Дурман

      Когда подступал март, снова торчали со Сливниковым в затрапезном кабачке на Лиговском. Серенькие пролетарии надымили махрой, не отставал от них и Сливников, неизменно пыхтя своей козьей ножкой. Фиса пару недель назад перешла на польские «Ноблесс», заботливо поставляемые белобрысым чекистом, курились они куда легче, только голова немного кружилась от крепости. Или не стоило запивать каждую затяжку водкой…       Но так было приятней и спокойней. Сливников давно прознал про её марафетные увлечения, всеми правдами и неправдами убеждал, что вскоре кокаин Фису погубит, что пойдёт у неё кровь носом и ртом, а может, даже из ушей, захлебнётся своими же нечистотами.       Фиса молчала на эти выпады, коротко говорила лишь про то, что очень скоро им, агентам, прикажут сопровождать поезд в Харбин. Не выспрашивала, и не хотелось, подкуплен ли Демич чрезвычайкой. Да наверное, кто б ему, в противном случае, позволил бы…       Тяжёлые балки на потолке, на которых нависли трямочки из разорванной старорежимной занавески, кружились перед взглядом Фисы. На одной руке у неё оставалась тёплая бежевая перчатка, другая, голая, терзала папиросу. Сливников, в чьей болотной глади глаз отражался свет свечи в сальной плошке, по-прежнему дымил, прихлёбывал водку, не решаясь осушить рюмку залпом, монотонно ждал ответа на ехидную загадку.       Отпил немного, закусил горбушкой чёрствого хлеба и вновь выразительно спросил:       — Так что же есть третье в уравнении, где квартер пшеницы равен центнеру железа?       — Сливников, боже мой, — протянула Фиса. — Вы меня замучаете. К нам в ателье давеча пришли ваши товарищи группой сниматься, было ль у меня время до вашего «Капитала»?       — Это первая глава, Фиса Сергеевна, — занудствовал Сливников. — Простой вопрос, первая страница. Вы подумайте, поразмышляйте, это же азы! Думаете, я сразу понял? Нет, не сразу.       — Зато сразу решили заграбастать себе наше добро, — процедила Фиса. — Зачем же?       — Революция, знаете ли, не делается в белых перчатках. Слыхал, сколько ваших сбежали за границу, сколько остались без дома. Но поймите вы, народ столько веков истлевал до самых рёбер. Революция будет болезненной, однако без жертв не обходится ни один переворот. Народ просто взял своё, не ради наживы, а ради того, чтоб всех уравнять. Ленин-то позаботится, чтоб малолетние щипачи да проститутки сидели за партами и получали знания, что раньше было доступно только мещанским и дворянским детишкам.       — Как это мило, — усмехнулась Фиса. — А если я пострадавшая, если я сейчас в кровь пальцы стираю, хотя могла бы вот так же, с вами пить мадеру, поедать ваш любимый камамбер… Вы же интеллигент, Сливников, на кой вам этот сброд?       — Это народ, Фиса Сергеевна, народ. И за народное счастье пострадать придётся всем нам. Да и в работе легче всё спорится, забыли ж вы про свой кокаин. Знаете, как у Дарвина — труд сделал из обезьяны человека. Вот и из декадентов он людей сделает.       — Мечты, пустые мечты, — пробормотала Фиса. — Единственное, что я хочу знать — что за задание? И одна-одинёшенька весть от меня: седьмого марта мы отчаливаем! А я так и не познакомилась с остальными…       — Ещё почти целая неделя! — ответил Сливников. — А задание у меня для вас простое — найдите в старом отеле «Дунфэн» человека по имени Феодосий Александрович Жмицкий. Фотокарточку я вам передам позже. Пригласите его в ресторан, что на первом этаже, познакомьтесь. Мы давеча выяснили, что он финансирует контрреволюционную ячейку в Петрограде. Прикиньтесь для Жмицкого нищей русской иммигранткой, надавите на жалость и осторожно выведайте, какой суммой он располагает. И ещё, выясните мимоходом, с кем у него связи. Револьвер, надеюсь, при вас.       