же Алексей Фёдорович? Голубушка, в городе беспорядки, давайте я вас провожу домой.       — Нет дома, — глухо прошептала Фиса — Товарищи там. Всё Дарья, негодяйка.       Аристарх Викторович всё понял. Аккуратно взял Фису под руку, повёл прочь с моста.       — Послушайте, милая моя, давайте мы сейчас поймаем пролётку, поедем ко мне. Вы совсем замёрзли. Потом расскажете про все ваши беды.       Фиса не сдержалась, когда возвращались по Лиговскому, где квартировался Аристарх Викторович, всё ж поведала, сбиваясь, заикаясь.       — Вы мне денег дайте, какие есть, и кокаина, и папирос, — запальчиво прибавляла.       — Голубушка, голубушка, вы не спешите, вам согреться надо, — утешали её.       В квартире Аристарха Викторовича хлопотала его жена, бегали трое ребятишек, мал мала меньше. В столовой с шоколадными обоями, за широким столом, в бархатном кресле, запив водой пирамидон и наевшись горячего морковного супа, Фиса словно сомлела, легла головой на столешницу. И в голове было до вылизанного чисто.       — Фиса Сергеевна, вы уж простите, но у нас даже гостевой нет. Когда родился Гришенька, в детскую её переделали. Но у вас же друзья, быть может, они вас приютят? Хотя знаете же, сейчас жильё у хозяев отбирают, ужасно это всё. Если бы Николай вовремя привёл страну в порядок… Но к монархии уж никто как будто не питает тёплых чувств. Революция, Фиса Сергеевна, — всегда раздрай. И вы бы на марафет не налегали — от него все ваши беды начались, — ласково втолковывал Аристарх Викторович. — Жаль, конечно, Алексея Фёдоровича, но верю — жив, разыщет вас.       — Да всё равно, чёрт возьми, бедны мы теперь, как церковные мыши, — горько сказала Фиса.       — Может, ещё образуется, голубушка. Хотя Ленин, кажется, в отличие от временщиков, прочно здесь окопался. Люди помешались словно бы, столько случайно раненых через мои руки прошло, да и душевные недуги дают о себе знать. Мирослав Квятковский ваш, — Аристарх Викторович сделал деликатную паузу. — Вот тоже за мной посылал, плох он совсем.       Фиса подняла голову от столешницы.       — Вы его откуда знаете?       — Небезразлична мне ваша судьба, голубушка. После того, как побил он вас, решил наведаться к нему, когда проходил мимо Каменноостровского, образумить хотел. Знаете, увлёк, харизматичный негодяй всё-таки. Выпили немного, разговорились. Извинялся перед вами, говорил, что вспылил, но и вы ему душевную рану нанесли. На всякий случай оставил Мирославу Эмильевичу свой адрес, и кто бы знал — на днях послал за мной знакомца какого-то своего. Привёл меня этот товарищ в грязную дворницкую. Там ваш Мирослав Эмильвич горькую много дней пил, в драки со всякой сволочью ввязывался. Я уж помог, чем смог…       — Где он сейчас? — резко спросила Фиса.       — Во всё той же дворницкой, видимо, голубушка. Кронверкский двадцать четыре.       Фиса откинулась в кресле. Спасительная мысль роилась в голове. Мирек. Хоть и проклинала его, не писал ей в Сочи, да что, она и адреса не давала… Но помнит, дьявол сущий, помнит!       — А как зовут этого его знакомца? — холодно поинтересовалась.       — Товарищем Костиком он представился, дворник, — отозвался Аристарх Викторович, допивая кофе.       Фиса почувствовала, как у неё горят щёки.       — Аристарх Викторович, сердечно благодарна, но, пожалуй, покину вас. Дайте, прошу, папирос, какие есть, и, пожалуйста, поймайте мне опять кучера порасторопнее. Мирослав Эмильевич меня не забыл. Вот к нему и поеду.

