***
— Кто такой Чарли Браун? Мы стояли над водой у того самого обрыва с другой стороны которого — наш маленький город, слишком маленький для того, чтобы в нем помещаться и слишком большой, чтобы найти в нем то, в чем так сильно нуждаешься. Ветер был сухой, пыльный, я то и дело вытаскивал из своих волос маленькие веточки и муравьев, хотя последних мне на голову, скорее всего, посадила Эмили — она любила копаться в земле и любила каждого насекомого, что успела встретить на своём ещё таком маленьком жизненном пути (шестилетнем). Мы ловили ртом воздух, потому что дышать носом уже было тяжело — легкие наполнились оранжевой пылью, животы — звенящей пустотой, так что под рёбрами становилось и щекотно и больно одновременно. Мы стояли над водой, держась за руки, вместе с Джинни и мечтали о том, чтобы это лето поскорее закончилось. Оно высушило нас, забрало все жизненные силы — ноги переставлять было тяжело, поднимать от головы подушку — ещё тяжелее. С каждым днём этого августа я чувствовал, как медленно растворяюсь в этой жаре, в этой тоске, похожей на непроглядный, густой туман, поднимающийся над городом в четыре утра перед рассветом. Каждый раз я открывал глаза в это время, откидывал одеяло и оставался сидеть в кровати, смотреть в окно на эту дымку, прилепающую к окну. Однажды я все же поднялся и открыл ставни, и холодный свет и туман начали литься прямо мне в ладони. Я прислонил их к лицу — я заплакал. Мы стояли над обрывом и вслушивались в шум воды. Она была так далеко, до неё было так страшно добраться. Все боялись прыгать с этого обрыва, потому что все слышали эту историю про того парня, разбившего голову о камни. Кто-то мне даже сказал, что вода окрасилась в красный сразу же, как только он стукнулся — не прошло и секунды от этого звука, с каким падает булыжник в воду. Этот парень не выжил. С тех пор к этому обрыву никто не подходит. Кроме нас с Джинни. Это место нам показал Джастин, мой старший брат, — он просто обожал сидеть здесь на закате и срывать травинки, чтобы потом растирать их между пальцами, чтобы они становились липкие. Джастин привёл нас сюда несколько лет назад, перед самым летом, когда футболки уже начинали прилипать к телу от пота, когда солнце садилось позднее, а закаты становились всё темнее. Ветер в тот день был просто чудовищный, и Джинни приходилось держать края сарафана, чтобы они не поднимались вверх, а мне приходилось стоять с ладонью, приклеенной ко лбу, держать челку, чтобы она не падала мне на глаза. Джастин тогда сжимал моё плечо, очень крепко, как будто боялся, что я могу упасть в эту реку, что воду окрасит моя кровь, что он не сумеет меня спасти. Оказалось, это его нужно было спасать. На следующий день после того, как он привёл нас к обрыву, Джастин исчез. А теперь его и вовсе считают мертвым. Уже целых четыре года его считают мертвым. Я смотрю в воду и мечтаю, чтобы там лежало его тело. Тогда бы я все понял. Я бы понял, что он захотел умереть, я бы принял мысль, что он больше не может жить на этой земле. Сама мысль о взрослении, старении, всегда выбивала его из колеи: он даже не слушал нравоучений, что давал ему отец за семейным ужином каждый вечер. Я бы смог его простить. Но он просто исчез. Джастину было семнадцать, когда он стёр сам себя из наших жизней, когда он, оставив все свои вещи, телефон, кредитную карту, ключи от машины, растворился в утреннем тумане. Сейчас мне почти семнадцать. И я стою с Джинни, которая теперь является моей девушкой, а не просто соседской подружкой, у этого обрыва над бурной водой, смотрю за тем, как пропадают дома города в оранжевом свете и стараюсь не разрыдаться от мысли, что сегодня 1548 дней со дня исчезновения моего старшего брата. А листовки с его лицом и надписью «Вы видели этого человека?» все ещё висят на некоторых заборах в заброшенных частях нашего города. Я отпускаю руку Джинни. Я вздрагиваю от шороха травы. Прошла уже минута с моего вопроса, но я так и не получил ответ. Джинни как будто чего-то боится. — Ты не слышала об этом имени раньше? Она стоит немного впереди меня, так что ей не нужно говорить вслух, можно лишь отрицательно качнуть головой, чтобы я понял: «не слышала». На Джинни исчезновение моего брата повлияло не меньше, чем на меня. Она всегда обожала его, он и для неё был ангелом воплоти, всегда добрым и нежным, безоговорочно отзывчивым. Он был для неё старшим братом, которого у неё никогда не было. Мы с Джинни дружили с момента, как оба научились говорить. Наш день рождения — с разницей в один день, наши родители — лучшие друзья, наша любимая группа — The Killers. У нас даже имена похожи — Джим и Джинни. Забавно? Я всегда думал, что она — моя судьба, однако долго ей в этом не признавался. И она всегда молчала в ответ. Она много молчала. Особенно после того, как Джастин пропал. — Я вчера заглянул в почтовый ящик…ты знаешь, я всегда в него смотрю…и увидел письмо без обратного адреса. Джинни обернулась ко мне. На её лице горел закат. — «От Чарли Брауна Джеймсу Биберу». Вот так было написано на конверте. — Это имя персонажа из детского мультфильма, — нахмурилась она. — Помнишь? Про неудачника. — Родители не разрешали нам смотреть телик в детстве. Джинни выдыхает и слабо улыбается. Она хоть и любила моих родителей, но все равно считала их странноватыми. — В общем, так зовут мультяшку. Но я никогда не встречала человека с таким именем. Возможно, кто-то шутит. Конечно, возможно. Надо мной постоянно издеваются школьные задиры, которым нечего делать, их на пальцах одной руки можно посчитать, но вряд ли кто-то из них бы стал заморачиваться с адресом или моим именем (меня никто не зовёт Джеймсом в школе), им было бы легче сломать мне нос в школьном туалете или подкинуть в шкафчик прокладку. Почему-то многие посчитали эту издевку забавной. Да, у меня часто идёт кровь из носа из-за плохой свертываемости крови, да, иногда мне приходится останавливать её, засовывая в ноздри тампоны, но в этом нет ничего смешного. Хотя, может, совсем немного. — Ты не читал письмо? Джинни протягивает мне ладонь, но я не хочу держать ее за руку лишь потому, что она сможет почувствовать дрожь, током проходящую по моему телу. Я не хочу расстраивать Джинни. — Я подумал, что сначала спрошу у тебя и только потом открою. Первая мысль, которая мне пришла в голову, когда я достал письмо из ящика, была о Джастине. Но я знал его почерк — и этот конверт подписывал точно не он. А может внушаемая всеми мысль, что он погиб, забралась и ко мне в голову и стучит изнутри по коре головного мозга, делает больно, заставляя сжиматься в комок от рыданий. Может, я откинул мысль, что это письмо от моего брата лишь потому, что он уже четыре года как мертв? Может поэтому? Джинни смотрит на меня обеспокоено. Она все ещё протягивает мне ладонь. — Нам