Юрий Игоревич, будто спартанец, готовящийся пробежать сорокадвухкилометровый марафон, принял позу, приподнял тяжёленький железный шар. Встал неловко, сломанная античная статуя. В белой толстовке и туго затянутых штанах, медлительный, морщившийся от шептаний Ганны, кинул шар, но так и не выбил кошонет. Жёнушка его пренеприятнейше нахмурилась, одёрнула свою теннисную блузку, что-то сердито зашипела на ухо.
Настала очередь команды Шурки, Леся и Богдана. Богдан всё шутил, говорил, что жутко неловкий и может шаром прибить воробья, коих тут водилось немерено. Отцветанием и гниением пах воздух, влажный песок был обложен по периметру пёстрыми листьями: липовыми, кленовыми, дубовыми… Первым бросал Лесь, нарочно правой рукой, только недавно избавленной от бинтов. Но двигалась она всё одно плохо, выше локтя не поднималась.
Лесь упрямо поднял тяжёленький шар и, замахнувшись, со всей дури кинул, дерзко откатил шар Юрия Игоревича, улетел тот далеко от заветного кошонета. Богдан зычно засмеялся, захлопав в ладоши, а Шурка прикусил губу, отпил из стакана французского сидра, к которому так питал слабость муж Ганны. Собственно, как и к самому петанку, игре, отдалённо напоминающей бильярд, только на диком песке.
Богдан, в свою очередь, кинул шар довольно слабо, однако тот, оттолкнувшись от песка, сумел приблизиться к кошонету. Шурка почти задохнулся от восторга, полупьяный, бросил и свой, выбивший шар Ганны.
Тихо загудела Ольга и тут же примолкла. Команда Шурки выиграла, о чём Юрий Игоревич не преминул сообщить, чокнулся с Лесем стаканом сидра. Лесь немного скрепил губы, но бросил снисходительное:
— Взаємно, ви цікавий суперник.
Пикник под Киевом у шумного Днепра подходил к концу. В стороне, на покрывале, оставалась лишь Лиля, невеста Богдана. Девушка саркастичная, одёрнувшая руку, когда Лесь намеревался её равнодушно пожать. Хорошую дружбу, как видится, Лиля водила с Ольгой, чей муж, занятый на службе, отказался участвовать в их развлечениях. Лиля будто брала над маленькой светлой Ганниной дочкой какое-то огромное шефство, и, казалось, Богдан тяготился такой спутницей. Впрочем, хоть и была она некрасива, суха, а со вкусом одета в тёмно-изумрудное платье с вышивкой, какими-то цветами шиповника на груди.
— Очень глупая игра, — тихо зевнула Лиля, как будто только подошедшему жениху, но Шурка, оказавшийся вблизи, чтобы подцепить бутерброд из корзинки, всё услышал. Богдан пригладил волосы, зачёсанные назад и прибранные вежеталем, потом подлил Шурке в стакан немного сидра, рассказал глупый анекдот про Керенского и отошёл.
Лесь, с лёгким пренебрежением наблюдающий за всей этой картиной, поманил Шурку в сторону, молвил:
— Ми з Шуркою трохи пройдемося.
Ганна кинула на него недоумевающий и восторженный взгляд. Остальные члены семьи Матешко предпочли разбираться с допекающейся на костре колбасой. Лесь повёл Шурку вглубь, через поле, и там, достав тот самый Ксанкин маленький револьвер, припасённый до поры до времени, предложил научиться правильно стрелять.
Под осыпающимся каштаном валялись подгнившие зелёные мячики, хрустели под ногами расколотые коричневые орехи, глянцево блестели. Шурка нерешительная принял из рук Леся оружие.
— Мы что же, будем палить в дерево?
— Так.
Сначала стрелял левой рукой, велел Шурке отойти подальше и, на всякий случай, заткнуть уши. Шурка слушался, но всё равно слышал грохот, от которого готова была пойти кровь из ушей. Слишком шумно, слишком громыхающее и напоминающее!