***

      От дворницкой должно пахнуть тушёной капустой — Фиса почти была в этом уверена. Капуста дёшева, а потому простой люд лопает её за обе щеки — и бородатый рыжий дьяк, и рабочий с почерневшими сбитыми пальцами, и распаренные прачки настругают себе капусточки, потушат до коричневости — и лопают!       Но от жилища «товарища Костика» пахло гуталином, нафталином и табаком. А ещё чем-то сладковатым, мылом, что ли. Фиса дёрнула тяжёлую железную ручку — запер, сукин сын! Неужто квасят вдвоём или в город намылились? Ожидать Мирека на усилившемся морозе в планы Фисы не входило, кашемировое пальто не спасало ни чуточки, противная мелкая крупа летела в лицо, а за ноги в тонких чулках кусал ветер. Ой, а на одном дыра, паутинкой расползается, стрелкой метит к носку! Разозлённая Фиса попыталась опустить юбку пониже, потом, потерпев неудачу, стала исподволь перетягивать чулок дырой вовнутрь сапожка. Беспардонно, за этим занятием её застал надломленный, с блеянием, голос:       — Сударыня, вы к кому?       Выпрямившись, Фиса раздражённо обернулась. Перед ней стоял щуплый мужичонка лет сорока, соломенные его волосы стрижены были под горшок, нос был самой, что ни на есть, пролетарской «картофельной» формы, на щеках пылал нездоровый румянец, толстые губы же были изогнуты трубочкой, будто мужичок намеревался сплюнуть или засвистеть залихватский мотив. Старое, бесформенное пальто колыхалось на нём, как на флагштоке, сверху из-под него виднелся ворот замызганной косоворотки, а снизу торчали стоптанные кирзовые сапоги. Мужичонка во все плошки-глаза рассматривал Фису, весь подобрался, снял с головы картуз. По метле-доходяге в его руке и загрубевшему фартуку она догадалась, что это и есть Костик.       — Не к тебе, не обольщайся, — хмыкнула Фиса. — Я хочу видеть пана Квятковского. Он ведь с тобой?       Костик тупо хлопал глазами, приоткрыв толстогубый рот. Фиса почувствовала, как терпение ложками вычёрпывается из неё.       — У тебя тугоухость, что ли? Зови Квятковского, только пусть сначала приведёт себя в порядок. Скажи, что его ожидает Фиса Сергеевна Горецкая.       — Фиса Сергевна! — уронил, наконец, Костик, с таким благолепием, что, казалось, рухнет сейчас на колени перед ней, как перед пречистым ликом. — Фиса Сергевна, он о вас столько рассказывал! Я вас именно такой и представлял! Как же вы так? Давно в Петрограде?       «Мирек чесал обо мне языком с этим голодранцем», — хмуро констатировала Фиса. — «Прелестно. Что, интересно, успел наговорить по пьяной лавочке?»       А вслух потребовала:       — Перестань паясничать! У меня к Миреку срочное дело, по счастливой случайности узнала, что он ушёл в запой в какой-то затрапезной дворницкой! Зови его немедленно, не так уж ему и плохо! Пить надо меньше.       Ах, кто бы говорил… Марафету бы сейчас, в одну ноздрю — ра-а-аз! Можно улететь, можно в перистые облака, где не страшно крушение мира. Уговорила бы аптекаря, только б отсчитали ей заветные червонцы… Где же этот чёртов Мирек?       — Простите, Фиса Сергевна, Мирослав Эмильевич не сможет вас увидеть. Но я могу отвести к нему. Видите ли…       — Я и шагу не сделаю в эту халупу, — Фиса скривилась. — Объясни немедленно, что с ним!       Костик загремел ключами, и через минуту сильнее пахнуло тем самым гуталином с табаком, плесенью, а ещё чем-то… терпко-лекарственным? Не удержавшись, Фиса заглянула внутрь, прикрыв нос платком. Сия хижина дяди Тома была тёмной, свет почти не проникал в неё из единственного оконца над потолком, с изъеденными мокрицей стенами, захламлённая невесть чем.       — Не бойтесь, не такая уж она и затрапезная. Я сегодня утром тут прибирался, — Костик сделал пригласительный жест и вдруг выпалил: — Мирослав Эмильевич, он… Ему сильно досталось, уже четвёртый день не приходит в себя.       Фиса поняла, что подразумевают в книгах, когда пишут о пропустившем удар сердце. Мирек и раньше попадал в переделки, но что-то подсказывало, что на сей раз всё обстояло куда серьёзнее.       