Дурман

      Подъезжали к Киеву. На непродолжительных стоянках иногда уходили в поля, сидели на траве, прикрыв глаза, и наслаждались прогретыми днями. Приближался август, и Шуркина ожившая душа расцветала подобно хрупкой ромашке, лепестки только вот мелкие, недоразвитые. Но это не страшно. Не пугало и то, что очаровывается Лесем пуще прежнего. Лесь дарил будущее, а вместе с ним и надежду на какой-то кусочек счастья. Болтали о разном на двух языках и понимали друг друга как будто б даже без них — одними взглядами, пепельным к светло-карему. Шурка всё же спросил Леся, почему не говорит он по-русски.       — Знаю я вашу мову, але говорити мені нею противно і нудно. Як і польською, втім. З німецькою такого не відчуваю, що дивно, — небрежно ответил и вновь принялся разрабатывать руку.       Пока что шевелились одни лишь пальцы. Лесь сжимал и разжимал их, рвал тонкие травинки, крутил и отбрасывал. Шуркино сердце сжималось от жалости, хотелось взять его ладонь в свою, но терпел, знал, что сейчас не время да ещё с такими порывами может враз опротиветь. Утонувший в своих раздумьях, прослушал половину его мелодичного рассказа. Выловил только уже звучавшее название — Видень.       — Это у вас Вена так названа, да?       — Егешь. Був там кілька разів із друзями. Це ж розхожий сюжет — поїхати зі Львова до Відня і все прокутити. У Франка, наприклад. Але це не для мене було.       — Мне бы научиться говорить на твоём, — протянул задумчиво Шурка. — Только б найти нам Анну, а там подыщу себе какое-нибудь занятие. Наверное, смогу.       — Ким ти хочеш служити? Лікарем? — улыбнулся Лесь, срывая новый пучок травы.       — Только не им! Успел возненавидеть уже медицинское дело. Не знаю, правда, какой из меня украинец получится. Понимаю же, что нельзя так просто твоим знакомцам рассказать, как я тебя спас.       — Я не перетворюватиму тебе на українця. Але з вивченням мови можу допомогти, якщо хочеш, — быстро ответил Лесь.       — Я и сейчас могу, — засмеялся Шурка. — Выбач, будь ласка.       — За що ти вибачаєшся? — губы Леся дёрнулись. — І «ч» вимовляй твердо.       — Я тебя понял, — Шурка взглядом скользнул по красивым скулам и про себя отметил, что за Лесем пойдёт хоть на край света.       И вот он, Киев, шумный. Вынырнули из толпы беженцев в здание вокзала, с полукруглым белым потолком и устрашающими барельефами, походящими на маски дикарей. Люстры с гроздьями висюлек кое-где были побиты, но всё так же блестели на девятичасовом разошедшемся солнце.       Долго плутали до Подола мимо Крещатика, где неистовствовал базар Бессарабка. Шурке удалось мольбами выпросить у какой-то русскоговорящей торговки две булки для него и Леся. Уминая их, прошли, как гласила табличка, по Фундуклеевской улице, по которой спешили трамваи, металлический лязг заставлял вздрагивать. Дома были облеплены вывесками, то «петроградский портной Матлин и Тулес», то что-то от Вольного. На углу обнаружилась кондитерская «Жорж», где ещё томились на полках изящные пирожные с кремовыми шапочками и тюрбанами, двуярусные шоколадные торты, украшенные мастикой. Шурка сглотнул слюну и затолкал себе в рот последний кусок булки. Вышли на Николаевскую, там фланировали сохранившие лоск господа и дамы в лёгких летних сюртуках и белоснежных воздушных платьях. Кто-то в цветочном магазине «Флора» покупал цветы для своих зазноб, в нос ударил свежий запах хризантем и роз. Шурка задрал глаза к голубому небу, теряясь среди всех этих колонн, портиков, вывесок и навесов. Казалось, Киев, хоть и потрёпанный, жил своей жизнью, далёкой от войны и революции. Уцелевших фонарей было достаточно, висели каплями на увенчанных завитушками столбах, где-то даже были аккуратно опутаны плющом.       Когда спустились на Подол, в обитель одинаковых белокаменных домишек с тёмными крышами, совсем уж потерялись. Лесь заметно устал, но бодрился.       — Так незвично. Я, мабуть, здичавів у полях та лісах… — говорил он.       — Я тоже одичал. Странно, что здесь не слышна канонада.       — Довго нам ще блукати? — начиная раздражаться, спрашивал, привалившись к стене ближайшего дома.       Шурка метался от двери к двери, только бы найти эту пани Матешко, только бы Лесь отдохнул.       У какой-то из женщин всё же выведал адрес, оказалась её знакомой. Пятый дом или шестой, что попался им. Чудо мольфаровское, не иначе. Когда Леся уже пришлось поддерживать под руку, Шурка на негнущихся ногах набрёл на двухэтажное скромное здание, что на Фроловской, вдавил звонок. В голову лезли мысли, мол, не признает или прогонит прочь, как призрака из далёкого прошлого.       Открыла горничная, немолодая, в тусклом платье с накрахмаленным передником.       — Вы к кому? — спросила по-русски.       Шурка попросил позвать хозяйку, горничная понятливо метнулась внутрь, и через минуту появилась Анна. Всё такая же, ничуть не постаревшая, с поднятыми в высокую причёску белыми волосами, в строгом наряде под горло, глаза, разве что, смотрели удивлённо и грустно.       — Александр, как вы тут очутились, как меня нашли? — пролепетала она.       — Из санитарного поезда я, — шепнул в ответ. — Пожалуйста, приютите нас.       — А кто это с вами?       — Это Лесь…       — Олександр Байцер, поручик сто тридцятої бригади Легіону січових стрільців, — перебив, отчеканил Лесь.       Анна округлила рот, быстро завела их внутрь и бережно закрыла дверь.       — Господи, ви ж поранені! — вдруг перешла на украинский, пройдя в переднюю.       — Вже йду на одужання, — Лесь провёл по лицу ладонью, словно хотел убрать свою бледность.       — Ні-ні, вашою рукою має зайнятися лікар, — и крикнула горничной: — Катерино, збігай за Савицьким!       Анна всё болтала про сына, съехавшего на квартиру, выскочившую замуж дочь и оставшиеся от них свободные спальни. Отвели Леся в комнату, как представила хозяйка, Богдана, а Шурке выделила Ольгину. Шурка был не в обиде.       Пока Лесь, раздевшийся до белья, устало прикорнул, с Анной прошли побеседовать в столовую. Хозяйка тут же заговорила по-русски.       — Сашенька, — неожиданно ласково сказала. — Что ж это я Катерину отослала, вам же наверняка надо сготовить обед! Так-так, у меня, вроде бы, осталось немного сыра и ветчины. Могу ещё самовар поставить… Вы же такие голодные, а я вот…       — Спасибо, — только промолвил Шурка, чувствуя урчание в животе. — Очень благодарен, что не отказали нам.       — Да как бы я смела, — засуетилась Анна. — Сашенька, вы оправдали все мои ожидания! Не зря я эти журнальчики присылала…       Тонкие её персиковый губы разошлись в улыбке. Правда, немного тревожной.       — Поделитесь со мной, пожалуйста, где вы этого хлопца подобрали. И, если вам не сложно, называйте меня Ганной.       — А вы меня — Шуркой, — отозвался и неспешно, то и дело сглатывая слюну, начал свой рассказ.       — Ах, Шура, — выслушав его, проронила Ганна, разлила из самовара кипяток по чашкам с заваркой. — Вы бы знали, какой вы смелый! Слышала уже, что бегут из лагерей стрельцы, здесь, в Киеве, прячутся. Конечно же, я укрою и вас. Боже, как хочется верить, что вы вместе сдюжите! Я сейчас на одну Центральную Раду уповаю, Грушевский в апреле на Всеукраинском конгрессе просто до слёз меня довёл. Все наши мечты об автономии, быть может, действительно сбудутся. Если России для этого нужно было рухнуть, значит, так тому и быть.       Шурка, откусывая от бутерброда, замялся, лишь что-то промычал невнятное.       — Вы ешьте, ешьте, — успокаивала Ганна. — Юрко сейчас на службе, вернётся нескоро. Но, думаю, ничего против вас иметь он не будет.       Их прервал звонок в дверь. Это пришёл доктор, моложавый, совсем не похожий ни на Пал Семёныча, ни на Володымыра Ивановытша. Он долго возился с Лесем, а затем вышел нахмурившийся. Шурка тут же бросился в спальню.       