пора домой, — я отворачиваюсь от обрыва и чувствую жар солнца на своём затылке. Мы спускаемся вниз. Я не могу дождаться, чтобы раскрыть это письмо. Джастину было четыре года, когда я родился, и он совершенно точно ненавидел меня, потому что ревновал к родителям — ломал мои игрушки, разрисовывал мои книги, толкал меня, когда я только учился ходить, внушал мне, что я приемный ребёнок, что родители взяли меня из зоопарка, дразнил и отбирал сладости, которых у нас было не так уж и много. Он не любил меня до тех пор, пока мне не исполнилось семь лет. Я страдал все своё детство от синяков и ожогов, которые дарил мне мой старший брат, но именно в семь лет, в первый день моей школы, он остановился. Когда отцу надоели его выходки, он запер его в подвале, отключив там свет, оставив его без еды на два дня. Если бы не мама, вернувшаяся от своих родителей на пять дней раньше, кто знает, что бы стало с Джастином? Он сам никогда не мог ответить на этот вопрос, даже не хотел отвечать — всегда уходил от темы. С того дня и до самого его исчезновения он так и не простил отца; они разговаривали, смеялись, обсуждали планы на будущее, но у Джастина во взгляде, в каждом его слове и движении была эта горькая обида. Он больше никогда не смотрел в глаза отцу. Он теперь всегда его боялся. А что насчёт меня, то я, хоть и не забыл все его издевки и толчки, простил его, потому что с момента «отцовского исправления» Джастин поменял в себе абсолютно все. Он стал моим лучшим другом, каждый раз на мой день рождения извинялся за все, что делал и больше никому не давал меня в обиду. Первую неделю после его исчезновения родители не волновались, несмотря на то, что он никогда не уходил из дома: у него было мало друзей, ему было не к кому обратиться за помощью. Первую неделю все были относительно спокойны, кроме меня. Я не мог усидеть на месте: все вокруг казалось слишком большим и громким, все вокруг надоедало, все было непонятно и страшно без моего брата. Мне было двенадцать, когда он исчез со всех карт и радаров, с камер видеонаблюдения, из своей комнаты, из своей школы, которую просто обожал, из мира, который любил и принимал его. Мне было двенадцать, когда мой брат, лучший человек в моей жизни, так и не появился дома. И вот, спустя четыре года, я стою у почтового ящика и не могу открыть его из-за трясущихся пальцев, из-за мокрых ладоней — замок выскальзывает из рук, а жара давит на мои плечи все сильнее, будто хочет прибить меня к асфальту. — Джимми! Я резко оборачиваюсь на знакомый девичий голос. Через дорогу от моего дома в тени высоких деревьев из сада соседа стоит Роуз и приветливо машет мне ладонью. На её серой майке синими буквами написано «Волонтёр», и она занимается этим уже четыре года. Роуз была одной из неравнодушных, кто искал Джастина чуть ли не по всему штату, по ближайшим городам, по крайней мере. Она больше не ищет Джастина, но ищет других, чаще всего — успешно, реже — находит мертвыми. Я смотрю на Роуз, закрывая спиной почтовый ящик. Она смотрит по сторонам. И переходит дорогу. Роуз встречалась с Джастином со средней школы. Она была и его лучшим другом и возлюбленной, и я не видел никого, кто выглядел бы гармоничнее чем они вместе. Я всегда старался быть таким же хорошим парнем для Джинни, каким был Джастин для Роуз, но у меня никогда не получалось. Ответ был прост: я — не мой брат. Хотя многие замечали схожесть между нами. Мы были очень похожи: такие же непослушные волосы, такой же прямой небольшой нос, одинаковые губы, глаза. Только Джастин был намного худее меня (хотя и занимался спортом — бегал по утрам и иногда даже ходил в спортзал) — он ел один раз в день и очень много пил воды. Он был и выше меня, и взгляд у него был более мягкий, у меня — хитрый и резкий, как говорит мама. У нас были даже похожи голоса, однако отличалась манера речи, отличались и характеры. У нас были общие черты лица, общий вкус в музыке и книгах, но я никогда не мог стать хоть на каплю таким же сильным и смелым, как мой брат, таким же мудрым и рассудительным. Ответ был прост: я — не он, и эта гонка за чужой личностью заранее обречена на проигрыш. Роуз обнимает меня. Я представляю, что я — Джастин и стараюсь чувствовать то же, что мог чувствовать он, когда её обнимал. У меня не получается, но я все равно кладу ладони между её лопаток. От Роуз пахнет сырой землёй. — Я заходила к Трою, — весело говорит она и кивает на дом через дорогу. Трой — лучший друг Джастина, с которым они познакомились в старшей школе. Он тоже приехал на лето, я видел его машину и его самого с чемоданами через окно своей спальни. Но я так и не видел, чтобы Трой выходил из дома. — Как твои дела? — Роуз отстраняется немного. — Как родители и Эмили? — она смотрит на дом. — А Джинни? — она переводит взгляд на браслет с буквой Д, болтающийся у меня на запястье. — Я хочу знать всё. Мы долго с ней не виделись, потому что она учится во Франции в колледже и приезжает только в августе, в самую жару, в самый грустный месяц лета. Роуз не меняется. Я смотрю на ямочки на её щеках и борюсь с искушением тыкнуть в них указательным пальцем. Она всегда смеялась, когда так делал Джастин. Я невольно представляю, что будет, если так сделаю я. Расплачется ли она? Скучает ли она по этому ритуалу? Скучает ли она по моему брату так же сильно, как скучаю я? Помнит ли она о нем? Но Роуз расстраивается, когда я не отвечаю на кучу её вопросов, видит мой потухший взгляд и тоже медленно гаснет. Мы стоим на дорожке у моего дома, и я пытаюсь посчитать, сколько раз видел её здесь из окна своей комнаты, ждущей приезда Джастина, который так никогда и не вернулся домой. Каждый день первого года после его исчезновения она стояла здесь с восьми до девяти вечера (не имею представления, почему именно это время) и горько плакала, зовя его по имени. Но она не сдалась через год, закончила школу с отличием, переехала на другой континент и продолжила жить жизнь, навсегда изменившуюся. Роуз не изменилась. Но Роуз перестала плакать. Я отвечаю ей, смотря пристально в её темно-зеленые глаза: Эмили больше не ходит в детский сад, потому что кто-то из родителей пожаловался, что она колотит их детей, оставляет синяки на их тонких маленьких руках и ногах; отец работает без перерыва, так что не появляется даже на ужин, мама работает дома, принимает клиентов в своём кабинете и больше никогда не рассказывает нам об историях этих людей; Джинни становится молчаливее с каждым днём, почти не смотрит мне в глаза. А мои дела… — Ну, знаешь, выбираю колледж. — Я рада, — она выдавливает из себя улыбку. Не знаю, чему она радуется. Тому, что Эмили — копия Джастина в детстве, жестокая и капризная, или тому, что родители находятся на грани развода, а мы с Джинни — на грани расставания? Я смотрю на Роуз и