Они спустились по сломанным ступеням небольшой лестницы, Костик зажёг керосинку, и Фиса смогла нормально оглядеться. В левом углу пылились страшные, как головы гидры, мётлы, скалили зубы грабли, с понурыми плоскими лицами стояли лопаты. Какие-то мешки, колченогий табурет, засаленное красное кресло, чей род явно происходил из дорогого некогда гарнитура, стол с остатками рыбьей чешуи и шелухи от семечек. Под ним — бутылки с мутной жижицей, и распитые, и полные — весело время проводили! Фиса почувствовала подступающую тошноту. В правом дальнем углу стояла почерневшая от времени кровать, где в куче тряпья… Фиса тяжело задышала, оттягивая момент, переводила взгляд то на грабли, то на кресло, то на влажный, с грибком и паутиной потолок, лишь бы не смотреть…       — Мужайтесь, — прошептал Костик, и Фисины ноги чуть не подкосились от этого замогильного тона.       Она подошла к кровати. А там… Нет, это не Мирек. У лежащего была обрита голова, так, что оставался короткий тёмный «ёжик», лоб же перетянули бинтом, у виска запачканным бурой кровью. А лицо… Нос, видимо, снова был сломан, превратившийся в мощный клюв, он совершенно уродовал лежащего, глаза его заплыли лиловым, причём правый так сильно опух, что походил на перезрелую сливу; на одной щеке зеленел огромный синяк, другую полностью закрывал пластырь, губы почернели от запёкшейся крови — весь разноцветный, поколоченный. Он тяжело дышал, забинтованная грудь беспокойно вздымалась, причиняя ему, наверное, страшную боль. Он прижимал к сердцу стёсанную ладонь и периодически срывался на тихие стоны.       Каморка медленно поплыла перед глазами. Костик быстро сориентировался — принёс табурет, на который Фиса тяжело опустилась. Саквояж с грохотом упал на пол.       — Господи, — проговорила она. — Кто его так? Большевики?       — Да какие большевики, Фиса Сергевна? Пили мы давеча пшеничку мою, я — всего две рюмочки, а он — до дна. В город ему захотелось. Такое и раньше бывало — уходил на всю ночь, приползал потом мертвецки пьяный, с разбитым носом или фингалом. А тут… Я его удерживал, говорил, Мирек-Мирек, тебе же опять попадёт, бандитов на улице развелось, а может, в кутузку отправят. Вырвался. Часа через три слышу стук, страшный такой. Открываю — Матерь Божья, вся голова в крови, согнулся, как перочинный ножик, еле дышит, а улыбается — знатную трёпку, говорит, задал им, курва мать. И через порог падает. Я, как умел, перевязал его, уложил, только он всё стонал, метался. Сутки терпел, затем не выдержал, дал мне адрес знакомого доктора, из добротной такой квартиры на Лиговском. Добрейшей души человек, меня принял, с Миреком тут поколдовал, морфию выписал. Вот только как застали мы его в бесчувствии, так и не приходит до сих пор в себя. Четыре ребра, бог ты мой, и голове досталось… В висок ведь метили, черти, а он не дался…       — Подожди, — цепляясь за последнюю надежду, прервала его Фиса. — Почему нельзя положить его в больницу? Или хотя бы перенести в его же квартиру?       — А вы не знаете, Фиса Сергевна? — удивился Костик. — Он же всё пропил да проиграл! Квартирку-то ту за долги свистнули, а что осталось — спустил с горя за неделю… Уж месяц как живём вдвоём у меня в дворницкой, иногда стены красить помогает. Ой, я же вам не сказал, как мы познакомились! Дело было так: мету я вечером угол Кронверкского…       Костик всё говорил, а Фиса почти не слушала. Безотрывно смотрела она в искалеченное лицо, не понимая, как это всё могло приключиться с ними. Почему Апокалипсис не смёл их единой волной, а оставил жить после него вот такими, объедками? Кончено. Они нищие, хуже последнего оборванца на паперти — тому-то привычно унижаться, зарабатывая на хлеб. Фиса задрожала всем телом. Ей хотелось проклинать Мирека на чём свет стоит за его безалаберность, но, видя его таким — полуживым после немилосердной трёпки, она просто не могла… Последний шанс рухнул. Нет, надо было шагнуть с моста, захлебнуться в ледяной Фонтанке, уйти на корм рыбам. Огромный красный столб упал с неба и раздавил её, перебив позвоночник. Теперь они оба калеки, доходяги, которым пуля в лоб — панацея…       — Вот, выпейте, — Костик поднёс Фисе рюмку сизого самогона. — Хорошая вещь, сам гнал.       Выпила залпом — нутро обожгло, уйдя в ноги, голова пошла кругом. Фиса закашлялась.       — Вы скажите, чего вам принести? Я сейчас в аптеку собирался как раз…       — Кокаин… — хрипло попросила Фиса. — Кокаин… сможешь достать?       — Это легко, Фиса Сергевна, — козырнул Костик. — Вы посидите с ним, может, лучше ему станет. Мирек, — аккуратно потрогал того за плечо. — К тебе тут Фиса Сергевна пришла, помнишь её?       Мирек не ответил, только глаз один едва заметно дёрнулся.       — Ну, не страшно, — улыбнулся Костик. — Буду через четверть часа, не теряйте меня, сударыня.       И ушёл.       Фиса схватилась за голову. Вот они и остались одни. Бедный, бедный Мирек, жаль, я не умею быть ласковой. В любом случае… А что «в любом случае»? В голове забило набат. Господи, помоги! А лучше, низвергни в пекло!       Внезапно внимание Фисы кое-что привлекло. Костик оставил на исцарапанной тумбочке коробочку с морфием. Оставил! Ах, дурак, как необдуманно!       Фиса тотчас полезла под морщинистый картон, не поверив глазам, принялась считать: один, два, три… Шестнадцать! Шестнадцать ампул, боже! Сразу притупилось зловоние нестиранной постели, замолкла тараканья возня, а сердце торжественно и гулко застучало.       Шестнадцать!       Вот и ключ. Шприц нашёлся рядом, мутная такая трубка, с надколотым поршнем. Сгребла десяток ампул. Холодных, гладких! Как хорошо, должно быть, их подрежет её голландская пилочка для ногтей, чудом уцелевшая.       Фиса склонилась над Миреком, стянула с его правой руки одеяло, тонко скользнула пальцами по предплечью. Сюда. Помнится, сказывал, как давнишний дружок сыграл в ящик после пяти впрыскиваний трёхпроцентного раствора. Чёрт, она не умеет его готовить. Ну, да ладно, чистый наверняка смертельнее! Расчёт яда в одной ампуле Фиса не знала, но имеющегося числа уж точно должно хватить на двоих.       — Бедный мой Мирек, бедный, — скороговоркой повторяла она, дрожащей рукой гладя его по голове. — Скоро для нас всё закончится. А-а-а… Я тебя простила, простила давно, слышишь?! Не проснёшься… Может, оно и хорошо.       Вот она, фатальная игра, господин доктор, зря только спасали вы нас, уже немо пробормотала Фиса, доставая пилочку. Не удержалась, вновь взглянула на бесчувственного Мирека, стало до головокружения душно. Как же не походил лежащий перед ней жалкий перебинтованный уродец на того неистового чернявого наглеца. Ничего, сейчас поддастся худенькое горлышко… Да! Стекло жалобно пискнуло, ровным кругом срезалось, изойдя белой крошкой.       Чуть не расплескала в волнительной дрожи, вскрикнула, закатив глаза, и спешно наполнила шприц. С такой дозы будет одно морочащее тепло. Лишь бы не дрогнула рука впрыснуть ещё пять шприцев. Здесь смерть во сне потеряла свой позорный ореол, кто мог бы знать! Повторяя докторские манипуляции, Фиса пустила короткую струйку в воздух. Потянулась к предплечью Мирека.       — Фиса Сергевна, я ему недавно колол. Пожалуйста, положите шприц, — вкрадчивый голос внезапно вернувшегося Костика заставил вздрогнуть. Не заметила. А тот, поди, понял, увидел отложенные ампулы.       Тут же последовал мучительный стон — Мирек дёрнулся в своём бредовом сне. Фиса выронила шприц, закрыла руками рот и разрыдалась.       — Фиса Сергевна! Вы что же! Не плачьте! Он поправится, обязательно! Ему полежать нужно с недельку! — затараторил Костик, неловко касаясь её вздрагивающих плеч.       Но Фиса плакала и плакала, пока Костик возился с примусом. Через полчаса икнула, сглотнула комок в горле, плеснула на лицо воды из принесённой Костиком миски. После пролитых слёз зудели глаза, и подступила сверлящая мигрень. Спасительная, как посчитала Фиса, щёпоть добытого кокаина, конечно, дала облегчение, однако как же коротко оно было! Некогда чудодейственный порошок давно перестал быть ей добрым другом и всё чаще подводил, лишь приправляя страдания, а затем вылакивая всю душу.       