Фиса игриво улыбнулась, оглаживая свою сумочку с затейливой вышивкой, где под тканью с белыми соцветиями шиповника томился дамский браунинг.       — Всё здесь, товарищ Сливников, — насмешливо отрапортовала.       — Хорошо. И об остальных агентах прошу нас уведомить.       — Что же так официально? — погладила его небритую щёку, пробежалась пальцами по подбородку. — Когда-то мы могли стать любовниками.       — Это осталось в прошлом. Я был юный и увлечённый, — отчеканил Сливников, выворачиваясь из-под её тёплых пальцев.       — Эх вы, — засмеялась Фиса, убирая руку. — Так заматерели… Небось, прогрессивные товарки на вас заглядываются?       — Как вы говорите, Фиса Сергеевна, не ваше дело.       Душка Сливников всё ж немного стушевался, закусил нижнюю губу, нервно затушил свою козью ножку.       — Ну хорошо, — светски улыбнулась Фиса. — Я не буду давить на больное. Скажите лучше, что думаете насчёт мирного договора с германцами и австрийцами? Со дня на день ведь подпишут. Ох, и будут ныть офицерьё с монархистами о потерянных Прибалтике, Украине и ещё чём-то там…       — Я полностью солидарен с Троцким. Наша страна истощена войной, развязанной Николаем, люди голодают и замерзают. Фиса Сергеевна, вы же видите, что импереалистическую мы больше не потянем. Вы умная женщина и понимаете, что это меры временные. Прибалтику, Украину, Белоруссию мы обязательно вернём, граждан больше не ущемят в их законных правах, как только скинем капиталистическое иго.       — Ваши возвышенные метафоры ещё хуже моих, — заметила Фиса. — На пролетарскую диктатуру как пить дать ополчатся бывшие, и тогда точно не миновать второй войны. Да и немцы, думаете, так легко отдадут другие лакомые кусочки? Хотя что это я, правду говорили, политики я не знаток. Зато сильна в другом искусстве…       Со Сливниковым, вновь отстранившимся, вскоре распрощалась, позволила поцеловать себя в щёку. Как позорная подачка.       Петроград слякотно разлагался, наледью были устланы тротуары, и Фиса, лавируя, чтобы не поскользнуться, кое-как дошла к стыка Невского и Литейного. Кружилась голова от выпитой водки, единственной радостью было повстречать Мирека и Костика, который помог растопить печь, проявить фотокарточки, где кучковались красногвардейцы, красные повязки на рукавах, наскоро перешитые шинели. Носы разные, то курносые, то ровненькие, как и лица — от провинциальных до интеллигентных, источающих ум. Но даже на самых миловидных товарищей никогда б не посмотрела, рядом ведь Мирек. Не он единственный, конечно, однако заставила отослать Костика куда подальше. Радуясь вновь упорхнувшему по делам Демичу, повела Мирека в свою маленькую комнатушку, повалила на старую жёсткую тахту, развела перед ним ноги. Прочувствовала жар и влажность, что проступали пониже живота. Хотелось, чтоб отодрал её на этот раз настолько жёстко, насколько мог. Потому дала пощёчину, в ответ получив такую же, но слабую. Больше на неё не сердились.       — Фиска, — вдохнул Мирек. — Jesteś zajebista dżiwka! Jesteś…       Не успел договорить, кто она ещё, умело направила его пальцы в свой срам, в воспалённом сознании вспоминались те самые распаляющие оргии, выливающиеся в откровенную грязь. Кусала повыше ключицы, срывала пуговицы с его рубашки, сама истекала горячим и сочным. Скорее бы, скорее бы… Оседлала, повалила Мирека на тахту, зашлась в ретивом темпе, растрескавшимися, отслоившимися ногтями царапала плечи и спину, терзала губы, касалась языком двух золочённых фикс.       — Я скоро уезжаю. Меня, может быть, убьют, — говорила в губы, а потом, прогнувшись в пояснице, заливисто отвечала на его ласки и грубости.       Мирек лапал её за грудь, огибал пальцами сосцы, прижимал к себе. Ускорила темп, куснула в шею, и не было ничего горячей и страстней.       — Рисуешь-малюешь свои плакатики? — шёпотом спрашивала на ухо, мучая мочку.       Мирек не отрицал и велел ей заткнуть рот. Оглаживала плечи, переходя к лопаткам, а он жёстко притягивал ближе, обнажал еле держащуюся душу.       Изнемогая, Фиса упала ему на грудь.       — Негодник. Мне, может, через неделю умирать!       — У тебя девять жизней, кошка, — отвечал, грубо целуя и прикусывая нижнюю губу.