Лесь уже не выглядел постаревшим от иссушивающей усталости, глаза же оставались понурыми. Только лучистого солнышка немного в них, как и на расписной фигурке хлопца в вышиванке с вырисованными красными ромбами, что стояла на подоконнике у горшка с молоденькой фиалкой.       Грудь и руку Леся закрывала свежая повязка, сидел на кровати в одних кальсонах, неприятно выпирали рёбра под бледноватой кожей.       — Пан лікар сказав, що рука в мене неправильно зростається, — глядя куда-то мимо Шурки, проговорил он.       — И что же делать? — со сжимающимся сердцем присел на край, легонько накрыл пальцы несчастной руки своими.       — Треба знову ламати і заковувати. I лежати, як каліка. Але в мене немає часу ним бути, — хмыкнул Лесь со своими короткими придыханиями. — Потримай мене, будь ласка.       Шурка в полуоцепенении прошёлся указательным по белым костяшкам, чуть переплёл пальцы, пожимая их с фарфоровой бережностью. Лесь слабо растянул губы.       — Я відчуваю тебе. Ще трохи — і розроблю руку ще більше. Так що дарма він бреше.       Потом пришла эта Катерина, принесла по приказу Ганны две грелки. Обложили ими руку Леся. Лежал, прикрыв глаза, и Шурка не преминул подсесть на край кровати. Было по-странному спокойно, из приоткрытой форточки доносился прогретый уличный воздух, смешались в нём отцветание и почти удушающий машинный дух.       — Лесь, прошу, не убивайся так, — Шурка вновь, без опаски, накрыл его пальцы, которые тут же тепло пожали его руку.       — Все файне, Шурко. Я ж тобі кажу…       — Я могу ещё что-то для тебя сделать?       — Ні, просто побудь зі мною.       От слов его по спине пробежал приятный холодок.       Вечером явился Юрий Игоревич, муж Ганны, с короткой шеей, приземистый, с пробивающейся сединой в волосах и в строгом фраке, похожем на те, что носят конторщики. Говорил исключительно по-русски. К Шурке был равнодушен, однако, посмеиваясь, успел предупредить о заскоках своей жены. Что, мол, за двойную получку даже горничную заставила по-украински балакать.       К ужину прихромал Лесь и сразу же смерил Юрия Игоревича нехорошим взглядом. Попросил кофе, крепкого. Юрий Игоревич прямо сказал, что у них, к сожалению, не ресторан, и Лесь снова кинул на него косой взгляд, почти что прожигающий.       Кофе нашёлся — внезапно, каким-то чудом Господним, не желудёвая бурда. Лесь пил, обжигаясь, и довольно жмурился. Белая ладонь на белом фарфоре с золотым ободком — вновь аккуратно подстриженные ногти, тонкие и прохладные пальцы (Шурка коснулся, ненарочно будто, когда передавал ложечку). Век бы любоваться.       — Вам не потрібно добавку? — хлопотала Ганна. — Ви ж худий, як сірник, пане Лесико!       Юрий Игоревич усмехнулся в усы, глаза его озорно переглянулись с Шуркиными. Со стыдом принял, что его тоже развеселило непонятное последнее слово. Непонятное, но звучащее, как «сырник».       — Спичка, — небрежно пояснила хозяйка, нахмурившись.       Лесь поморщился, но лишь сказал, мол, не треба.       — Посоромся, Юрко. Тобі смішно, а він такий страх пережив. Бери приклад із Шури, він нашого галицького гостя розуміє без слов, — Ганна молвила с полусерьёзным укором.       — Без слiв, — поправил Лесь и вытер рот салфеткой.       — Каких слив? — брови Юрия Игоревича вновь иронично поднялись. — Чай, не сезон ещё для них.       Лесь недобро прищурился.       — Даремно ви так погано жартуєте. Це вас не з найкращого боку виставляє, як патріота України. Вивчайте мову, пане.       — Давайте мы все успокоимся, — встрял Шурка, чувствуя сбежавший по спине холодный хвостик-кисточку. — Украинский язык очень красивый, сам убедился. Влюбился. Уже начал его учить, так-то. Лесико, будь ласка, прочитай нам щось…       Шурка запнулся, не зная, как выразиться, но встретил одобрительный пепельный взгляд, вмиг расслабивший начавшие каменеть плечи.       — Полум’яне? — подсказал Лесь с неповторимой своей мелодичной интонацией, с чудесным выговором и придыханием, таинственным и жарким, без капли напускной богемной томности.       — Пламенное, — с улыбкой перевела для Шурки Ганна и подхватила: — Будь ласка, пане Лесико.       Секунды две Лесь в задумчивости держал палец у губ, а затем, оживя глазами, неспешно заговорил:       — Хвиля радісно плюскоче та леститься до човна, Мов дитя, цікава, шепче і розпитує вона: «Хто ти, човне? Що ти, човне? Відки і куди пливеш? І за чим туди шукаєш? Що пробув? Чого ще ждеш?»       Шурка совсем разомлел, наслаждаясь певучестью голоса Леся, едва удержался от того, чтобы захлопать в ладоши.       — Браво! — будто прочитав его мысли, елейно прокомментировал Юрий Игоревич, за что был награждён новым недобрым взглядом.       Первую ночь в Ганниной квартире спалось по-странному спокойно. Не ощущалось никакой тряски, никакого стука колёс, никакой канонады. Мягкая чистая постель, глубокая подушка, в которой можно утонуть лицом. Но всё равно просыпался, представляя, что находится на стоянке, пугающей своим затишьем. Хотелось снова этой поездной тряски, вспомнился нежданно один юноша из их уранической компании. Как у Джерома, отправился в лодочное путешествие по Волге со своими любовниками. Рассказывал, как ночью, чтобы не пристать к берегу, привык отталкиваться ногами в полусне, да так, что проделывал это в кровати через месяцы после своего вояжа.       Утром Лесь, позволив Шурке крепко повязать платок вокруг больной руки, решился на поиски своего знакомца. Не было его до вечера. Шурка, по совету Ганны, просидел за книжкой «Украинская грамматика», изучая простейшие предложения про то, как «Тарас приготував Наталці щи».       Лесь вернулся к вечеру, излучающий какую-то маленькую победу. Пепельные глаза сверкали от восторга.       — Я зустрів Євгена. Говорив із ним.       — Евгена? — переспросил Шурка.       — Це мій товариш по Просвіті. Воював у австрійській армії. Дещо готується, зазиває до себе, як одужаю.       — А мы тут с Ганной переговорили. Скажем другим, что я её племянник, из Харькова.       Лесь кивнул и небрежно потрепала его по волосам. Казалось бы, случайный жест, но Шурка сразу отвернулся, чтобы не увидели его зардевшегося лица.       На следующий день уже вместе гуляли по Андреевскому спуску. Невдалеке серебрился на неутихающем солнце Днепр, шевелились под маленьким ветром листочки доживающих последний месяц тополей. Шурка всё хвастался своими достижениями в украинском, да только мог выпаливать одни лишь предложения про Тараса и Наталку. Лесь старался не смеяться, задумчиво переводил взгляд на свою правую руку, у которой усиленно разминал пальцы.       Вдруг, уже под вечер, на них стремглав натолкнулась молоденькая девушка, лет шестнадцати, не больше. Вскинула голубые, как эмаль, глаза, лицо у неё было нежное, прехорошее, с круглыми щёчками, светлые волосы заплетены в толстую косу. Шляпка съехала набекрень, а лёгкое пальтецо немножко помялось, открывая вид на глухое бежевое платье с синим бантом на груди.       — Простите меня, милостивые господа, — высоко воскликнула она. — Я совсем заблудилась! Скажите, пожалуйста, как мне добраться до Крещатика?       Шурка прикусил кончик губы.       — Я сам здесь третий день, барышня. Но попробуем вас вывести. Что же с вами такое приключилось?       — Ах, позвольте, для начала, представиться — Нина Всеволодовна Дулова, княжна.       Лесь ощутимо поморщился от этого пассажа.       — А меня зовут Александр Андреевич Зинкевич, — внутренне посмеялся от зарифмовавшихся словечек. — А это Александр…       — Миколайович.       — …Байцер, — закончил Шурка.       — Ах, как я рада, — круглые щёки Нины залились румянцем. — Вы знаете, я такой грех совершила: сбежала из дома от папеньки с маменькой. К подруге, пирожные есть. Сколько же мне теперь замаливать этот грех чревоугодия!       