Дурман

      Получила «удовлетворительно» по географии. Кобальт находят в Центральной Африке! Ударило в голову жаром пустыни. На уроке не сидела, ёрзала, за окном упала тонкая ветка, нет, шаг австрийского офицера!       Что-то вспоминалось. Как она, босая, выбегала во двор, потому как торопливые шаги и шумные разговоры под окнами!.. Но то были праздные и пьяные гуляки. Агата, пачкая ноги в песке, в ночной сорочке, совершенно бесстыдная, стояла посреди Флорианской. Где-то отдалённо слышался стук копыт. Подумала ведь — лучше я сама к вам выйду, лучше вы схватите меня здесь, свеженькую, чтобы не увидели бабушка и мама. Да, узнают, но это будет потом, потом… Анджей Кмициц подвешен, опутан путами…       Агата закрыла глаза руками. Так желалось прибежать к Тадеушу, но грешно, распутная… Нет, не могла. Вон там, за углом, Флорианская сходилась с Калиновщизной, а рядом иудейские души не могли упокоиться на старом кладбище. А ещё речка грязная — Чехувка, протянулась гипотенузой в тупой угол Быстшицы. Тёплый сентябрь обнимал за плечи, бессильно силился успокоить.       Агата забежала в дом. Мама и бабушка дремали, кажется, и в больном сне не слышали. Забралась на постель, забыв отряхнуть пятки, песок осыпался на белую простынь. Агате не спалось, Агата знала, что её арестуют, бросят в темницу, в Люблинском замке, в башню, быть может. В башню. Но она не принцесса, не княжна. Просто узница в тифозном мешке.       Как прожить эту ночь? Ведь рядом плюшевый котик, обнимать можно вечно, скрестись ногтями по холщовым его штанишкам, утыкаться в проволочные усы, один из них, остренький, царапал щёку, как бы не до крови.       На уроке жилось чуть ли не хуже. Рисование, её любимое… Но здесь нет петербургского доброго Альберта Ивановича, здесь лишь пан Подулька. Вместо того, чтобы давать им задания, ходить с ними на пленэры, без умолку балаболил о том, что лучше оставаться полякам при немцах. Немцы хорошие, они в Люблине порядок после русских навели, костёл новый пообещали и даже на жидовской Широкой брусчатку заменили. Немцы знатные.       Сейчас, застав врасплох и велев не считать ворон, снова критиковал Агату за зелёную крону черёмухи, подёрнутой первой желтизной, как ржавчиной. Говорил, что всё это срисовка, не искусство, вспоминал Агатиного отца, звонко напоминая, что тот придумывал новые формы, а у панны Квятковской — фантазия бедняка. Хотела вступить с ним спор, однако вставил первый, мол, назовите мне хоть парочку известных женщин-художниц.       Поддавшись на провокацию, начала перечислять:       — Зинаида Серебрякова, та, которая «автопортрет перед зеркалом»…       На что пан Подулька ответил, мол, to jest ruska и в упоминаниях она не нуждается.       — Мари Бракмон, Элизабет Нурс… — продолжала Агата.       — И всё, всё! — учитель ликовал.       Замолчала, не находясь.       Позже, на заднем дворе, Илонка сказала:       — Столько веков не давали женщинам свободы — ни в живописи, ни в музыке, ни даже с мужчинами! Чего он хочет, чёрт его возьми!       Агата кивала, понимала, что Илонка права, но выжатая бессонной ночью и препираниями с паном Подулькой, лишь собрала в папочку свои рисунки и, попрощавшись с Илонкой, зашагала прочь.       У школьных ворот ждал Мариан, привалившийся к стволу облетающей яблони. Агата лишь видела его тревожные глаза, голубеющие из-под козырька картуза. Поймав на себе взгляд, молча пошла вдоль улицы, смотря в клетки тротуара, как часто бывало после девчоночьей травли в петербургской гимназии.       Но только свернув в какую-то подворотню, вскинула голову. Мариан молча взял Агату за руку и повёл в тихий дворик, где на толстой, поросшей лишаем ветке болтались самодельные качели. Агата села на них, легко оттолкнулась ногами от земли, так, чтобы слишком не улетать от напряжённого разговора.       — Всё обошлось, никакой шумихи. Ты правда молодец, Агата, — отточенно произнёс Мариан.       — Я не хочу паниковать, — слова давались с трудом. — Но…       — Всё образуется. Наши вновь собираются на забастовку около памятника Люблинской унии. Ты с нами?       — Когда это?       — В пятницу днём, — Мариан с осторожностью придержал канатик, к которому была привязана деревянная качель.       — Мне уже не жаль прогулять. В пятницу опять рисование… А вот на историю схожу.       — Ты совсем не выспалась, — Мариан коротко мазнул взглядом по её припухшим векам. Агата стушевалась.       — Ерунда. Я должна быть сильной, сильной, — нежно разжала ладонь Мариана, резко оттолкнулась и полетела.       Поднимается над окном на втором этаже, с бежевыми занавесками. Взлетает выше, крошится лишай на ветке, натягиваются канатики. Агата видит небо, серое, осеннее, точно, сентябрьское уже. В таком тёплом, не похожем на промозглый Петербург (или Петроград!) Люблине. Высоко-высоко… Кружится голова, кружится до комка в горле. Агата тормозит ногами, стирает подошвы туфель о песок…       Мариан поймал канатик и остановил качели. Обнял Агату за плечи. Не вывернулась.       — Ну зачем же ты так? Пойми, мне тоже когда-то казалось, что война эта навечно… Но чувствую, не в этом, так в следующем году всё решится.       В следующем… Пустые обещания! Война может длиться веками, была же Столетняя… А вдруг и эта растянется и после смерти её продолжится… Конечно, желалось прожить подольше, но жаркие, воспалённые мечты о героической гибели на баррикадах от пули в сердце тоже не давали покоя юношескому уму.       Агата не хотела видеть только одного: как погибают её близкие. Как город её превращается в развалины, ведь уже наблюдала — в пятнадцатом у лавки пана Ткачика, после короткого обстрела, у стены кусок отшибло. А они там с мамой перчатки покупали, и пахло черёмухой удушающе…       Мариан с запрятанными слезами говорил про родной Зборов, где были ожесточённые сражения, пока не стёрли город с лица земли, всего четыре дома уцелело. А вдруг… Уничтожат вот так же пушки Агатин дом, с мамой, бабушкой и заполошными курицами. И школу её, с верной Илонкой и противным паном Подулькой… В пепел будет обращена та самая кофейня, где Мариан покупал ей эклеры, облитые сгущённым молоком… Город, всего лишь пару лет ей обжитый, может быть превращён в руины.       И совсем не хотелось представлять Петербург, знала, что там была революция, что там тоже шли бои, и пули оставляли кровоточащие кирпичной крошкой дыры в стенах домов. Война уничтожала всё знакомое Агате. Война уничтожала её юность.       А вдруг, как наговаривала ей когда-то Фиса, проклятая Фиса Горецкая: над миром разорвётся огромное ядро и nie będzie już przyjaciół ani wrogów. А кто враги?       К русским, вопреки доводам Мариана, Агата ненависти не чувствовала. Не могла распробовать это презрение с горчинкой на языке. Да, были среди них подлецы, подобные Фисе и девчонкам из гимназии… Но всё же, были ведь и добрые, даже случайные прохожие, помогавшие ей, опьянённой горем, найти дорогу к дому в Кузнечном переулке. Агата знала русских большую часть своей жизни: странных, порой мещанствующих, скорбящих, любящих и сочувствующих. Ненавидеть не могла, хоть и знала, что власть имущие не преминут вновь подчинить себе Польшу.       Немцы же, австрийцы и прочие прибившиеся к ним народы раздражали. Однако всё ещё виделись людьми. Как тот молоденький офицер из тюрьмы, видела исподволь, промокнул простуженно нос платком. Живой ведь человек.       Мариан всё так же стоял около качелей и смотрел на Агату, полуприщурившись.       — Скажи, пожалуйста, тебя же что-то волнует… Я вижу, как переменилось твоё лицо.       — Не знаю, — вздохнула Агата, отгоняя дурные мысли. — Как будто что-то во мне переломилось. Всё ожидаю, что за мной придут. Как будто до сих пор вижу на себе пристальный взгляд того тюремщика.       — Понимаю тебя.       