***

      У меня девять жизней, думала Фиса, на извозчике добравшись до Балтийского вокзала. Пройдя по перрону с уцелевшими витражами, очутилась около поезда, где уже поджидали другие агенты. По иронии судьбы, ей достался один и тот же вагон с Гешкой, то есть, простите, Геннадием Александровичем Аркадьевым. Однако по-другому называть его совсем не получалось, бывший уранический дружок Сандро хоть и утратил некую детскость в лице, перестал подводить глаза и красить губы, да и одевался скромнее, кутался сейчас в овечий полушубок… А всё равно было что-то смазливое во взгляде серо-голубых глаз.       В соседних вагонах ехали ещё двое: Сонечка, с вычурными бараньими кудряшками чёрных волос да приплюснутым носиком и господин с унылейшим лицом, которого все попросту называли Митрич, будто какого-то уездного сторожа. Митрич, однако, одет был представительно, из-под куцей шубейки виднелся пасхальный костюм с коротковатыми брюками, кои он компенсировал высокими шерстяными носками. Носил аккуратно подстриженные усы и казался этаким престарелым щёголем.       — Фиса, — совершенно по-простому подбежала Сонечка, оправляя своё нарядное пальтецо с пелеринкой. Розовая помада ровно и гладенько подчёркивала её толстоватые губы. Кровь с молоком, русская женщина, пышногрудная, полная сил.       — Здравствуйте, Сонечка, — сдержанно поздоровалась Фиса.       После встречи накануне на какой-то пыльной явке Сонечка вовсе не утратила своего энтузиазма.       — Как жаль, что мы едем в разных вагонах!       Действительно, Фиса охотнее бы поболтала с этой девчонкой, чем терпела б общество Гешки, который был будто с похмелья, тяжёлый взгляд из-под бровей, припухшие веки. С этим фруктом можно было б покурить опиума, коли доберутся в целости и сохранности, да только вот за Сандро простить его не могла. Подлый тип.       В Сибирском поезде было душно. Помнила, как добирались год назад на таком же из Владивостока: шикарно отделаны вагоны, плющ, раззолочёная клеёнка на стенах. А как хорошо сиделось в столовой! Публика нахваливала рябчиков, пила бургундское, немного ругала узкоглазую прислугу, однако больше занимали их мода и политика. Особенно уютным находилось Фисино купе первого класса с бархатом повсюду, правда, стенал над ухом Алексей, но эти стоны можно было заткнуть подушкой.       Теперь же, покидая снежную раннюю весну Петрограда, убегая пролесками с лысыми деревьями, Фиса теснилась на полке с какой-то мещанкой, силящейся угомонить раскричавшегося тощего бутуза, что стучал самодельной деревянной машинкой по полу, заставляя виски взрываться. По окну била чья-то нога в грязном башмаке — небось, мешочники свесились. Напротив трое потрёпанных мужиков средних лет сплетничали о Колчаке. Даже на багажной полке теснилась какая-то беднота, ветхая старуха всё время плевалась, и Фиса едва успевала пододвигаться к стенке.       Стук колёс она любила, успокаивал, как метроном или биение собственного сердца. Но с такими-то попутчиками, глазеющими на её простоватое, а модное тёмно-синее платье… Хорошо хоть украшений никаких не надела. Трястись больше недели, только б вышла эта мразота поскорее… Вытерпела полдня, с собой была маленькая шкатулочка марафета, подумалось, что если вдохнёт щёпоть, не будут замечаться ни бутуз, ни плюющаяся старуха. Однако выдержала, ушла играть в преферанс в купе к Гешке.       