Лесь попадал точно в центр ствола. Как называются люди, которые равноценно могут владеть обеими руками? Забыл. Лесь выстрелил левой три раза, затем переложил револьвер, выданный ему этим таинственным Евгеном, в руку правую. Выстрелил. Промазал, лишь немного сшиб кору, в молоко. Сплюнул, выругался.
Приказал Шурке самому попробовать. Прихватил за плечи, показал, как крепче обхватить рукоять и целиться. Смотреть по центру «пенька» или «цiлика» наставлял.
И Шурка смотрел поверх этого пенька, палец напрягся на спусковом крючке. Лесь велел держать руку ровно, не дёргаться, и Шурка вперился глазами в сухую кору, намечая цель. Вон там, где немного облетела щепа, куда метко попал Лесь. Палец огладил дугу, и, с решимостью бросающегося в омут, Шурка дёрнул крючок. Оглушительный хлопок едва не подкинул тело.
Шурка зажмурился и не видел, куда угодила пуля.
— Непогано. Тільки чого ти мружишся? — Лесь засмеялся, поднимаясь и отряхивая брюки.
— Я больше не хочу, — пролепетал Шурка, отдавая револьвер и делая шаг назад.
— Залиш його собі. Євген мені славний маузер подарував. Треба руку розробляти, а то він подумує сформувати з колишніх полонених новий легіон.
Шурка, брошенный в жар, отступил ещё дальше.
— Но ты же нездоров, у тебя рука почти не двигается… Куда же ты? Неужели не навоевался?
Леся нехорошо усмехнулся, но в следующий момент его глаза посветлели.
— Я сам обрав цей шлях, Шурко. Мене вбереже дар мольфара. Того разу я занадто загордився, за це мені й покарання.
— Я понимаю… Вiльна Украïна… Ты прости, — замялся Шурка. — Если я твою, ну, офицерскую честь задел.
Лесь засмеялся, совершенно беззлобно, сдунул упавшую на лоб светло-каштановую прядь.
— Яка офіцерська честь, Шурко? Я не той, хто буде за будь-яким плювком вимагати сатисфакції. І взагалі, щойно Україна буде вільною, піду з армії.
— Это хорошо, — отозвался Шурка, мыском ботинка кроша иссохший кленовый листок. — Ведь нельзя жить войной.
Разные ему встречались в санитарном поезде. Но кого не понимал, так это офицеров, израненных, а всё так же желающих ринуться снова в бой. Изрешечённые их тела втолковывали Шурке — иногда снисходительно, иногда откровенно злобно — что, мол, кончали юнкерские училища — то Московское, то Виленское. Потомственные вояки, которым с детства внушали убивать за свою Родину или самим героически за неё пасть. Пасть-пропасть… Помнил ещё одного, воскового, пренеприятнейшего и нудного. Убеждал он Шурку, что тот пороха не нюхал, пустить бы его на передовую… И начинал перечислять мерзейшие подробности, которые б случились с Шуркой при первом же обстреле. А Шурка подозревал, что всё то же самое случалось и с этим офицериком, наблюдал ведь в первый день, как приволокли его, полумёртвого, отпиливали гангренозную ногу… Словно не живые это люди, так, механизмы, вышколенные, извращённые. Была бы воля, говорил ещё один, всю жизнь бы посвятил изничтожению врагов Отчизны, ни к чему, кроме этого, не способен. Стоило бы пожалеть, однако Шурке было не жаль.
С мобилизованными приходилось чуть полегче. Кто-то радовался, что теперь не годен к службе и может вернуться к своим гражданским делам, кто-то всё же порывался ещё повоевать, но клялся: «кончится война — уйду выращивать розы, служить в библиотеке, играть на виолончели, пальцы б только целыми остались»…
А война всё не кончалась, и Шурке думалось, что перельётся она в другую, ещё более кровавую. И когда та, кровавая, окончится, и радостно ему об этом сообщат, Шурка счастлив не будет. Скорее, напьётся, ляжет спать, и явятся ему во сне трупы, услышится канонада, как будто б невесомо обовьёт запах гниющих ран. Война с ним навечно, война — его плоть и кровь, как у всех, кого она даже легонько ужалила.