Агата слезла с качелей, отступила к старому дубу. Мариан глядел на неё, полный весёлой грусти, потом опустился на деревяшку, но сам качаться не стал.       — У меня тоже был момент, когда всё во мне переломилось. В начале войны.       — И что же случилось? — в нерешительности поскребла ребристую кору на стволе.       Кажется, даже уши Мариана приникли к голове, шевельнул губами, как бы размышляя, начать или нет. Но начал.       — Мы тогда брали деревеньку Людвинов. Людвинов, курва! Шли бои за неё. Конечно, моё интендантское дело было маленьким, стукнуло мне тогда всего восемнадцать. А во втором батальоне у меня имелся приятель, поручик Флизак. Он был несколько старше — и по возрасту, и по званию, но человек по своей натуре добрый. В Людвинове у него осталась семья — отец, мать и брат младший. Перед боем мне всё говорил, что только ради семьи деревню освобождает. А в итоге в его дом прилетел шрапнельный снаряд. Флизак, как заняли Людвинов, сразу туда кинулся. Все его были мертвы. Пока разбирал завал, в кровь сдирая руки, нашёл осколки того снаряда. А на нём маркировка наша, бронзовый ободок гармошкой. Вернулся к нам взмыленный и сумасшедший, сразу же с винтовкой на командира своего бросился. Расстреляли Флизака. А я всё понять не мог, как же так вышло… Старшие товарищи объяснили, что пули и снаряды не могут определить, поляк ты или нет, разят шально. Шально, беспорядочно…       — Ужасно, — прошептала Агата.       Она бы точно не стала никого убивать, просто бы переломилась окончательно на две ничтожные половинки, если бы её семья погибла от польского снаряда.       — Да, ужасно, — Мариан всё ж немного оттолкнулся носками, задрал голову к желтеющей кроне. — Это война, война… Она не щадит никого. Но мы воюем за нашу свободу. Здесь отсиживаются только трусы, ты уж прости.       — Я понимаю, — сказала Агата. — Я не трусиха, и потом…       Не договорила. Мариан порывисто вскочил с качелей, так, что они, шальные, ударили его по бедру. Но не заметил. Обнял Агату за плечи, лицом к лицу встал и заговорил, дурнея голубыми глазами:       — Я ничего такого не утверждал. Ты смелее многих, Агата, я очарован тобой. Как только начали палить в четырнадцатом, чуть с ума не сошёл, наверное, не стоит тебе знать всех подробностей… Мои товарищи, безусые, были тогда, что неразумные дети. А ты держишься. И есть не только война, есть жизнь. Жизнь, Агата, наверное, сильнее смерти.       Поддаваясь его жару, прильнула к крепкой груди. Грешно. Перед отцом Павлом надо будет исповедаться в это воскресенье. А ведь перед воскресеньем пятница, там забастовка на Литовской площади, доживёт ли она, грешница… Агата задрала подбородок, застыв глазами на уровне губ Мариана. Приблизился к ней, хотя куда, куда уж ближе… Можно было почувствовать его дыхание, не слишком приятное, отдающее обедом, но тёплое.       И Агата сделала шажок назад, спиной стукнулась о ребристую кору дуба. Мягко вывернулась из объятий Мариана.       — Пожалуйста, не надо, — скороговоркой проговорила, отворачиваясь.       — Прости-прости, что-то я погорячился, — переминался с ноги на ногу, листья ломались под его сапогами.       — Я не злюсь, — тихо ответила Агата. — Но сейчас не время.       — Я понял, всё понял, — пробормотал Мариан, отряхивая брюки. Лицо его рдело, как и уши. — Давай провожу тебя.       — Нет, не стоит, — отрезала Агата. — Прощай.       Сделала ещё пару шагов, пятясь. На Мариана было больно смотреть. Прикусил нижнюю губу, опустился обратно на качели и долго-долго глядел ей вслед. Но Агата уже отвернулась, лишь спиной чувствуя эту муку.       Как будто постыдного было мало, как будто б не шептала одними губами молитву и не знала, что придётся снова оправдываться перед бабушкой и мамой за опоздание, Агата натолкнулась на Тадеуша. Поджидал её. Светлые вихры сбились, нетерпеливо щёлкал подтяжкой своих перелатанных штанов.       — Яга, ты откуда так спешишь?       Чуть не ответила ему грубо, поприветствовала, но очень-очень сухо.       — Слышала о забастовке около Люблинской унии в эту пятницу? Нам в матице уже все уши прожужжали, — не таясь.       — Да, слышала. Я пойду, — прошептала Агата, так, что, наверное, Тадеуш её и не услышал, потому как протараторил:       — Ты с нами или с Кукизом? И ты ведь правда обдурила австрияков? Уже все об этом говорят!       — Как — все? — Агата побледнела. — Откуда?       — Не знаю. Не я ж распускал слухи. Ребята мне сказали.       Вот тебе и подполье, сплетничают похуже баб на базаре! Агата дошла до ближайшего сквера, по счастью, почти что пустого, села на лавочку, закрыла лицо руками.       — Яга, ну ты даёшь! — продолжал восхищаться Тадеуш. — Ты наша героиня!       — Прекрати! — всё же понизила голос. — Я преступница, меня схватят… Нет, что я такое говорю! Нет!       Агату охватила паника, заколотила дрожь. Если бы Тадеуш сейчас обнял, тотчас же б оттолкнула. Но тот молча протянул ей красненький ландрин. Стараясь не касаться его ладони, приняла, закинула за щёку. Жмурилась от сладости и думала, что надо бы сжечь свой дневник.       — Ты не преступница, Агата. До саранчи не дойдёт, они глупы, как овцы. У меня тоже, знаешь, какая ерундовина однажды приключилась. Думал, что меня в кандалы закуют, а было мне тринадцать.       И этого тянет на душеизлияние, с несвойственным цинизмом отметила про себя Агата. Что-то все стали с ней предельно откровенны. Защёлкала острыми конфетными осколочками, проглотила, немного порезав горло.       — Ты с кем-то подрался? — брови вздёрнулись.       — Нет, — Тадеуш ответил совершенно беззаботно. — У нас во дворе один пьяница и ворюга жил, все его кликали Грушкой. Такая чудная фигура у него была… Подворовывал он так, мелко, у кого чекушку, у кого шматок сала. Полиции Грушка успел осточертеть, лишь отмахивались. Однажды у Яцека он стащил щенка, видимо, хотел на псарню приволочь. Мы тогда Грушку выследили, припёрли всей нашей гурьбой к стенке, а он мужик разбитной был. Нашёл чей-то мячик и говорит: «Коль вы у меня мяч отберёте, пса верну». И, как помню, рыгнул, обдал нас сивухой. А я тогда лучше всех мяч гонял. И мы решили сыграть один на один. Грушка мне такой: «Ну всё, сопляк, держись!» Ребята отговаривали, пугали — он тебя размажет по стенке! А я всё равно решился. Наскочил на него как-то резко, Грушка меня отталкивал всё, а я взял и выбил мяч, боднул в живот головой. И Грушка полетел на колья, которые там, во дворе, валялись. Мы думали, сейчас встанет, а он перевернулся на спину, и увидели, как кровища у него по жилету расползается. Помню, как прохрипел: «Что ж ты, парень, сделал… Я же так жить хотел!» И отпечаталось прямо жутко, приходило в кошмарах, дежурил я у окна, ждал, когда за мной придёт полиция. И она пришла, беседовали долго. Я крепился, конечно, — тут Тадеуш стыдливо отвёл глаза. — Сказали, что ничего мне не будет, что случайность это.       — А что потом было с этим паном Грушкой?       Тадеуш, давно не улыбаясь, дёрнул плечом.       — Подлечили его в больнице, затем, говорили, мол, уехал из Люблина в деревню, нанялся к кому-то рабочим.       — Ты исповедовался? — вдруг спросила Агата.       — Нет. Всё боялся.       — Тогда давай в воскресенье с тобой вместе, в нашем костёле? Мне тоже есть, за что.       — Дурить саранчу — это не грех, — оживился Тадеуш.       — Если бы только это, — Агата едва удержалась, чтобы снова не закрыть лицо руками.       — Хорошо, согласен. Только мы ж обычно даже на службах стоим в разных углах.       Ромео и Джульетта. Господи, как же пошло!       — Зато в пятницу будем вместе.       — Да, — вторила Агата. — Конечно, я приду.       Тадеуш помолчал, подождал, пока пройдёт прохожий в шляпе со смятыми полями, и заговорил:       — А знаешь, я возьму протухшие яйца, целый мешок!       Агата горько усмехнулась.       — Но до пятницы надо дожить. А потом уж до воскресенья…       Над Люблином заходило багряное солнце.