Гешка сидел какой-то смурной, лениво поддавался, щурившись, всматривался в начертанную на театральной программке пульку, где почти ничего не было видно. Не среагировал даже на зычное Фисино «вист!», смешал свои карты, погрустнел.       — Уж сколько езжу, — вкрадчиво прошептал он, поглядывая на попутчиков. — А именно сейчас все какие-то озверевшие стали. Зря вы в это ввязались, Фиса Сергеевна.       — А вы, Геннадий Александрович, зря подставили моего Сандро. И не знаете, наверное, где он теперича.       — Не знаю, — с видимым сожалением ответил Гешка. — Родители его в «жёлтый домик» сплавили, а после Февральской, небось, уехали с ним в эмиграцию. Куда-нибудь в Париж или в Берлин.       — Вы — одна из причин его безумия, — процедила Фиса, хмурясь.       — А вы разве нет? — дерзко отозвался Гешка       — Нахал!       Чувствуя, что поезд замедляет ход, метнулась до тамбура, дождалась остановки и сбежала по насыпи, прошлась по кое-как выглядывающей из-под растрёпанного ватного снега прошлогодней травке. Вдруг тихо раздалось у Фисы над ухом:       — Мадамочка…       Перед ней стоял проводник средних лет в старой форме.       — Вы это, поосторожнее будьте. Когда Уральские горы пересечём, точно набегут товарищи. Вы в купе запритесь и носа не кажите. Они ж, знаете ль, иной раз машиниста в топку засунуть могут, коли кажется, что медленно поезд движется в их пьяных головушках.       — Это кто же? Наши бравые пролетарии?       — Дезертиры, шваль беглая, — поморщился проводник. — Пьют, бестии, пассажиров на ходу вышвыривают. Уж намаялись мы с ними… И дамочек, знаете ль, сношают-с.       — Не беспокойтесь, дорогой мой, — Фиса мыском ботиночка затушила окурок. — Я им не дамся.       В первой проталинке копошились бурые воробьи. Трепал холодный ветер с примешавшимся снегом, хотя, вернее сказать, градом, мелким, белёсым, что оседал на полах пальто. Почти морозило, пробираясь к телу через ткань платья. Кто-то из сошедших пассажиров щёлкал семечки, кто-то бежал до ближайшего леска.       Фиса, морщась, поспешила уединиться в купе, где наконец было пусто, одна старуха дрыхла на багажной полке, благо, не храпела. Фиса закрыла глаза, откинулась к стенке. Точно отвоюет полку, прогонит мещанку с дитём, выспится — положит под голову свёрнутое пальто, укроется шалью. Бельё здесь давно не выдавали, однако, можно, наверное, пойти в купе к проводнику, всё одно ведь подкупленный, всё одно знает об их грязных делишках.       Или провести всю ночь в вагоне-ресторане, где тоже заделаны в стенки обёрнутые в свинцовую бумагу опиумные залежи… Ничто не выдаст терпкого запаха… Но в вагоне-ресторане, видно, пьёт чай Митрич, потому как божился, что от капли горькой уснёт мёртвым сном.       Фиса всё ждала Урала, когда нагрянут эти самые товарищи. Она хорошо стреляла по яблокам в Америке, где коротала скучные часы с Даниэлем… Ничегошеньки от него не осталось, даже серег.       А от Сливникова — сто шестой браунинг, аккуратный, чёрненький, сквозь бисерную вышивку. Такой же, вроде, был у Сонечки. Но милая Сонечка вряд ли сможет пальнуть в человека! А Фиса так разозлена, что готова без обиняков всадить пулю в кого-нибудь. В этом-то аду, разве будут волноваться из-за безликой завшивленной душонки?       Фиса плотнее закуталась в пальто — печка в купе топила ужасно, подмерзали пальцы ног в ботиночках. Здесь было ещё холоднее, чем в ателье: в последние недели Демич остался без электричества вовсе, выручали свечи и керосинки. Порубить на дрова, как предложил Костик, старый комод Фиса не позволила, отправила заместо собирать доски по всему Питеру. Кое-как согревались, однако всё равно проявляла фотокарточки в верхней одежде, в ней же и спала. Коли им, с таким-то добытчиком, приходилось туго, то иные, наверное, коченели прямо так, во сне. Без потухшего алого света спасалась лишь двумя керосинками, и всё постылей становились часы в проявочной. Промывая витки плёнки в растворах, чувствуя, как руки всё больше разъедаются химическими составами, Фиса вполголоса бранилась. Глянцеватель без электричества не работал, а потому откровенно блеклые фотокарточки приходилось подолгу просушивать на бельевых прищепках.       