не могу понять одного. Как ты отпустила его? Я смотрю на Роуз, и мне кажется, что я больше не хочу никогда ее видеть. Но пока у меня остаётся терпение, я спрашиваю: — У тебя есть кто-то? Это не должно меня волновать, я знаю. Я не должен этим интересоваться, потому что она мне даже не подруга, она мне уже давно никто, если когда-то кем-то была. Я был слишком маленьким, когда Роуз и Джастин встречались, я никогда с ней даже не вёл обычную беседу, только здоровался. После исчезновения брата мы конечно много с ней говорили, но так никем друг другу и не стали. Роуз не меняется в лице после моего вопроса, будто ждала его, будто я совсем не обнаглел. Но она не отвечает, только моргает быстро, и я, конечно, все понимаю. Я, конечно, знаю, что она двинулась дальше, что исчезновение Джастина — не конец света, что это можно было пережить. Но что тогда конец света? Что может быть хуже, чем человек, так и не вернувшийся домой спустя четыре года? Что может быть хуже, Роуз? И вместо этих вопросов я задаю другой: — Ты слышала когда-нибудь о Чарли Брауне? Она немного хмурится, смотрит в потрескавшееся от жары небо и закусывает тонкую верхнюю губу. — Это же герой комикса. Я мычу что-то. Всё ясно. Всё ясно. Роуз пишет мне свой номер на тыльной стороне ладони и сообщает, что пробудет здесь до самого октября, потому что хочет вернуться к волонтерской деятельности здесь, потом, конечно, опять Лилль, опять её новая жизнь. Она просит меня звонить ей, когда мне вздумается, ей интересно будет меня выслушать. Не потому ли, что у нас с Джастином идентичные голоса? Она обнимает меня на прощание, и я снова кладу ладони ей между лопаток. Я дожидаюсь, пока она исчезнет за поворотом и лезу в почтовый ящик. В нем одно новое письмо.От Чарли Брауна Джеймсу Биберу
Дом, как обычно, пустовал: родители с Эмили должны были вернуться в восемь от семейного психолога, который выяснял, что не так с шестилетней девочкой, которую дразнят в детском саду за её слишком светлые волосы или неправильное произношение (Эмили ненавидела букву Р и всячески отказывалась от неё, так что слова получались, как у трёхлетнего ребёнка). В коридоре стоял запах лака для обуви, на кухне висел дым от совсем недавно пожаренного омлета с ветчиной, а на крышке сковородки с этим омлетом была прикреплена записка: «Мы не успеем к ужину, а это все, что я могла приготовить, пока на меня кричал твой отец». Я вдохнул горячего воздуха — солнце лилось через закрытые окна на кухонный стол и пол, и в этом свете я видел летающую пыль и двух кружащих над сковородкой мух. Я махнул ладонью, но они никуда не улетели. Пока я стоял там, в этой жаре, в этом закрытом помещении с тяжёлым воздухом и запахом сырого омлета, пока по спине текли капли пота, пока ни один звук не прозвучал в этом доме, не скрипнула ни одна половица, не зашумел ни один электроприбор, солнце медленно садилось за окном, заляпанным пятнами масла и отпечатками чьих-то пальцев. Я смотрел на это оранжевое солнце, держа подмышкой конверт от Чарли Брауна, и мне хотелось так же погаснуть, как этот свет и начать существовать где-то в другом месте, в другой части планеты, потому что я чувствовал лишь эту невыносимую тоску, одиночество, растворяющее меня изнутри. Я чувствовал, как мысль о забвении тихо подкрадывается ко мне, шаркая по нагретому солнцем паркету. Тяжелая мысль, давящая на мою голову, сжимающая мои виски. И когда она оказалась совсем рядом, когда по телу начали скатываться холодные капли, когда на затылке я почувствовал чьё-то душное, неприятное дыхание, я сразу все понял. Точнее, мне казалось, что я все понял. Мне хотелось так думать. Я прижал письмо к сердцу, когда кухня погрузилась во тьму. И я почувствовал, что мой старший брат жив. И я почувствовал, что я прижимаю к своему сердцу его. Джастина. Я вздрогнул. У дома остановилась машина. Свет её ярких фар просачивается через дверь, которую я оставил приоткрытой, и падает на стол и дверцу холодильника. На ней — фотография. На фотографии — двухлетняя Эмили, смотрящая куда-то в сторону, улыбающиеся родители (отец с усами, которые его заставила сбрить мама около года назад) и я, грустно глядящий прямо в объектив. Нас фотографирует Джастин. Это было за месяц до его исчезновения, в апреле, в день рождения нашей сестры. Я пытаюсь вспомнить, есть ли Джастин хоть на одной семейной фотографии, и не могу. — Джим! Я пытаюсь понять, почему его больше не существует в наших жизнях. — Джим, это ты? Я не люблю голос отца, потому что часто слышал его в повышенном тоне, что вызывает теперь лишь неприязнь. — Вот ты где! Почему дверь была открыта? Он включает свет и не спрашивает, почему я стоял в темноте. Я только и успеваю, что засунуть конверт под футболку и за пояс джинс, чтобы избежать лишних вопросов. Личного пространства в нашей семье вообще никогда не существовало. За спиной отца появляется мама, зачем-то завившая свои прямые темные волосы, и смотрит на меня так же обеспокоенно, как отец пару секунд назад. Они не могут понять, почему я стою на кухне весь встревоженный и мокрый. Я слышу топот маленьких ног в прихожей: Эмили специально топчется там, чтобы кто-то обратил на неё внимание. Когда она понимает, что этого не случится, то тоже выходит на кухню. Она прислоняется плечом к стене и смотрит на меня исподлобья. Взгляд у неё совсем не детский — сразу ясно, она видит меня насквозь. Я улыбаюсь ей, но она не улыбается в ответ. — Что-то случилось? — нарушает тишину мама, а её взгляд падает на омлет под крышкой. — Почему ты не поел? — Я только что пришёл. Они больше не напрягаются. — Как ты провёл этот день? — Я был с Джинни. — Отлично! — улыбается мама. Они ещё немного стоят в проходе и чего-то ждут. А потом сдаются. Отец развязывает галстук и удаляется в ванную, мама уходит в прихожую, чтобы снять свои туфли, а Эмили все продолжает стоять и смотреть на меня. Я сажусь на корточки и тяну к ней руки. Когда она была совсем маленькой, то любила так подбегать ко мне и хвататься за шею, тогда я отрывал её от земли, а Эмили запрокидывала голову назад и смотрела в небо или в потолок и заливисто смеялась. Свои первые шаги она сделала именно ко мне. — Не хочешь обнять меня? — Ты потный. — И что теперь? Эмили не отвечает, но отодвигает стул и садится за стол. Она ставит на него локти и внимательно меня разглядывает. — Как прошёл приём? — я отворачиваюсь к плите, чтобы избежать пронзительного взгляда этой маленькой девочки. — Надоело, — только и сказала она, хлопнув ладонью по столу. Я поставил перед ней сковородку с омлетом и дал вилку. Эмили поджала губы. — Они думают, что я гипе-активная. — Ты не согласна? Она начинает ковырять остывшее блюдо, предназначенное для завтрака, и больше не поднимает на меня свой строгий взгляд. — Они повесили на меня диагноз