— Про що замислився? — тихо спросил Лесь.
— Я должен…
Шурка отошёл вглубь жёлто-красного октябрьского пролеска. Над головой мелькнул рыжий беличий хвост, где-то заклокотала сойка. Небо стремительно серело, наверное, скоро будет дождь, который испортит и без того негодный пикник. Расползалось тёмной кромкой, заглатывая белый и слабый кусок солнца, надвигались сырые комья. Кусучий порыв ветра заставил плотнее закутаться в расстёгнутое пальто. Лесь молча прошёл следом.
— Я должен тебе всё рассказать, — Шурка сполз по стволу на землю, прикрыл глаза.
И начал говорить обо всём, о том, что, возможно, и не должно было удивить Леся, мёрз ведь в Карпатах, гнил в окопах. Да только Шуркины откровения могли вызвать одно лишь жгучее отвращение.
Исходила холодными барашками Фонтанка, Сенная, пьяная в стельку, орала матом, Галерка разлагалась, плоть от кости. Но была ещё Зверинская, о которой предпочёл умолчать, которая погрязла в лаконичном «многочисленном содомском грехе». И Саратов — чужой рваный тулуп, тяжёлый мешок с бельём, зловоние, старые младенцы, молодые старички. И когда думал, что скончается на месте от горячки, собственные щёки уж не хотелось трогать, вспомнилась Женька.
Легко танцующая, греческие ступни, античные, точёные, алебастровая кожа, милая улыбка на коралловых губах, ключицы острым уголком. Извечные кукольные платья — воздушные, невинные, оборчатые, а иногда роковые, элегантные чёрные. Интимно ему в руку вкладывала стащенный со стола у взрослых марципан: Шурке — «ананасик», себе — «апельсинчик». Милая, милая Женька, Женечка…
«Я убил свою сестру». Лесь только вскинул брови, молчал. Молчал вообще всё время, пока Шурка рассказывал! В лице его не считывалось ничего, пепельные глаза были зеркалом, где отражался лишь растрёпанный и растерзанный Шурка, и невозможно было распознать, что сейчас у Леся на уме.
— Ты знаешь, — начал Шурка, кленовые листки маленькими сомкнутыми коронками ломались под его спиной. — Я ведь не умел жить до тебя. Так, пьянствовал, ходил по разным злачным заведениям, всё думал урвать себе потеплее да послаще местечко. Не думал, каким будет завтра, у меня не было ничего. Разве что долговые расписки, дурные приятели, на которых никогда нельзя было положиться… У меня была одна лишь пустота, я красил губы, таскался на Аничков, только бы зацвело в душе хоть что-то. А оказалось — зря. Я искал любви и спокойствия, бросался на каждого призрака этой эфемерности. И в итоге остался ни с чем, разбитый, развеянный. А потом встретил тебя, и будто стрелка компаса ожила, знаешь… Да, очень помпезно звучит, но это так. Сейчас столько всего во мне, очень жжёт, но от этого приятно, и умирать не хочется, потому что смысл, смысл есть… Ты меня к нему вывел. Думал, я тебя спас, но нет. Ты меня. Только одного прошу сейчас, можешь соврать, я приму. Не разбивай меня, одна ведь пустота останется.
Снова разошлась сойка. Только поёжился, обнял себя руками.
— Богема… Її я ніколи не зрозумію. Який я декадент? Я син народа… Ти дуже сміливий, Шурка. Я ж казав, що і я не без гріха. Тільки губи не фарбував, — наконец проговорил Лесь.