Ночью спалось скверно на неудобной полке. Мамашу согнать удалось, а вот её чадо притулилось калачиком у Фисы в ногах, сжалилась. Накрытое мамкиной шубой, лягалось во сне и громко вскрикивало. Мамаша на гневное Фисино ворочание плакала, мол, батьку у них на войне разорвало, снится он, невинно убиенный, мальчишечке.       Так же пресно было и на второй, и на третий день. Ходила пару раз в вагон-ресторан, где чах над чаем Митрич, угощалась поганым столовым вином. Митрич скорбно помешивал заварку без сахара, слова из него было не вытащить. Фиса вкрадчиво болтала о Марксе и Энгельсе, для отвода глаз, про квартер пшеницы и центнер железа, перевирая строки. Митрич прихлёбывал из чашки и глухо отвечал, что политика его мало интересует.       Под Тамбовом, на счастье, мамаша с дитём сошли, и Фиса полноценно заняла полку. Освободилась и соседняя, но тут же её заняла парочка, одетая в некогда приличные, а полинявшие костюмы. У молодого мужа запально блестели глаза, и был он, в принципе, хорошеньким, только немного прыщавым и с кривыми зубами. А так — ровный нос, лоб высокий, подбородок волевой, на лайковой перчатке шов, правда. У дамы его, бледной поганки, на шляпке повисли засаленные страусовые перья, на постном же лице повисло несчастное выражение, что у приснопамятной Баси. Ехали они тоже в Харбин, эмигранты, беглецы, молодожёны и скитальцы. Жена себе под нос читала псалмы, с опаской косясь на плюющуюся старуху, будто на пьяного большевика с наганом. Муж же уплетал краюху хлеба с ломтиком козьего сыра, попивал что-то из фляги и немного насвистывал «Ах, мой милый Августин».       С этими спалось спокойно, словно ленивые арктические тюлени, жались друг к дружке, полностью одетые. Даже подумалось, что сейчас займутся любовными утехами, однако встрепенулся муж на ночной остановке, выбрался из рук жены и вышел с Фисой курить.       Было свежо, чуть накрапывала морось, тёплая и свежая, дышалось свободно и раскрепощающе. Невдалеке покачивались тенистые силуэты — то ли дубов, то ли рябин, то ли лип. Бились ветки друг о друга, хлюпала под ногами влажная земля. Хоть и имелись у Фисы спички, а попросила мужа-свистуна дать ей прикурить. Тот отозвался совершенно беззаботно, представился Ильёй, об отчестве и фамилии умолчал, хвалил Фисино имя. Во мраке он даже казался трогательным, зная о своих кривых зубах, прикрывал губы, сжимал их на мундштуке папиросы, отросшей прядкой загораживал себе щёку, где пестрела почти что подростковая сыпь.       — Дайте угадаю, тоже бежите? Вы — вдова? — спрашивал.       — А вы на удивление бестактны, уважаемый господин! — с придыханием говорила Фиса. — Есть у меня муж, но запрятала я его далеко-далеко. Теперь свободная и эмансипированная женщина, ничто меня не держит боле в этой агонизирующей стране. Скажите-ка, вы-то для чего в Харбин подались? Планируете разбогатеть на рисовых плантациях?       Илья засмеялся.       — Что вы, хочу продавать кое-какие снадобья. Я фармацевт, знаете ли. Моя Лизанька думает, что это авантюра страшная, однако в своих талантах я уверен. Меня в Харбине ждёт надёжный компаньон.       — И впрямь авантюрист, — выдохнула ему в лицо облачко дыма. — Но вы мне нравитесь. Выходите-ка со мной ещё, покурим вместе.       