точно так же, как сделали это с тобой. — Вот как. Я говорю с ней односложно, просто потому что боюсь выдать ей то, что спрятал под футболку. Эмили не помнит Джастина, только его голос; она первой заметила, что у нас похожи голоса. Я до сих пор помню момент, когда мы вчетвером сидели в гостиной и смотрели Гарри Поттера, и мне пришлось объяснять отцу, проспавшему первую часть, что происходит в «Тайной комнате», когда трёхлетняя Эмили вдруг выдала: «ты говолишь, как Джастин». Наверное, после этих её слов никто уже не задумывался, что же происходит такого тайного в этой комнате, и каждый смотрел в какую-то точку на стене, кроме Эмили — она продолжала просмотр фильма, как ни в чем не бывало. Но я до сих пор чувствую эту неловкость, эту скованность, затаившуюся в углу гостиной. Она преследовала меня и родителей целую неделю: они прислушивались к моему голосу, а я старался меньше говорить, чтобы не ощущать эти странные, потухшие взгляды на себе. Теперь я стараюсь говорить очень много, чтобы поймать хоть какую-то связь со своим братом, призрачную, ненастоящую. Иногда я даже говорю сам с собой, читаю вслух или пою. Родители привыкли. Они всё понимают. — Мама сегодня опять…плакала. Эмили хотела сказать «расплакалась», но все ещё игнорировала букву «Р». Нелегко ей жилось, на самом деле, потому что в нашей фамилии она тоже присутствовала. — А папа её успокоил? — Да, они долго болтали наедине. Почему ты удивляешься? Я мог бы сказать Эмили об их бесконечных ссорах шепотом за закрытой дверью спальни, об их неловких переглядываниях или о том, как иногда отец тянется за поцелуем, а мама отсаживается на другой конец дивана, о том, что она забывает поставить четвертую тарелку на стол или забрать его вещи из химчистки, забирая при этом свои. Я мог бы объяснить ей, что они теперь засыпают в разное время, ездят на разных машинах и по разным маршрутам, забывают о каких-то общих праздниках и в разные дни недели видятся с общими друзьями и знакомыми. Я мог бы рассказать моей шестилетней сестре о грустных взглядах и нежелании касаться друг друга, о помутневшем будущем, о жизни, которую они никогда не хотели иметь. Но она и так все понимает. Она ведь тоже чувствует эту стену из стали между ними, она ведь тоже бьется о неё головой, пытается переключить внимание на себя, вымещает свою огромную, для такого маленького ребёнка, злость на своих сверстниках и плачет, когда родители забывают договориться, кто на этот раз заберёт её из детского сада. Эмили ведь тоже чувствует, от неё уже бесполезно что-то скрывать. Единственное, что она не понимает, так это то, как повлиял Джастин на отношения в нашей семье. Она не знает его, она не может за него переживать или скучать за ним. Ей все равно, что он любил на завтрак, какую музыку слушал, о чем мечтал и что ненавидел. Ей не понять, что такое, когда твой брат однажды не возвращается домой ни на следующую ночь, ни через четыре года. Эмили ещё не знает, что такое смерть. И ей чертовски повезло. Нас окутало неловкое молчание, от которого неловко было лишь мне. Эмили доедала холодный омлет, мама с папой о чем-то тихо переговаривались во внутреннем дворике, я прижимал ладонью конверт к животу, как будто пытался телепатически прочесть это письмо. Эмили на меня странно поглядывала. Я вдруг заметил, что она ни на кого не похожа из нашей семьи. Возможно, у неё такие же светлые волосы как у папы и такой же взрывной характер, но в целом она отличалась от нас. У неё были глаза синего цвета, пухлые розовые губы, вечный румянец, оттопыренные уши и невероятные ум и смекалка. Я восхищался своей сестрой, она была лучше нас всех вместе взятых в тысячу раз. И несмотря на её поведение, она была добрее нас, она могла сочувствовать, она сразу видела, кому нужна помощь и никогда в ней не отказывала. Я был уверен, Эмили что-то подозревает, но она не будет задавать мне вопросов, пока я сам не приду к ней. И я вдруг сказал: — Никогда не меняйся. Она не остановилась жевать. — Кто бы что не говорил. — Те люди, что болтают обо мне что-то плохое, немедленно получают в нос. Я рассмеялся. Я не стал говорить, что драться — это плохо. Она и сама знала. Вместо этого я думал, как она построила предложение, не использовав свою ненавистную букву. — Ты составила предложение длиннее, чем могла, всего лишь из-за буквы «р». — Длиннее всего на одно слово. — И все же. Я вскинул бровь. Эмили ухмыльнулась. — Почему ты так боишься этой буквы? — Я не боюсь, — она зачем-то сжала вилку. — Она всего лишь не уютная. — Не уютная! — я хлопнул в ладоши. — Вместо какого слова ты это использовала? Эмили потупила взгляд. — Пливлекательная. Я в ту же секунду оказался рядом с ней и чмокнул ее в макушку. Под моей футболкой шуршал конверт. — Отстань, — обиделась она. А я снова её поцеловал и скрылся на лестнице, ведущей ко второму этажу. Надо же! Как бы я хотел, чтобы она знала Джастина не только по нашим рассказам или фотографиям из школьного альбома. Они бы могли подружиться. Конверт под моей футболкой помялся, а его края немного размокли, но чернила ручки не размазались. Я всматривался в эти аккуратно выведенные буквы в имени «Чарли», касался их, пытался почувствовать эмоции человека, оставившего их на этой белоснежной бумаге. Я стоял у порога комнаты своего брата, где не был уже давно и не мог решиться входить мне или оставить все так, как есть, не тешить себя призрачными надеждами, не думать о том, как все может поменяться, если Джастин жив. Я открываю дверь. Я включаю свет. Передо мной небольшая комната в серых тонах: серая краска на стенах с одним единственным плакатом «¡No pasarán!» прямо над кроватью, застеленной белым одеялом, как будто она стоит в Икеи, как будто она никому не принадлежит и никто на ней никогда не спал. В комнате холодно, хотя окна закрыты и занавешены плотными серыми шторами; пыли нет, потому что мама протирает здесь каждую неделю. Я оглядываю комнату, и мне вдруг становится грустно, потому что родители разложили здесь все по местам: вещи в закрытом на ключ шкафу, бумага, ноутбук, телефон, подключённый к зарядке и поставленный на максимальную громкость в случае того, если Джастин позвонит, книги на письменном столе вместе с наушниками, сувенирами, фотографиями разных городов мира. Ни одной лишней вещи, выдающей факт, что здесь кто-то живёт. Нет, здесь никого нет уже четыре года. Я смог зайти в эту комнату только через месяц после исчезновения брата, и в ней царил полный беспорядок, несмотря на то, что Джастин был перфекционистом (Роуз как-то пошутила, что он страдает обсессивно-компульсивным расстройством, но Джастин не посмеялся в ответ). Тогда были разбросаны его кроссовки и ботинки, на не заправленной мятой кровати лежала гора вещей: куртки, джинсы, футболки, и из этого он с собой ничего