Третий час сидела подле Мирека, шепча ему, беспамятному, извинения. «Прости. Прости. Прости», — как дробью ундервуда. Фиса гладила его сбитые пальцы с поломанными ногтями, иногда касаясь лбом постели и слушая неровное дыхание. «Ему хуже, чем тебе. Намного», — убеждала себя. Господи, какое идиотство она чуть было не сотворила! Его сердце и так билось с сопротивлением, вопреки всему качая кровь в истёрзанном организме, а она вздумала его остановить! «Бедный, бедный Мирек, ты так и не узнаешь, как я чуть не убила тебя…»       Жить. Теперь им, загнанным, придётся как-то жить, выживать, выкарабкиваться. Хотели бодлеровской грязи — получите, распишитесь. И как в ней не увязнуть, если внутри них, объедков, — зияющая пропасть, мозги отравлены, души выжжены?       — Надо бы перевязку сделать, — Костик подошёл к ним с мотком бинтов. — Поможете, Фиса Сергевна?       Фиса сглотнула. В животе закололо, пальцы затряслись пуще прежнего. Закусив губу, она смотрела, как Костик снимает с головы Мирека окровавленную повязку. У виска, над бровью, виднелся аккуратно наложенный шов, останется ещё одна отметина у гуляки, подумала Фиса. Костик завозился с влажным полотенцем и пахучей мазью. Затем, поколебавшись, Фиса взяла у него полоску бинта. Подсела ближе к Миреку и неуверенно коснулась руками покалеченного лица, покрытого жирной плёнкой.       Бинт дрожал в её руках, исходил длинными нитками, накладывался неровно, сползал на брови, больше всего боялась она коснуться заштопанного места. Мирек не приходил в себя, только изредка морщился и шмыгал сломанным носом. Близость эта удушала. В который раз сделав неверное движение, Фиса не выдержала, выпустила бинт из рук:       — Нет. Не могу. Не мучай меня!       Костик вздохнул.       — Ручки у вас холёные, Фиса Сергевна, к работе не привыкшие. Смотрите, это совсем не сложно.       И принялся ловко бинтовать Миреку голову.       — Какое тебе дело до моих рук, — пробурчала Фиса, но устало, тихо.       Дальше она молча наблюдала за работой Костика, периодически отводя взгляд, но когда он дошёл до изломанных рёбер, не удержалась, всхлипнула, глаза пронзило острой проволокой. Грудь Мирека была черна, словно били усиленно и долго, тяжёлыми подошвами.       — Чем он только думал, — простонала Фиса. — Слушай, как там тебя, Костик… А если он кровью харкать будет? Там же лёгкие, их задеть легко. Вдруг ему станет хуже, что тогда? Может, всё-таки в больницу?       — Не бойтесь, сударыня, — обнадёжил её. — Доктор сказал, заживёт. А про больницу Мирек даже думать запретил, в бреду кричал мне, что ненавидит богадельни и лично меня прибьёт, если притащу его туда. Мол, и не в такие передряги попадал, мол, отлежится.       — Не ожидала от него иного, — Фиса с горечью усмехнулась. — А чего ещё он говорил?       — Да не так уж много, Фиса Сергевна. Бранился, в основном, чертей тех поминал. А, и дочь свою звал.       От упоминания Агаты Фису передёрнуло. Быть может, немцы давно выпустили кишки из хорошенького молодого тела, перед этим снасильничав. А ведь славная была девочка, не по годам рассудительная, своенравная. Нет, такая бы оккупантов терпеть не стала. Жестокое время не пощадило никого.       Когда с перевязкой было покончено, Костик вновь оставил её наедине с Миреком, сам залёг в засаленное кресло и почти что сразу захрапел. Дурная обстановка, что довела бы Фису до истерики в другой час, теперь почти не трогала. Особенно хорошо прочувствовала это, когда, не поморщившись, раздавила бежавшего по одеялу чёрного, налитого кровью клопа.       «Уж не боится Костик, что я Мирека подушкой удушу», — невесело подумала Фиса, поглаживая обритую голову.       