Ночью, ещё до Уральских гор, в вагон прорвалось на подутренней остановке дурное и смердящее, скопом, как будто б человек десять. Набились в соседнее купе, по матерку и говору Фиса сразу поняла, кто такие. Ругались с вяло отбрыкивающимся проводником, тащили какие-то мешки, звонко звенящие. Фиса крепко вжалась лицом в свёрнутое пальто, зажмурилась, словно пыталась влиться всем телом в полку. Только б её не заметили… Где-то запугано пищал Гешка, видимо, прогнали его в тамбур товарищи…       Бессонные ночь и утро, сквозь пьяные крики и пахабные песни, отзывались жуткой мигренью. Фиса хотела было проскочить сквозь эту толпень, небритую, со свалявшимися волосами, в грязных тельниках, поверх которого на одном была надета явно женская доха. Глазки масляные, сразу несколько их скользнули по Фисе, шедшей до уборной. Покрытая противной плёнкой холодного пота, хотела умыться, поплескать водой на лицо, груди, спину…       Да только услышала шумное и отдышливое придыхание:       — Тиш, красота, али водычки не хош, аха?       Отступила на шаг, поплотнее сжала через ткань браунинг, запасливо притаённый в кармане платья. Заглянула в окошко на двери — так и есть, кобелили вырывающуюся бабёнку лет тридцати с растормошенной причёской рыжеватых волос. Один удерживал за шею, второй же сношал, мелькая голыми ягодицами и прижимаясь к заду несчастной. Фисе жуть как не хотелось вмешиваться, бабу-то уже насильничают… А всё равно мерзко. Да и в уборную пройти надо бы поскорее!       Взбешённая Фиса, не вполне осознавая, что творит, резко толкнула дверь, порвалась в малюсенький предбанник перед самым тамбуром.       — Не боитесь подцепить сифилис, товарищи? — ехидное само собой вырвалось.       Матросик, что удерживал бабу, перевёл на неё хищный взгляд.       — А, девка, чо, тож водыцы хошь? Гляды, дам тебе напитыся!       — Пасть свою захлопни, гнида, — нежно улыбнулась Фиса, однако взгляд опустила.       — А, ты бурогозить, сука! — взревел матросик и тут же, не дав и шевельнуться, с силой ударил Фису по губам.       Отлетела к двери уборной, что распахнулась и заскрипела. Едва приходя в себя, отползла к унитазу по заляпанному полу.       — Ну, гляды у мене, блядь, — надвигался на неё матросик, переваливаясь, как стервятник.       Фиса рывком вытерла кровь с губы и, сатанея глазами, усмехнулась сквозь зубы:       — Понимаю, мужик, на сиську мою хочешь посмотреть! — быстро залезла себе под корсаж и, пока матросик, недоумевающе высморкав в кулак нос, наклонялся, полоснула ему по горлу заточенной голландской пилочкой для ногтей. Из глубокого пореза хлынуло тёмным на тельник, забулькал, затрясся матросик.       Фиса на немеющих ногах подскочила, со звериной хваткой набросилась на подломленного ублюдка и, соображая на удивление ясно, глубоко ткнула его ещё раз пилочкой, справа от подбородка. С мерзейшим, тошнотворным звуком вошло остриё, брызнула потоком вишнёвая кровь. Матросика начало безудержно рвать, а Фиса, брезгливо перепрыгнув через лужу и вновь утерев губу, выбралась обратно в предбанник, где второй насильник со спущенными штанами и портками, гнусаво ругался и судорожно пытался, пьяненький, нащупать кобуру.       — Ах ты сволочь! — ласково проронила Фиса.       Отпущенная бабёнка билась поодаль в истерике. Фиса же, нервно расхохотавшись, быстрым движением достала свой сто шестой браунинг, скоренько взвела курок и выстрелила мужику в грудь. Могла бы в голову, быстрее б подох, пораскинув мозгами… Но получилось несколько эстетичней, насколько было возможно, отметила с гудением в ушах. Но через пару секунд у мужика на губах выступила кровавая пена, грудь судорожно вздымалась, тошно закрякал, как и его товарищ.       Голова у Фисы закружилась, показалось, что сейчас вот грохнется в обморок. Пахнуло сырым мясом, мигрень скручивала виски в бараний рог. Фиса, пошатнувшись, осела на пол, дрожащей рукой всё целилась в в агонизирующего мужика, не в силах добить.       