не взял, кроме одежды, которая была на нем. Он исчез в своей любимой серой футболке с кармашком на груди, синих спортивных штанах и белых конверсах. Больше он ничего не взял. Я касаюсь холодного мобильного телефона, а на заставке его фотография с Роуз, сделанная на его семнадцатилетие, за два месяца до исчезновения. Ни одного пропущенного звонка или сообщения, ничего, что дало бы мне какую-то подсказку. Я бывал в этой комнате за эти четыре года и не раз, но я никогда ничего не находил. Здесь все остаётся на своих местах. Вместе с тоской и одиночеством. Я заглядываю за штору и смотрю на подоконник, на котором стоит маленький кактус и фотография в рамке, где мы с Джастином и его лучшим другом Троем сидим на парковке у Макдональдса и держим в руках по молочному коктейлю. Я тут ещё совсем маленький, наверное, только перешёл в среднюю школу. Трой выглядит забавно с ирокезом, который начал носить в то время (тогда он просто обожал группу Блинк-182), а Джастин показывает язык камере, на его футболке — герой детского мультфильма, а его бровь рассечена. Я помню почему. Отец ударил его, потому что Джастин поцарапал машину, только получив права и проездив пару дней. Отец вообще всегда был строг с Джастином, больше, чем со всеми, потому что хотел, чтобы из него вырос ответственный и серьезный мужчина. Как чувствует себя отец сейчас? Ведь Джастин так и не вырос. Ему навсегда семнадцать. Он навсегда запечатлён на этой фотографии с двенадцатилетним мной и своим лучшим другом, которого наш отец тоже почему-то очень не любил. Наверное поэтому Трой к нам больше не заходит и очень-очень редко звонит. Но я отвлёкся. Я пришёл сюда не за липкими грустными воспоминаниями, прилипающими к моему телу, остающимися на нем шрамами. Я пришёл за его тетрадями, его рукописями, записками, за всем, на чем он мог когда-то писать. Мне нужен был его почерк левши. Я сгрёб его школьные тетради в охапку, перед этим сфотографировав, в каком порядке они лежали, чтобы у мамы, которая придёт сюда протирать пыль, не возникло вопросов. Я прокрался в свою комнату на первом этаже, единственную спальню, находящуюся на первом этаже, потому что я боюсь ходить по лестнице в темноте (и что теперь?), закрыл дверь на ключ, скинул тетрадки на пол, достал из-под матраса письмо, которое получил вчера и сел у кровати. Только что-то вдруг заставило меня поднять глаза, к окну, незакрытому жалюзями. И по коже моей прошли мурашки. В доме напротив у окна я увидел силуэт Троя. Я проглотил слюну и чуть ей не подавился. Я открыл окно настежь и высунулся вперёд. Фигура Троя тоже стала ближе, но я все равно не мог видеть его лица. Я поднял ладонь вверх, Трой не шелохнулся. Я помахал ему, и он, наконец, ответил мне кивком головы. Затем отошёл от окна и выключил свет в своей комнате. Страх связал мои внутренности узлом. И я начал медленно вдыхать и выдыхать воздух, как учила меня мама, когда я чего-то боялся в детстве. Я сжал и разжал кулаки. Я закрыл жалюзи и больше не смотрел в окно. Затем я вернулся на своё место и аккуратно, ножиком для бумаги, распечатал конверт. Я не спешил. Мне казалось, что если я потороплюсь, у меня от шока начнется кровотечение. Я открыл блокнот Джастина за предпоследний год старшей школы (его — последний). Я достал из конверта листок, сложенный вдвое.«Должно быть, в мире есть несколько видов одиночества. Или несколько его степеней. Но самое жуткое одиночество — то, которое ощущали лишь немногие. Я могу сравнить панику от этого чувства лишь с собакой, несущейся за машиной хозяев. Его ведь не оставили по-настоящему, семья знает, что она вернётся назад, но в эту секунду, в его ограниченном понимании, он оставлен навсегда и должен бежать и бежать, чтобы выжить. Не удивительно, что в нашей жизни мы делаем ужасный выбор только чтобы избежать этого одиночества».
Мне хотелось сдаться. Почерк не совпадал, стиль письма тоже, а мысль — вообще непонятна. Я отставил тетрадки и письмо от Чарли Брауна и вернулся ко окну. Я раздвинул жалюзи двумя пальцами, как делают в фильмах всякие шпионы, и взглянул на темную пустую улицу и дом напротив, в котором свет горел везде, кроме комнаты Троя. Я разозлился. Злость кипела во мне и растворяла изнутри мои органы. Я стоял посредине комнаты как полный дурак, рычал, сжимал зубы, хотел пнуть тетради, но остановился. Мне почему-то стало стыдно, мне стало грустно. Меня обдало жаром, затем стало холодно. И вот я уже чувствую, как из носа тянется струйка крови и капает на мою футболку и джинсы. Я резко зажимаю переносицу, открываю дверь (и та со стуком ударяется о стену) и бегу в ванную, топая ногами, по пути чуть не сбивая отца с чашкой кофе в руке. Я смачиваю полотенце ледяной водой, пока моя кровь капает в раковину и на пол (и мама будет злиться некоторое время из-за этого) и гляжу в зеркало, в отражении которого вижу отца, спокойно пьющего кофе из крошечной чашки, похожей на одну из того кукольного набора Эмили, который ей кто-то подарил на Рождество. — Она заставила меня, — говорит отец, подтверждая мою теорию. Откуда ни возьмись рядом появляется Эмили с такой же маленькой чашечкой и садится на крышку унитаза. Они вдвоём наблюдают за тем, как я пытаюсь остановить кровь. — Ты заляпался, — говорит Эмили и отхлебывает что-то, что у неё налито (вряд ли это кофе, она и так гиперактивная). Я держу полотенце на переносице, а Эмили уже протягивает мне ватный шарик, смоченный в антисептике. — Что-то случилось? — мама снова за спиной отца. — Вы сюда зачем все пришли? Это не концерт Боба Дилана*. — Ха-ха, — хмурится мама и садится на бортик ванны. — И мне это все отмывать… — На самом деле, лучше бы я сходил на концерт Боба Дилана, чем смотрел на кровоточащего сына. — А мне по душе такое выступление! — Эмили тыкает в мой бок пальцем; я вздрагиваю. Кровь уже не идёт, а мама ребром ладони начинает мне вытирать её над губой. — Давно мы так хорошо не проводили время, — вдыхает отец и отпивает из чашки; он оттопырил мизинец. — Все вместе. Все рядом. Кого-то не хватает, думаю я. Наверное, подобная мысли проскочила и в их головах. — Что-то случилось? — повторяет мама, смотря прямо на меня. — Нет, — мой голос уверенный и спокойный (на самом деле ничего ведь не случилось). — Просто давление резко поднялось. — Может, погода? — папа для вида пил из давно пустой чашки. — Знаешь, такое часто случается в жаркое время. Сегодня у нас в холле какая-то женщина упала в обморок, пришлось, конечно, вызывать скорую. Суматоха поднялась… Я просто хочу сказать, что в этом нет ничего страшного, Джимми. Открой окно в комнате и ложись спать. Отец вышел, за ним на цыпочках вышла мама. Эмили ещё немного посидела рядом со мной, а потом взяла мою ладонь и вывела меня из ванной. Она довёла меня до моей комнаты с настежь открытой