И вдруг заговорила, вполголоса, но чётко и вкрадчиво:       — Как долго ты будешь спать, шановний пан? Больно тебе, да? И морфий боль эту перебить не в силах? А помнишь, как впервые угостил меня ты марафетом? Жёлтые стены, моя ладонь в твоей. Я потом как будто бы за картиной твоей уродской пришла, пили мы бехеровку, целовались… А как я тебе потоп устроила, как ты меня, нагую, по коридорам нёс, это помнишь? Было же время для нас, глупых…       Уложив голову на руки, Фиса прилегла на край кровати. Боком она всё глядела на Мирека, сжимая его ладонь. И он, кажется, чуть схватился за её пальцы своими. А может, ей, пережившей тяжелейший из дней, это померещилось.       Сон, как это бывает, настиг неожиданно, обволок темнотой, и вот уже виделся разноцветный, немного выгоревший луг, не было ему конца и края. У ног цвела душица, фиолетово-белые шапочки на лучащемся солнце отливали пурпуром, примятые колокольчики клонились к земле, вот росла мелкая ромашка, и рябило от неё в глазах, вот розовел молодой клевер, колосились пушистые метёлочки сорной метлицы. Фиса обнаружила себя сидящей на траве, рядом с ней лежал Мирек, глаза его были закрыты, голова же покоилась на Фисиных коленях. С лица исчезли страшные синяки и кровоподтёки, длинные чёрные волосы спадали к плечам, на лбу же покоилась столь любимая Фисой ленивая прядка. Не без тревоги поднесла пальцы к его губам — дышит, осторожно погладила по подбородку — кожа тёплая. Мирек был во франтоватом костюмчике, похожем на те, что носил, переехав на квартиру в Доме с башнями, на Фисе же оказалось простое белое платье, столь скромное и невинное, что, думалось, в нём только на Страшном Суде представать. Но сейчас это им не грозило. Мирек умиротворённо спал на её коленях, обдуваемый ветерком, который почему-то пах морем. Сорвав колосок, Фиса играючи погладила некрасивое, но столь знакомое лицо, скользнула по носу, высоким скулам, подбородку и шершавым губам.       — Мирек, вставай, — с несвойственной ей лаской тихо промолвила Фиса и тут же тяжело выдохнула от догадки, что должна была ужаснуть её, но теперь больше смиряла, с горьким спокойствием убеждая: он не проснётся.       Вдали протяжно и печально запели бабьи голоса, то был плач, какой может быть лишь в полупокинутых деревнях с чёрными от древности хатами и иссохшими старухами, походящими на выдолбленных языческих божков. От звуков этих зашлось сердце. Мирек, во сне своём разморенный, лишённый прежних глубоких морщин у рта и краешков глаз, кажется даже, со смягчившимися следами былой лихой жизни, выглядел непривычно молодым, не верилось, что разменял четвёртый десяток, до которого каким-то особо наглым образом дожил. Сладко пах клевер, и не хотелось верить, что непробуден этот морочный сон.       Немеющими пальцами Фиса всё перебирала чернявые пряди, с обречённостью вслушиваясь в бабий плач, слов которого не разобрать было, надрыв и пьяные, самогонные слёзы скомкались в траурную какофонию. Песня дребезжала, ломалась, терзала слух, пока, наконец, не оборвалась с проклюнувшимся чужеродным, извне:       — Фиса Сергевна!       Перед глазами всё ещё было темно, сон и реальность путались. Голова тяжело клонилась обратно к постели, тело ломило. Обнимало холодом и сыростью. С усилием получилось разобраться, где и почему находится.       — Который час? — простонала Фиса, потирая замёрзший кончик носа.       — Девятый. Я морфий Миреку колоть пришёл, смотрю, вы в этакой неудобной позе спите. Так всю ночь и просидели?       Фиса вопрос проигнорировала, поднялась, заправила волосы за уши, потянулась. Мирек всё так же лежал в беспамятстве, грудь его, однако, поднималась спокойнее, лицо не кривилось.       Странно, но марафету пока не хотелось. А вот курить — очень. Нашла коробочку «Иры», где покоились две одинокие папиросины, попросила у Костика спички. Невесомо тронула губами щёку Мирека, у самого синяка, посмотрела задумчиво пару мгновений и, закутавшись в пальто, выбралась из затхлой дворницкой на свежий морозец. Почти обутрело. Небо, сине-серое, было низким, Фисе казалось, оно даже косило. С паром закурила, мелко дрожа. Приливало шуму от проснувшейся петроградской окраины, и вдалеке, бредовым отголоском, слышался заунывный плач по живому...