Не помнила, сколько просидела, онемевшая, около трупов и валяющейся в беспамятстве бабёнки, пока не нагрянул проводник, поблёскивая револьвером. И Илья, сжимающий в руке финку.       — Боже мой, боже мой, — причитал, поднимая за плечи Фису и подавая ей платок. — Они вас не тронули, надеюсь?       — Это я их тронула, — в полнейшем шоке лепетала, ощущая, как под ногами плывёт пол.       Поезд явственно тормозил, проходясь скрежетом по мозгам.       — Мадамочка, — расплывался перед глазами нервный проводник. — Мы на станции, нам сейчас помогут. Вы только пригнитесь, пожалуйста.       Фиса, почти потерявшая сознание, опала на руки Илье, затыкающему нос от удушного запаха крови. Уши терзали крики и пальба, стреляли, похоже, из пулемёта, бились стёкла, кто-то, стуча каблуками, бежал. Пассажиры срывали глотки.       — Это что же?.. — обморочно повторялась Фиса. — Что же?       — Милицию на перрон согнали, — говорил чуть подрагивающий проводник. — И комиссара местного. Вон, поди, расстрелял зачинщиков. Дай Бог, и другие побегут.       И правда, затихарилось, когда Илья на руках отнёс Фису в купе. Противно причитала лишь Лизанька: «Ох, зачем? Она же убивала… Грешница…»       Но муж жену не слушал, протянул Фисе свою флягу, в которой оказался разбавленный спирт. Глотнула судорожно. Лизанька боязливо вжалась в стенку, поглядывая теперь не на старуху, всё так же безмятежно дрыхнущую, а на неё, мадам Фисс Горецкую.       Напуганные рьяным отпором товарищи, израненные и едва оставшиеся в живых, поспешили покинуть вагон, и пассажиры вздохнули с облегчением. Илья отхлебнул из возвращённой Фисой фляги, промолвил благоговейно:       — Вы такая смелая! Правда что ль, двоих уложили? Видел, как проводник их трупы из вагона выбрасывал…       — Вот оно что было, — пробормотала Фиса. — Убила я. Кровь и кровь…       Проспала ещё почти двое суток, а потом всё же был долгожданный Харбин. Гешка, белее мела, растолкал Фису, очень сильно дрожала у него нижняя челюсть.       На вокзале, заговорщицки подмигивая, их встретили китайские железнодорожники. Благо, всё было довезено в целости и сохранности. Как и предугадала. Сонечка выпрыгнула из вагона взволнованная, крепко обнимала Фису, выспрашивала, как удалось ей справиться с этими дьяволами. Фиса обнимала в ответ, вовсе не пугаясь внезапной нежности сообщницы, и говорила, что всегда может дать отпор. А в носу ещё чувствовался явственный дух крови…       Подошёл вскоре юркий и довольно юный китаец по имени Сяоган, чёрные волосы его были зачёсаны по европейской моде, костюм носил светский, белел отглаженной рубашкой. Быстро нашёл рикшу, что спешно отвёз их, отнюдь не в гостиницу или отель, а в какой-то дом, что держала тётка Сяогана. В местном тёмно-красном платье, расшитом белыми журавлями, услужливо предложила, раздражая сильным акцентом, принять ванну, а после выдала Фисе похожее китайское платье под горло, на котором сплетались золотыми нитями причудливые цветы. Причесавшись, припудрив опухшую губу и прихлебнув китайской водки — байцзю, Фиса немного раскраснелась и оттаяла. Только мизинец подрагивал, хоть и нажимала на крючок совершенно другим пальцем, указательным, ничуть не занемевшим.       Потом с Гешкой, таким же белёсым, пошли до опиумного клуба, достаточно дорогого, где возлежали на бархатных подушках и курили трубки из слоновой кости. Прикрыв глаза, Фиса ругалась вперемешку русскими и польскими словами, немного плакала, затем, упоённая, поцеловала Гешку в щёку, успокоила, потрепав за подбородок.       