дверью, но я даже ещё не успел испугаться, что она увидит на полу кучу бумаг, как Эмили поскакала на второй этаж. Я снова запер комнату. Я снова стал к окну. У меня пропало всякое желание распечатывать второй конверт, потому что если эти письма не от моего брата, то все это теряет смысл. Я прибрал в комнате, а после того, как в доме всё затихло, все двери закрылись и щелкнули выключатели света, я пробрался в комнату брата на второй этаж, больше не боясь темноты и тишины. Я положил все тетради и блокноты на место, руководствуясь фотографией на телефоне, а затем, включив лишь настольную лампу, чтобы свет не просачивался через промежуток между дверью и полом, начал вглядываться в каждую деталь в его комнате, чего раньше никогда не делал. Вот его коллекция комиксов в коробке из-под старого телевизора 2003 года выпуска, стоящая под письменным столом вместе со старыми кроссовками и давно не работающим ноутбуком. Над столом ярким пятном — рисунок годовалой Эмили, на котором она пыталась изобразить розового бегемота, а получилось лишь большое розовое пятно (под «бегемотом» — буква Э и цифры 2 0 1 0), а на самом столе его любимые книги в одинаковых серых обложках, которые он сделал сам. Я касаюсь Сартра, Стенбейка, Уайлда, авторов, которых он не разрешал мне читать, книги, которые он не давал мне даже пролистать, как будто именно в этом тираже, именно за этими серыми гладкими обложками скрылось что-то личное, никому не знакомое, собственное горькое одиночество, большие мысли, выраженные маленькими буквами. Рядом с книгами — ноутбук, который ему подарили на Рождество, учебники за одиннадцатый класс, парочка за двенадцатый, все те же тетради в ярких обложках, ручки с погрызанными колпачками и не заточенные карандаши. Я усмехнулся — он любил порядок, но хаотичный, какой-то особенный. Он не разрешал маме убирать в его комнате, чтобы она не переставляла здесь ни одну вещь. Он не разрешал здесь трогать что-то без его разрешения, чтобы проследить, что именно ты берёшь и откуда. Мой взгляд, когда я оглядывал комнату, случайно упал на зеркало, висящее над комодом, а в отражении — полка с грамотами и наградами (за достижения в учебе, за помощь в волонтерском центре, за вклад в развитие школы). Я вздохнул — ничего, чего бы я не знал о нем, не попадалось мне на глаза. Мой брат всегда был рядом, вот он, открытая книга, у которой вырвано несколько страниц его воспоминаний, которыми он никогда со мной не делился, потому что боялся что-то нарушить и сломать, воспоминания, связанные со мной и нашим отцом, играющим со своими детьми, как с оловянными солдатиками из ТойсАрАс**. Я сел на мягкий ковёр и провёл по нему ладонью. Я часто приходил сюда, будучи десятилетним ребёнком, ложился на солнце и слушал вместе с братом, примостившимся на кровати, его музыку — что-то из The Cure или Pearl Jam. Одной из его любимых песен последней группы была песня со строчками: «О, и непонятные мысли кружатся у меня в голове, и я сам начинаю кружиться, я кружусь так быстро, что солнце куда-то пропадает…»*** и про картины, залитые черным. Ему тогда было четырнадцать, он постоянно слушал эту песню, и даже закрасил одну из маминых любимых картин, которая висела в прихожей напротив двери, чёрной гуашью, получился прямоугольник Малевича. Ему тогда сильно попало; пришлось даже вызывать знакомого врача, чтобы тот привёл Джастина в чувства. Песню он слушать не перестал, а ту картину повесил себе на стену, позже заменив её плакатом «¡No pasáran!» и убрав черный прямоугольник в свой серый шкаф. Джастин любил издеваться над родителями столько, сколько я себя помню, но не потому, что не любил их (очень любил), а потому что не мог жить без чувства сопротивления. Его ведь заперли в подвале, когда ему было одиннадцать лет, его детство разрушили. Он сам по себе был одинок, особенно после моего рождения, потому что из-за моей болезни родители уделяли все время мне, ему ничего не доставалось. Лучшие игрушки — мне, лучшая еда — мне, сладости, прогулки, прихоти. Я рос избалованным, потому что с меня не сводили глаз. Я падал и разбивал коленки, а кровь не останавливалась. Я резался бумагой, когда рисовал, а кровь не останавливалась. Мама была со мной 24/7, а рядом с Джастином был только он сам. Я понимаю теперь его тогдашнюю ненависть, понимаю, почему ему хотелось меня бить, чтобы увидеть, сколько во мне есть крови, чтобы увидеть, как мне больно, когда мамы нет рядом. Я постоянно был в синяках из-за своей болезни, малейший удар — на мне уже синяя точка, а Джастина это забавляло. Его учили за мной присматривать, а он пользовался этим и вымещал на мне всю злость. Он и поэтому родителям любил перечить. Он часто говорил: «Вы упустили момент воспитания, так чего хотите от меня сейчас?» Но так было не всегда. Точнее, он не всегда был таким злым и угрюмым, не кричал на всех, не сбегал, не запирался в своей комнате. Наоборот, он всегда помогал родителям, а после случая с подвалом он, хоть и был обижен на отца, но никогда от него не отказывался, как и от меня. Мне было семь, а ему одиннадцать, и он начал брать меня с собой всюду, куда шёл. К своим друзьям, на речку, в гости, в места нашего города, где я никогда не был. И вся боль, вся моя обида на него за синяки и плохие слова улетучилась. Я был слишком маленьким, чтобы долго обижаться. И все эти шесть лет мы были с ним вместе, иногда ругаясь, надоедая друг другу, издеваясь над родителями, мы были рядом. До момента, как он исчез. И вот я уже лежу в его серой комнате на его кровати, утыкаюсь носом в подушку, из которой уже выветрился его запах, считаю блики на стенах, смотрю на гитару, стоящую в углу, на которой он так и не научился играть, и мечтаю, чтобы в эту секунду он оказался в дверях. Чтобы он сказал: «ну, как дела, Снуппи?» Он почему-то так называл меня, когда у него было хорошее настроение, а я не мог допытаться, почему Снуппи. Снуп Дог? Из-за этого? Он ведь никогда его не слушал. Я лежал на его кровати, а на электронных часах мигало 00:00. Семнадцатое августа. Мой день рождения. И мне семнадцать лет. Как было ему, когда он исчез. Накануне, двадцатого мая, в десять часов вечера Джастин зашёл в мою комнату, перед этим постучав в дверь. Я сидел тогда на своей кровати в позе йога и доделывал презентацию к научной работе, которую мы с Джинни должны были сдавать через два дня, так что я не обратил на брата никакого внимания. Он постоял тогда в проходе, засунув руки в карманы, и долго разглядывал мою комнату. — Тебе что-то нужно? — пробурчал я с карандашом в зубах. — Нет, — ответил он. — Просто зашёл пожелать тебе спокойной ночи. Мы постоянно прощались друг с другом перед сном, поэтому у меня не вызвало это никаких подозрений. Хотя Джастин всегда врывался ко мне без стука, всегда падал на