— Но как же, как же… — не веря, прошептал Шурка. — Где же, на войне? Лесь, чёрт возьми, Лесь… Я, наверное, не должен был. Но я тобой очарован и ничего с собой не могу поделать.
— Ні, що ти. Давно. У Відні, на Різдво. Але про це потім. Поки що не лізь до мене цілуватися, файне? — и пеплом мазнуло по Шуркиным искусанным губам.
***
— Тепер можна, — проронил Лесь, когда затанцевало белое и слабое пламя свечи. Поддерживал его загрубевшие руки, обнимали вместе плошку с тщедушным восковым телом. В бывшей Богдановой комнате были они одни, запертые резким и грубым поворотом ключа.
— Почитай мене, — старательно выговорил Шурка, балдея от твёрдого блеска чудесных глаз Леся.
— Кого? — утробно глотая свою украинскую «г», вымолвил.
— Франка.
— Франка? — тихо усмехнулся. — Ти невиправний романтик, Шурко.
Но всё же начал, торжественно, полынно горько:
— Не знаю, що мене до тебе тягне,
Чим вчарувала ты мене, що все,
Коли погляну на твоє лице,
Чогось мов щастя й волi серце прагне…
Про женщину, про кого ж ещё, с этим «вчарувала»… Но принимать на свой счёт только и оставалось.
— Чудово, — прошептал Шурка и, крепче сжимая плошку, поцеловал любимые губы в рваной чёрной тени, сухие, немного в кисленьком калиновом варенье словно бы.
И Лесь, невыразимо, двинулся навстречу, сильно вцепился в волосы, но целовал со всей своей гуцульской отчаянностью, как в последний раз.
Отстранился затем, мягко заглянул в глаза и бросил вновь, будто для себя:
— Який я декадент…
***
Только не снова, только не снова! Шурке хотелось просто забиться в угол и рыдать, может, царапать себя ногтями. Слышал, хоть и отдалённо, а отзывались во всём юродивом существе канонада, шальные выстрелы, крики… Хотелось надеяться, что это снова Ганнины соседи сверху затеяли подрубать шторы, но нет, нет, всё не то…
Всё не то. Как тут быть? Лесь ходил из угла в угол по гостиной, восторженный, словно и забыл о прошлой ночи, другое его занимало, говорил:
— Москалів ми враз вгамуємо, не бійся.
— Квецинский задаст им жару, — убеждала Ганна, ещё вчера клявшаяся, что точно так же боится новой войны.
Помешивая рафинад в чашке с иван-чаем, опустив глаза, талдычила Шурке, что не хочет крови, что кровью Киев окропить — дело простое, а всё решить должны задушевные переговоры, чтоб человек услышал человека.
— Что же, с большевиками мы не договоримся?..
Но теперь Ганна дрожала, дрожала иначе, чем Шурка, но знала, что ревкомовцы постараются вгрызться насмерть в Киев. Гамарник, Пятаков, все они, вроде, обдурённые с мандатами, подняли мятеж. Печорск и Демеевка громыхали, исходили кровью. Шурка не смел соваться туда, знал лишь, что и Центральная Рада намертво в Киев вцепилась. Вяло шли какие-то разговоры о перемирии…
— Нас большинство, — по-русски сказала Шурке Ганна. — А большевики у нас не в почёте, их не поддержат.
На счастье, стыдно сказать, Лесь в центр не рвался, снова у него разнылось плечо, половину дня провёл в постели, только зло втолковывал Шурке:
— Правий був Євген: зітхне вільно скоро наша Україна…
Но вот скакнуло на календарь первое ноября. После постных дней, дождливых, проливных, ураганных, будто сама природа бунтовала, когда гроздьями капли стекали по стеклу, и Лесь всё норовил уйти к Евгену и уходил, и Шурка не смел возражать...