Подвела глаза в уборной, оправила своё шёлковое узкое платье, поспешила по жарким и пыльным улочкам. Там попадались и взмыленные торговцы, водившие вонючих слонов, и робкие дамочки с кружевными белоснежными зонтиками. Фиса шагала сквозь знакомые ещё по китайскому кварталу в Сан-Франциско ароматы специй и благовоний. Добралась до отеля «Дунфэн», где на полукруглом фасаде вились огромные красные иероглифы, а внизу, по бокам, показывали языки белые драконы. Внутри же отель казался вполне себе европейским, сверкал люстрами, в которых никогда не пропадало электричество, успокаивал мягкими диванами, восхищал высокими гладкими потолками и стенами, зеленел вазонами с загадочными растениями с острыми листками и шишечками.       Фиса, улыбнувшись метрдотелю и подав тому парочку серебряных юаней, проследовала в ресторан на первом этаже. Внутри, среди знакомых по старому Петербургу кадок с пальмами, золочёных подсвечников и даже журчащему маленькому фонтанчику, села за столик, заказала местного рисового вина, беленького, но довольно сладкого и вкусного. Спустя десять минут наконец выцепила взглядом господинчика, похожего на Феодосия Жмицкого с фотокарточки. Было ему лет пятидесят с хвостиком, тяжёлые веки набрякли над глазами, косым пробором темноватых волос силился прикрыть плешь, лицо же с круглыми щеками немножечко обвисло. Однако костюм-тройка в графитовых тонах был неплохо состряпан портным, почти сглаживал тучную фигуру господинчика.       Фиса отпила рисового вина, повела остатками в бокале и, сделав пару шагов, элегантно подсела к Жмицкому. Накрутила тщательно завитую прядь, посмотрела внимательно своими зелёными глазищами. И начала про бедную эмигрантку, что ищет любви, ибо не в силах горевать по толпой раздавленному мужу.       Жмицкий смотрел внимательно и выжидающе, прихлёбывал коньяк из гранёного стакана, заедал его каким-то местным рисовым блюдом.       — Фиса Сергеевна, я всецело разделяю ваше горе, — наконец сказал он высоковатым голосом. — Вы, видно, первые дни в Харбине, а я вот свои последние… Если бы мы встретились с вами раньше…       Печально отвёл глаза.       — Вы знаете, завтрашним днём я отсюда уезжаю и, верно, никогда не вернусь. Удушливо здесь, удушливо…       Фиса сглотнула, отпила вина.       — Куда же вы собрались? — спросила вновь непринуждённым голосом.       — В Сидней, — поразмышляв всего секунду, отозвался Жмицкий, как будто вовсе её не боялся. — Здесь мне делать больше нечего. Увы, средствами я обделён, хоть вы красивая, да и я вдовец, а всё одно… Вас с собой взять не могу, даже в качестве очаровательной спутницы.       Фиса едва удержалась, чтобы не дать Жмицкому оплеуху.       — Ах, вот что, — понизила она голос. — Я вас всецело понимаю. Скажите лишь, пожалуйста, не осталось ли у вас в Харбине каких-нибудь знакомцев? Быть может, возжелающих скрасить моё одиночество… Поверьте, я — женщина павшая и неприхотливая.       Жмицкий хлебнул коньяку, покусал губу и ответил:       — Святослава Ивановича Двинского вы тут разыщите, он в этом же отеле живёт, второй этаж, сто пятый номер. Светику здесь вольготно, а я вот, увы, ничем вам помочь не могу, дорогая моя Фиса Сергеевна.       Жмицкий вскоре поспешил сбежать, отбрехавшись, что пора собирать чемоданы, расплатился за себя и за Фисино вино, прошаркал к себе в номер.       Фисе стало жарко от злобы и неудовлетворения. Что теперь делать — ворваться, что ль, к этому господинчику с браунингом, встряхнуть его постель на предмет контрреволюционных бумаг?.. Нет, зачем ей это... Перевезла ведь проклятый опиум, мешки давно достали из стенок, распространили по всевозможным курильням, клубам, домам…       Фисе было совершенно лень идти ещё и в нумера к какому-то Святославу Ивановичу, однако его имечко запомнить всё же стоило.       А, ну и можно было отметить в записной книжку Илью, давшего ей харбинский адрес прямо перед Лизанькой, стоявшей с опустошённой миной. Мда, этот типчик может пригодиться…       Фиса вполголоса рассмеялась, а затем заказала себе ещё рисового вина.