кровать или в кресло-мешок и доставал меня расспросами, как прошёл мой день и осмелился ли я признаться Джинни в своей детской любви. В тот вечер он ничего у меня не спросил, он даже не переступил порог комнаты. Через пару минут я поднял на него взгляд, высунул карандаш изо рта и спросил: — Что-то не так, Бибер? Он пожал плечами. Он был в футболке с тем мультяшным героем, которую носил лет с пятнадцати. — Ты же сейчас расплачешься, — пошутил я. На самом деле, это он всегда говорил мне: «смотри-ка, ты же сейчас расплачешься, девчонка!» Это он меня так дразнил в детстве, и я действительно плакал из-за нового синяка. — Спокойной ночи, Джим, — и он закрыл за собой дверь. Это были его последние слова. Это был последний раз, когда я видел его грустное худое лицо и красные белки глаз. Наверное, это была та точка невозврата, до которой он дошёл. Все они думают, что его убили. Все они говорят, что его могли схватить в плен и держать там, пока его не убьют или он не убьет себя сам. На это есть несколько причин: 1. он ничего с собой не взял (ни денег, ни телефон, ни нужных вещей), он ушёл на пробежку, чем занимался каждое утро — в спортивных штанах и обычной футболке; 2. Он написал Роуз, что им нужно будет встретиться этим вечером, поехать в кино, потому что вышли новые «Пираты Карибского моря»; 3. Вечером он сказал маме, что уйдёт на пробежку рано утром и обязательно вернётся к завтраку, потому что им надо опробовать вафельницу, которую они купили на днях; 4. В его расписании на 23 мая было отмечено синим фломастером: «забрать Эмили и Джима за город»; 5. Он пообещал отцу съездить в обед в автосервис; 6. Трой зашёл после обеда и спросил, где Джастин, потому что он должен был забрать его и отвезти в кино вместе с Роуз; 7. Он никогда и никуда не сбегал, какой бы ужасной не была его обида, он не скрывался от неё. В тот день, двадцать первого мая, я проснулся позднее всех, потому что до четырёх утра разговаривал с Джинни по фейстайму. В доме уже было шумно: двухлетняя Эмили танцевала в гостиной под песню Бритни Спирс, звучащей с экрана телевизора, отец снимал это на новенькую видео-камеру и тоже подпевал, а мама работала в саду, то и дело забегая в дом помыть руки. Я вышел из комнаты, натягивая футболку, а она пробежала мимо меня к кладовке и крикнула на ходу: «собери грязные вещи свои и брата и отнеси в стирку». Я, сонный и поражённый невероятным шумом, стучащим по вискам, взял из ванной комнаты корзину для стирки, собрал сначала свои вещи, а затем поднялся наверх. Я постучал. По времени, а было двенадцать дня, Джастин уже должен был быть дома, но на стук мне не ответил, так что я просто повернул ручку. Брата внутри, конечно, не было, но зато я увидел эту гору одежды на кровати, обёртки от конфет на столе, пластмассовые бутылки из-под колы, вырванные из тетрадок листы, валяющиеся на столе, и немного ужаснулся. Его телефон стоял на зарядке, и в ту секунду, как я искал корзинку с его одеждой для стирки, пришла смс от Роуз. Я, конечно, подсмотрел:Жду вас с Троем в шесть.
— Куда-то идут и без меня, — я тогда сказал это вслух. — Вот как. Корзина с одеждой стояла у окна, и я, как прачка из девятнадцатого века, схватил её и держал подмышкой. Точно помню, что майка с мультяшкой лежала сверху. Дверь я не закрыл, потому что руки у меня были заняты — она осталась качаться на ветру. Через полчаса мама позвала нас на ланч, а папа, посмотрев на часы, удивился, где Джастин, потому что обещал заехать в автосервис. — Наверное, он с Троем и Роуз, — сказал я, жуя сэндвич. — Он что, поехал гулять весь потный? — мама поставила одну руку в бок, оглядывая круглый кухонный стол и пытаясь вспомнить, все ли она поставила на него, что хотела. — А он не возвращался после пробежки? — ещё больше сердился отец, а затем расслабился, когда банка детского питания открылась со щелчком. — Я не замечала, — мама выключила чайник. — А я вообще только проснулся. Я взглянул в окно на соседний дом, который был засвечен тёплым весенним солнцем, и на дорогу, ожидая увидеть там запыхавшегося Джастина, опаздывающего к ланчу. — Тебе, Джеймс, пора перестать так поздно ложиться спать, — папа протянул ложку Эмили, которая радостно била ногами по своему детскому высокому стулу. — А вам пора отучить её от такой еды, — и я набил рот ветчиной. — У тебя давление, Джеймс! Сколько раз мне ещё отстирывать твои футболки от крови? — мама тоже стала вдруг строгой. — Мне страшно на это смотреть! Я усмехнулся. В гостиной был включён музыкальный канал, на улице кто-то ездил на велосипедах и гудел, Эмили умоляла папу дать ей шоколадного молока, а мама начала мыть посуду. Джастин не вернулся даже к концу ланча. В два часа дня я положил свой ноутбук и зарядку для него в свой рюкзак, взял велосипед из гаража и поехал в парк к ждущей меня там Джинни. Родители в это время собирались к своим друзьям вместе с Эмили, а по пути должны были заехать в тот самый автосервис, в который не заехал Джастин два часа назад. Я вернулся в восемь, к ужину, когда стол уже был накрыт и на нем стояло пять тарелок. Одна из них навсегда останется пустой. — Мы приехали около получаса назад и встретили Троя, — начал рассказывать папа, сортируя овощи в своей тарелке, за что заслужил странный взгляд от мамы, сидящей рядом. — Он спросил, где Джастин, потому что тот не отвечает на звонки. — Он фто, не пояфлялся дома? — Не говори с набитым ртом, — спокойно предупредила мама. — Конечно, появлялся, кто же ещё мог помять цветы, которые я только вынесла на крыльцо? Эмили захохотала. Позже мы выясним, что это она помяла те цветы. Она резко тыкнула вилкой в фасоль, и та попрыгала по столу. — Мы предположили, что Джастин уехал к Роуз, — продолжил папа, поймав сбежавшую фасолину. — Трой согласился, повеселел. Я попросил его передать Джастину, что он засранец, потому что так и не заехал в сервис. Эмили снова засмеялась. Наверное, её рассмешило слово «засранец». По её подбородку тёк морковный сок. — Ты видишь? — обратился ко мне отец, указав вилкой на ребёнка. — Это ты предложил перевести ее на нашу еду. И я тоже засмеялся, вытирая салфеткой лицо своей маленькой сестры. Мы ещё немного поговорили о нашем с Джинни проекте, о папиной машине, о маминых пациентах, о последнем году обучения Джастина в старшей школе, а потом они втроём сели в гостиной, а я ушёл в свою комнату. Когда я проходил мимо лестницы, то заглянул на второй этаж. Дверь в комнату Джастина осталась приоткрытой. Такой, какой я оставил её этим утром.От Джинни: Какие у тебя планы на завтрашний день? Вы: Не знаю. Ничего не хочется делать. От Джинни: Я могу прийти к тебе и мы просто…посмотрим какой-нибудь фильм? Съедим торт. Вы: Не знаю. Вы: Наверное, я хочу побыть один. От Джинни: Тебе нужна помощь? Вы: Не знаю. Я буду в порядке.
