Дурман

      В конце сентября тянуло дымом, разлагающейся разноцветной листвой. В груди колола холодная жалость. Всё сущее ясно и полуосознанно понималось, та же география, удачно подглядела в учебник при ответе. А история, как ладно рассказывала то, за что наконец не получит незримых оплеух! Про Эмилию Плятер, отважную и немного лубочную…       В уборной можно было причесать короткие стриженные волосы, пригладить чёлку, затем рвануть в гардеробную, накинуть пальто, велеть Илонке открыть щеколду, выбежать навстречу холоду и такому близкому, безумному людскому морю. Илонка на прощание крепко обнимала, лезла в лицо рыжими локонами, говорила заполошно:       — Тебя же могут убить австрияки! Им по людям стрелять, что по нужде сходить!       — Что ты такое говоришь! — вспылила Агата. — Я должна быть там, обещала ж, обещала им всем…       — А хочешь ли ты сама? — Илонка не спешила выпускать её плечи, обвив их пальцами с крашеными розовыми ногтями.       — Я хочу, чтоб на польской земле никто не притеснял нас, поляков. Чтобы мы вздохнули спокойно, — слова по чайной ложке цедились, пафосно разрезая осеннюю хмарь.       Но громыхнул наждачный голос гардеробщицы, заставил дать дёру, воспользовалась тем, что Илонка успела в секунду захлопнуть за ней дверь. Агата слышала за спиной что-то неразборчивое и гневное, бежала, кажется, пролезла между прутьями школьной ограды.       Задыхаясь, не имея возможности даже остановиться у будочки знакомого чернявого пана, попросить глоточек лимонаду, вбежала в разгорячённую толпу на Литовской площади.       А там едва ли не топтали друг друга, виднелись бело-красные стяги, гордо налепленные лозунги «Austriaka goń!», «Jeszcze Polska nie zginęła» и много-много всего… Карикатуры на носатого генерал-губернатора Шептицкого… Плыло всё в море, в которое ворвалась, сначала было оно спокойным, возмущающимся вполголоса. Но затем стала напирать на взбунтовавшихся поляков серая, потрёпанная, крысиная австрийская армия. И кто-то вдруг резко задел Агату за локоть. Это Тадеуш, с мешком, как и обещал, тухлых яиц, что выпирали сквозь холщевину, круглые, зловонные.       — Таджю, не надо, подожди, — зашептала Агата, прижимая к себе сумку, где вместе с учебниками были пузырёк с йодом, фляга с водой, пластыри и узенький кухонный нож (курицу разделывать им только).       — Там провокаторы, — удержала его невыносимым жестом за лицо, вспоминала слова Мариана.       — Какие провокаторы, Яга?!       Шли в шеренге, зажимаемые с краю, почти вдавили их в фонарные столбы. Агате казалось, что её строгое коричневое платье, брызнувшее оборванной пуговицей на груди, сейчас пропустит и вырвавшееся сердце. Рванула толпа, будто по наитию, по какому-то хлопку, бросились на австрияков с самопальным оружием, стреляли поверх наскоро построенных баррикад из мучных мешков. Тадеуш, не сдержавшись, швырнул в чьё-то холёное лицо тухлым яйцом, отпечаталось влажным белым следом на сером воротнике, закричали где-то, пальнули в их сторону. Упала дородная женщина в простецком платье, Агата кинулась к ней, осмотрела рану на груди. Несчастная уж захлёбывалась кровью, смертельно бледнело её пухлое лицо. Не хлеба же с паутиной ей подкладывать, да и где его возьмёшь…       Вдруг Тадеуш резким движением отцепил пришибленную Агату от умирающей, сжал ладонь, вновь побежали. Спотыкалась о падающие тела, онемевшие колени норовили подломиться, упала, ободрала голень… И тут же вскочила. Боже мой, Господи, спаси