Она глядит на Леся, и только на него, понял Шурка. И полностью понимал трепетную гимназисточку — под осыпающейся ивой, с сухим листком в волосах, он был по-особому прекрасен. Легко представлялся у берега холодного Черемоша, среди смэрэк, что источают смолистый запах, исцеляющий душу от городского балагана. Чёрное пальто на жёстко закрученных петлях, чёрный платок через шею, вызывающий и жалость, и любопытство — офицер, с войны… Но осанка не как у «павлена» какого-нибудь, а скорее, как у примерного студента. Впрочем, так и было.       — Как я благодарна вам, господа, — в который раз повторила Нина. — Господь мне вас послал, мне, столь нагрешившей сегодня!       Ветер трепал обрамляющие лицо светлые прядки, слишком короткие, чтобы вплестись в толстую косу. Носик, покрасневший от холода и слёз, трогательно морщился.       — Что вы, ваш побег — маленькая шалость, не стоит возносить его до страшного преступления, — Шурка против воли улыбнулся. — Я гимназистом и не такое творил! Однажды даже курил папиросы в гимнастической зале, такие вонючие — страсть!       — Ой, вы же не будете сейчас курить? — испугалась Нина. — Папенька прогневается, если почует от меня дым!       — Що це за цербер у вас батько? — с усмешкой блеснули пепельные глаза.       Нина смущённо и влюблённо вздохнула, прикрывшись ладонью.       — Папенька у меня очень хороший, добрый, прошу, не надо так о нём…       Повели Нину переулками до её дома. Девчушка без умолку, пряча за смешливостью свой страх, напевала о том, как влетит ей от папеньки, всё выспрашивала у Леся, почему так модно у молодых людей говорить на украинском, а у Шурки хвалила милые очки. И ведь не подозревала совсем Нина, что за историю таят в себе её спасители. Наверняка представляла Леся героически раненым воином из русской императорской армии. Юношеский задор и некоторые благородные черты смешивались в ней, как какой-то хмельной коктейль.       — Александр Николаевич, — обратилась она к Лесю. — А вы давно с фронта?       — На жаль, зовсім недавно, — процедил Лесь.       — Ах, — снова повторила Нина. — А я вот в госпитале тружусь с маменькой, как Александра Фёдоровна с Великими Княжнами когда-то. (Тут Нина погрустнела.) Маменька бинты стирает, раненых перевязывает, а я им стихи читаю и песни пою. Очень любят они Алябьева, «Соловей», знаете?       Шурка вяло поддерживал беседу с Ниной, что-то говорил про то, как приехал к тётушке из Харькова, подготавливая легенду для знакомцев Леся. А Нина всё щебетала, что выросла она в Киеве и всей душой любит этот город, особенно безе в кондитерской «Маркиза».       Довели всё-таки до узнанного ей розоватого особнячка. Подняла полные чистоты глаза на Шурку и тихо сказала:       — Прошу, войдите со мной, я так боюсь одна!       Шурка перевёл взгляд на Леся — тот мотнул головой.       — Конечно же, любезная Нина Всеволодовна, я вас провожу и оправдаю перед папенькой.       Вот только папенька её, суровый и высоченный господин, достаточно крепкий, с сухим лицом и окладистой, аккуратно подстриженной бородой, в дорогом сером костюме, встретил их крайне неласково.       — Кто вы, сударь? — спросил Шурку. — Что вы делаете рядом с моей дочерью?       Шурка, теряясь, начал было оправдываться, что барышня потерялась, а он довёл её до дома.       — Что ж, — протянул князь. — Коли врёте, за вашу ложь вам воздастся. Я прошу оставить нас наедине и покинуть наш дом. Пойдём, Нина.       С нежного лица девчушки сразу слезли все краски, она робко посмотрела на Шурку и сдавленно успела проговорить, уводимая отцом:       — Я так благодарна вам!       Покинул дом в растерянных чувствах. От всей сверкающей роскоши, высоких потолков, золотящихся лепнин, масляных картин начала подкруживаться голова. Лесь ожидал его, пренебрежительно наморщась.       — Якого біса ти за нею вплутався?       — Мне стало жалко, — отвечал Шурка. — Ну, не бросать же её, ещё в такое время. Ох, и влетит же Нине от отца!       — Такі, як вони, не вважають нас за людей, — коротко бросил Лесь.       Пока шли обратно на Подол, Шурка всё ещё представлял эти прелестные голубенькие глаза, подобострастно смотрящие на Леся. И только на него.