Я спрятал телефон обратно в карман джинс, успев взглянуть на время. Час ночи. Я уснул в кровати Джастина на целый час. Мне вдруг сделалось плохо — сердце бешено заколотило. Я понял, что мне нужно поделиться с кем-то своими чувствами, но с Джинни было нельзя — она никогда не поймёт моих переживаний по поводу Джастина, потому что она не знала его так хорошо, потому что если он и был с ней чертовски добрым и вежливым, она не сможет прочувствовать ту предельную степень тоски, которую я ощущал, думая о нем, лёжа на его аккуратно заправленной кровати. Что бы он сказал, узнав, что мама навела в его комнате порядок? Он бы был взбешён.Вы: Роуз, привет, это Джим. Завтра (точнее, уже сегодня) мне исполняется 17 лет. Я не буду устраивать вечеринку, но семейный ужин будет точно. Придёт Джинни, будут мои родители, Эмили. Я бы хотел видеть вас с Троем, раз уж вы приехали. Прости, что пишу тебе об этом так поздно. Я пойму, если не получится или вы не захотите прийти, но также я буду очень счастлив, если вас увижу.
На следующий день после его исчезновения, двадцать второго мая, мама зашла к нему в двенадцать часов дня, чтобы разбудить, но не нашла его в своей постели. Она увидела ту же кучу вещей, которую увидел я, тот же жуткий беспорядок, наводящий на мысль: «разве живущий тут человек находится в своём уме?» Как её удар не хватил, не знаю, но она промолчала, просто сказала, что Джастин опять ушёл. Мы выдохнули. Мы подумали, что он ночевал дома. И разъехались по своим делам. На третий день, двадцать третьего мая, мама снова зашла к нему, только на этот раз рано утром, чтобы занести вещи после стирки и сообщить, что они с Эмили уезжают к бабушке и дедушке загород, раз уж Джастин не соизволил подняться пораньше, как на свою дурацкую пробежку, и отвезти нас сам, как обещал. Но мама обнаружила всю ту же нетронутую кучу одежды, обёрток и бумаг, сваленную на кровать. Она позвала меня. Она крикнула: — Джимми! — очень ласково и очень громко, подбегая к моей комнате. Я лежал в кровати в наушниках, потому что уснул в них, болтая с Джинни, и они запутались у меня на шее, так что я никак не мог выбраться, а мама с каждым разом кричала все настойчивее. Когда она преодолела четырнадцать ступенек и три шага до моей двери, она совсем разозлилась. Она встала на пороге, скрестив руки на груди, и по-странному спокойно произнесла: — Где шляется твой брат? — Я не знаю, — я только выбрался из петли из наушников, и Джастин — последнее, о чем мне хотелось думать. — Он не ночевал дома. — Нет? — я сел и потёр глаза. — Я зашла вчера к нему в комнату, а там эта куча вещей…сегодня она лежит там же! — Куча… — я почесал затылок. — Мам, она лежит там с двадцать первого. Мама побелела. — Его не было два дня? — Видимо, нет… Я пожалел, что сказал об этом, потому что когда Джастин вернётся, он рассердится, что я его сдал. Но Джастин не вернулся. Он не ночевал следующую ночь и ещё и ещё. На шестой день мама позвонила в полицию. На седьмой день Роуз сидела в моей комнате и плакала, растирая тушь по щекам. На восьмой день опросили всех, кто в последний раз видел Джастина. На десятый — забрали его вещи. На одиннадцатый — Трой, Роуз и одноклассники Джастина развешивали его фотографии по всему городу. На четырнадцатый день полиция стала кружить у нашего дома. На тридцатый день у мамы не осталось слез. Потом о нем стали говорить в новостях, его лицо теперь я видел у каждого дома, слышал о нем на радио, листал посты о нем в фейсбук. Он был везде, только он был ненастоящим. А наш дом погрузился в тишину на некоторое время: сначала Эмили спрашивала, где Джастин, почему он не приходит поиграть, потом ей это надоело; мама перестала ставить пятую тарелку на стол, отец больше не читал про колледжи в журналах, Роуз и Трой перестали заходить к нам в гости. И наступило молчание. Мы слонялись по дому, как призраки, не завтракали вместе, разъезжались по своим делам. Мы даже не улыбались друг другу, вот настолько стены покрылись серой пленкой. Джастин исчез. И никто не мог его найти. Через год полиция сдалась. Нам сказали прямо: «есть несколько вариантов, что могло с ним произойти. Скорее всего, он сбежал сам, потому что тела его не нашли». Но они и не нашли мотивов для побега, они не нашли ничего, что могло бы оправдать его исчезновение. На второй год наша семья освободилась от этого тумана, хотя мама иногда засиживалась до самого утра у крыльца и смотрела на дорогу, ожидая, что покажется Джастин. Мы даже ходили на выпускной его класса, поздравили Роуз и Троя. Никто не сказал ни слова о Джастине, как будто он никогда не учился в этой школе. На третий год, когда отец хотел снова возобновить поиски, ему сказали: «можете считать его мертвым». В полиции каждому задержанному показывали фото Джастина и спрашивали, знают ли они о нем. Каждого долбанного маньяка или наркомана в целом штате спрашивали о Джастине. Но он просто исчез. На четвёртый год все стали считать, что его больше нет. Все вокруг были уверены, что его больше нет. Просто в один день мои родители перестали его ждать. Мы с Эмили выросли, теперь присматривать нужно было за нашим будущим. А как же будущее Джастина? Наверное, я никогда не смогу смириться с тем, что он растворился в том утреннем майском тумане, выйдя на пробежку, как делал каждое весеннее утро. Я никогда не приму факт, что мой старший брат может быть мертв. Я вернулся в свою комнату в четыре утра, когда розовые блики рассветного солнца поднимались по стене, проходя через узкие щелки жалюзей, делая тем самым мою комнату полосатой. Я открыл жалюзи и подставил лицо рассвету. На подоконнике лежал конверт, который я получил вчера вечером, открывать мне его не очень хотелось. Кто-то, конечно, мог ошибиться адресом, но меня пугало моё полное имя, выведенное на конверте. Д-ж-е-й-м-с. Никто меня так не зовёт, кроме матери, когда она чертовски зла, школьного директора или врача в регистратуре. Я повертел конверт в руках, помял все четыре угла и тяжело вздохнул — даже окно немного запотело. Клянусь, если в этом конверте будет такой же бред, что и в первом, я больше никогда не буду читать эти письма. Почему-то мне кажется, это не конец. Я ложусь в кровать, не раздевшись, потому что у меня совершенно нет сил. Я потерял достаточное количество крови, чтобы свалиться в обморок прямо в ванной комнате, пытаясь остановить этот поток, однако хорошо продержался. Я держу перед собой конверт и резко разрываю его. Опять один-единственный листок, сложенный пополам. И всего несколько строчек:«Сегодня я чувствую себя немного подавленным. Ты когда-нибудь чувствовал, что жизнь будто проходит мимо тебя? Даже хуже… Иногда я думаю, что мы с жизнью вообще идем в разных направлениях».
Я порвал это письмо. Я выкинул кусочки бумаги и дурацких букв на пол, отвернулся к стене и стал смотреть на бегущие по ней лучи. Как бы мне тоже хотелось просто исчезнуть.