Возвращался счастливым, даже вновь украдкой приглашал Шурку к себя в комнату и там, совершенно целомудренно, сухими губами целовал в переносицу, щёку, касался кромки губ, не опускаясь ниже, и шептал со своими придыханиями:
— Ми будемо жити, Шурко…
Тогда, в промозглые ноябрьские дни, выходила и Ганна, держала совет с какими-то из своих друзей.
— Третий универсал, третий универсал! Да здравствует Украинская народная республика! — воскликнула она однажды, а Юрий Игоревич снисходительно усмехнулся.
Дожевал хлеб с вареньем, запил его кипятком и спросил с ехидцей:
— Надолго ли?
— Замовкни, бовдур! — переключившись на украинский, шикнула Ганна.
Затем повела их всех на Софийскую площадь. Там, у тысячелетнего собора, блестящего куполами на кое-как проклюнувшемся белом и слабом солнце, теснились люди, кто-то наступал кому-то на пятки, кто-то визжал, кто-то степенно говорил, что это его первый митинг, видимо, студентики какие-то…
Шурка смотрел во все глаза, Лесь же довольно улыбался.
— Петлюра выступать будет, — тихо сказала Ганна Шурке.
Ждали долго, околели.
— Где же он? — нетерпеливо спрашивал.
Кто-то пихнул его локтём, от женщины слева разило козьим. Вдруг на трибуну, наскоро сколоченную, взобрался человек средних лет, с гладко зачёсанными на косой пробор волосами, с лицом учителя черчения, зато в щёгольской шинели.
— Через триста років гноблення, Україна нарешті стала вільною! На всій нашій землі відтепер буде Українська народна республіка! — высоко и громко провозгласил он.
— Слава! Слава! — нестройно потянулось из толпы.
— Где же ваш Петлюра? — спросил Шурка у Ганны.
— Це він і є, — отозвалась та, как по щелчку переключившаяся.
Шурка оторопел. Видно, зря представлял его этаким чубатым гайдамаком в оборваном кунтуше. Хотя говорила же Ганна — журналист, интеллигентик… Курит, наверное, вон, покашливает немного в паузах.
Вдруг — что это? — затерявшееся, но взбрыкнувшее волной в новом «Слава!», среди тулупов, платков, пальто, шинелей, тужурок и бекеш, озарённое белым и слабым солнцем:
— Ой, мамочки, задавите! Господи!
Нина. Вот чей был это голосок. Голубенькие глаза, где-то совсем рядом, с мольбой. Шурка кинулся в гущу толпы, однако Лесь опередил его — грубо выхватил перепуганную девчушку с вылезшим из воротника пальтишка шёлковым розовым шарфом, живо вытолкнул её к вольному краю.
— Якого біса ви тут робите, дурне дівчисько? — немного подняв голос, хмуро спросил Лесь.
Нина занемевшими пальцами пыталась заплести растрёпанную косу, лицо ее побелело так, что голубая эмаль казалась пронзительно яркой.
— Ах! А-Александр Н-Николаевич, вы меня спасли! Ах, — девчушка, кажется, была близка к обмороку.
Шурка придержалась её за локоть.
— Что же вы, барышня, опять сбежали?
— Я, я… — Нина всё не могла отдышаться. — Вы знаете, господа, сбежала, грешна… Лишь хотела глазком одним взглянуть, каков человек, отринувший Бога.
Лесь глухо засмеялся. Нина из белой стала пунцовой.
— Александр Николаевич… Вы находите это смешным? Как же… Неужели вам удовольствие доставляет смотреть на весь этот ужас?
И вспыхнул пепел искрящимся огнём:
— Досить мені від вас ховатися. Я зі Львова, поручик Легіону січових стрільців. Таких, як ви, я стріляв сотнями. Все тепер, чули — Україна вільна від ваших кайданів! Шурко, проведи її до хати!
Нина захлопала густыми ресницами, шмыгнула носиком и под новое «Слава!» на новый петлюровский лозунг обмякла и упала Шурке на руки.