меня! Агата падала и поднималась, её гнали, как охотники дикую зверушку, глупую и юную. Мариан, потерянный Мариан, потерянная его голубизна глаз… Говорил же, говорил… Бежать на улицу Шопена, к тому самому подпольному дому, в подвал, где замок как будто б захлопнутый, а дужка всё одно открыта. Едва добрались, израненные, бахромой шевелился подол Агатиного строгого коричневого платья, которое мама специально покупала для школы…       Дверь поддалась, спаслись, почти свалились по лестнице вниз. Тут же, ожившая тонкой кровью, засаднила царапина на щеке, видно, ударило щепой. Не заметила.       А Тадеуш, как только захлопнулась дверь, повалил Агату на пол, обнял нежно, расцеловал лицо, приближаясь к губам. Лежала на грязном бетоне, в безбашенном и огненном порыве, доверившись безрассудной смелости, ответила ему на поцелуй. Прикасалась к впадинке над губой, нисколько не страшась, даже немного прикусила. Цеплялась, как за единственного и близкого. Тадеуш не разгневался, всё чудесно покрывал поцелуями, страстно, как в последний раз.       — Таджю, господи! Господи, боже мой! Не надышаться нам, — рывком приподнимаясь с пола, прошептала Агата. Лицо горело от осознания того, что только что произошло с ней, опьянённой от пережитого. — Они стреляли по нам! По нам стреляли… Но тоже люди, хоть и по приказу убивали нас! Как же это так, как же возможно… А ведь по нам могли стрелять и русские. Вот так же. А я с ними половину жизни прожила, для меня они близки, как на ладони, продавцы сластей, добрые учителя, прохожие, которые внезапно были ко мне участливы… Как мне их возненавидеть?! Не хочу ненавидеть никого, боже, я не готова на всю эту борьбу. Таджю, мне так плохо!       Тадеуш приблизился к ней, обнял за плечи.       — Всё знаю, Яга-Ягодка. Не плачь, пожалуйста! Такова наша борьба, мне самому от неё горько. Бросил одно лишь яйцо в австрияка. И только. Какой я глупый, боже, Яга!       — Ты не глупый, — только и прошептала Агата, оглядывая свои лодыжки с проступающими синяками. — Тогда, выходит, глупа и я. Боже, та женщина, наверное, уже умерла… Просто попала под шальную пулю. И Мариан исчез куда-то…       Тадеуш посмотрел на неё, светло и выручающе, а затем крепко прижал к груди, где отчаянно билось сердце. Агата обмерла на мгновение, но, согретая теплотой, щекой касаясь грязноватой рубашки и чувствуя терпкий запах кожи, быстро разомлела.       Внезапно, игрушечным болванчиком, из щели в стене проворно вынырнула лоснящаяся крысиная мордочка. Агата ахнула, однако тут же разъевшееся существо поспешило скрыться.       — Чёрт возьми, — выругался Тадеуш. — Тут так сыро. Яга, возьми мою куртку, ты же совсем продрогла.       — Нет, ничего, — отвечала Агата, поудобнее усаживаясь на жёсткой ветошной тряпке.       Агония наверху смешалась в белый шум, а на руках чужая, да, верно, чужая кровь металлически пахла и засыхала между линий ладоней. Заметился выразительный взгляд — и поспешила спрятать покрытые ссадинами босые ноги под разорванный подол платья.       Нежданно дверь резко толкнули, Агата едва успела прильнуть к Тадеушу, ожидая лающего немецкого, что бульдожьей хваткой вцепится ей в ступни, парализуя, не даст удрать. Но то был лишь Мариан, оборванный, с чёрно-красным лицом от сажи и крови. В слабом свете свечи одни лишь глаза лихорадочно голубели. Мариан неловко сделал пару шагов по ступенькам, и только сейчас Агата заметила, что левая штанина у него разорвана и побурела.       — Ты ранен? — осипшим голосом прошептала.       — Просто разбил колено, пока бежал, и стеклом порезался, — с шальной усмешкой отозвался Мариан, присел около них, вытянув ушибленную ногу. — Psia krew, и тебя поцарапало!       Горящим взглядом скользнул по алой полосе на её щеке.       — Посекло чуть-чуть, щепой ударило, — нервно засмеялась Агата. — Тебе умыться бы не мешало.       — Это да, — Мариан попытался причесать спутанные волосы пятернёй. — А вы, пан Тадеуш, молодец. Яйца метко метали, Агату вызволили. Ребячество полное, но сам таким был.       Тадеуш нахмурился, в упор глядя на Мариана, сжал кулаки.       — И где же вы были, пан Кукиз, когда я её спасал? Агату чуть не убили!       — Мы разминулись, — Мариан жадно отпил из Агатиной фляги, плеснул себе на ладонь и провёл по лицу. — Палили из окон, пулемёты, штуки три насчитал.       Морщась, потянулся к открывшемуся длинному порезу около брови, коротко вскрикнул, подцепив что-то ногтём. Агата метнулась вперёд.       — Не беспокойся, так, крошечка, — на подушечке указательного у Мариана был окровавленный осколок.       — У меня есть йод, — полезла в свою сумку, извлекла пузырёк и чистый платок, капнула пару раз, изгваздав все пальцы, коричневея ими, осторожно обвела края ранки.       — Я бы и сам мог, но так намного приятнее, — Мариан довольно прижмурился.       Тадеуш громко хмыкнул. Агата же старалась не смотреть Мариану в глаза, стыдилась своих припухших губ. Исповедоваться точно теперь не пойдёт, да что, как только высунется из этой крысиной норы, её тут же схватят.       — Я не виню тебе, Мариан. Не виню, — глухо и с трудом сказала, обманывая саму себя.       Прикрыла лицо левой рукой, пока свободной криво приклеивала пластырь около брови Мариана. Побледневшего, исцарапанного, его было почти что жаль. И, вглядываясь в небесные глаза, помнила ясно то, что лучше б забылось. Слишком ярко, будто бы с ума сошла, по наитию целовала Тадеуша, единственного, близкого…       «Что же я натворила… Себе на руки надобно полить. Неужто я женщина, смыть с себя, боже-боже-боже…»       Агата еле слышно всхлипнула, потуже натянула подол на свои иссиняченные лодыжки.       — Яга, Яга, пожалуйста, держись, — Тадеуш доверительно накрыл её ладонь своей.       Мариан нехорошим взглядом оценил сей момент.       — Что ж вы в такой страшный час донимаете панну своими прикосновениями!       — А, видно лишь легионерским красавчикам положено её утешать! — с вызовом воскликнул Тадеуш.       Светлые его глаза сияли, в свете свечи играла тёмными кругами на его заострившемся лице тень.       — Ну, что вы, пан Шафраньский, — всё так же выдерживая ироничную вежливость, отвечал Мариан. — Я лишь желал убедиться в серьёзности ваших намерений насчёт Агаты.       Агата же пуще прежнего загорелась румянцем.       — Szanowni Państwo! Неужели вы даже не подождёте, пока я засну? Начали тут делёжку…       — Яга, прости, пожалуйста! — пробормотал Тадеуш. — Мы вовсе тебя не делим! Всего лишь поспорили, ребячество, да…       — Брось, Таджю, я всё понимаю, — отозвалась Агата, поднявшись на ноги. — Господи, меня же ждут мама и бабушка!       Только всплеснула руками, как Мариан нежданно крепко поймал её за плечи.       — Агата, ну куда ты! Нас же всех схватят, австрияки совсем с ума сошли! По людям палили, как и на прошлой забастовке. За тобой придут, Агата, если не затаишься сейчас с нами, в тебя обязательно вонзят когти! — воскликнул Мариан упавшим голосом, схватился за разбитое колено одной ладонью, а на другой прикусил костяшку большого пальца.       Тадеуш же выразительно взглянул на пана Кукиза:       — Мне тоже, кстати, пора домой. Между прочим, меня родичи и братья ищут, гадают, не погиб ли Тадек.       — Дети, безумные дети… Это же самоубийство, — прошептал Мариан, отдирая лоскут от штанины и перевязывая им ссадину. — Самоубийство, полное безумие… Вы же видели, что сейчас в городе происходит! Я вам советую — затаитесь здесь, в подвале. Как замурованные, конечно, но ничего не поделать, может, найдёт нас Войтек… А может, и оставит! Слишком, слишком опасно…       — Хорошо. Но мы… Что мы сделали сегодня? Просто пошли кусками мяса им под пули… Так, значит, выразили свой протест?       Тадеуш поспешил небрежно и горячо обнять Агату.       — Не знаю, ничего не знаю, Яга-Ягодка…       Боже, мама и бабушка не дождутся свою Агатку из школы, Агатка утопла в сумасшедшей толпе, Агатка держала за руку умирающую женщину, пропитала её кровью свои ладони, бежала куда-то и падала, аж полосы на голени фиолетовые, в мелкую крапинку. И не больно — больно лишь душе.       Отпила из фляги, встретилась с небесным взглядом Мариана, поспешившего глотнуть своего воняющего спиртом пойла.       — Агата… — прошептал немного смурно.       — Мне не надо, — жёстко отрезала, поморщившись.       Мариан пожал плечами и снова живо прихлебнул из своей фляги. От этого средства руки у него перестали дрожать, замедлилось прерывистое дыхание в груди, но стоило ли оно того, стоило ли…       Тадеуш с Марианом всё перебрасывались панибратски мнениями про занятые итальяшками Тироль и Капоретто, скормленный германцам Рижский залив. А утомлённая Агата не заметила, как просто прикрыла глаза, откинулась на плесневелую стену и пропала, сморённая сном. Лежала с закрытыми глазами и чувствовала, как шершавые руки с коротковатыми пальцами перекладывают её ноги себе на колени, как громковато спорят её воздыхатели, и кто-то, верно, Мариан, обнимает за голову.       Агата засыпала и во сне едва чувствовала, как растрескавшееся дранное платье немного сползает с плеч, оголяет грудь. Силилась прикрыться, но выходило слабо — слишком загнанная, слишком усталая, не могла ничего. Лишь спать на коленях этих двоих, в неё влюблённых, на чьё горячее внимание Агата лишь краснела и умирала от стыда и неловкости.       В чёрном мареве снился отец, высоченный, горбоносый, в мрачном плаще-крылатке, вёл её за руку в синема-театр. Там пили сельтерскую с сиропом, отец подливал в неё что-то из маленького пузырька… Потом завороженно смотрели на потешных человечков на белом полотне.       Отец, боже, отец… Повёл её зачем-то с Невского на Лиговский, среди кабаков усадив на скамейку, рисовал ей кролика со смешными усиками и носиком-кнопочкой. Агата зажмурилась, дёрнулась от воспоминаний. Невесомо почти держали её две пары рук, как будто б спорящие между собой, но мягкие, лишь для неё нежные. Одна грубоватая, с коротковатыми пальцами, а другая — тонкая и гибкая, обнимающая и гладящая Агату по волосам. Зажмурилась, улетая в запретное марево, призрачно представлялись заполошные бабушка и мама, не дождавшиеся Агатку ни к ужину, ни к завтраку. Сыро, очень-преочень. И в этой сырости простуженно стирались все страхи. Только немного представлялся Анджей Кмициц с девичьими глазами и шрамом через всю щёку, точь-в-точь как сейчас у Мариана…       В тишине плесневелого подвала обнимало сыростью, притупившимся ужасом и двумя парами спорящих нежных рук.