***
Меня не разбудили с криком: «с днем рождения, Джимми!» и лопающимися шарами, и не то, что бы я мечтал об этом в 17 лет, но родители чудили такое каждый год, пока мне не исполнилось тринадцать. И здесь тоже есть некоторое влияние Джастина: после его исчезновения никому не хотелось ничего праздновать. Даже первое Рождество без него мы провели очень тихо за семейным ужином, а затем просто легли спать, даже не пожелав друг другу счастливого праздника. Сейчас, наверное, родители думают, что я слишком взрослый для таких вот сюрпризов. Они, конечно, правы. Я проснулся в тишине, в обрывках бумаги, которые, оказывается, остались на постели, а не улетели на пол, и солнце было слишком жарким, так что выталкивало меня наружу, в новый день.Роуз: Мы придём! Мы точно придём!
Я стряхнул бумагу на пол, заправил кровать и тихо выбрался из комнаты в душ, чтобы мама не увидела, что я спал в заляпанной кровью майке, иначе не будет мне никакого дня рождения. На кухне уже было шумно, когда я вышел из ванной. Мама разливала сок по стаканам, отец перелистывал страницы своего любимого научного журнала, а Эмили в пижаме с подсолнухами считала вслух, через сколько секунд нужно перевернуть блинчики на сковородке. Я вытер волосы полотенцем и выбрался в коридор. Они сразу меня заметили; мама хлопнула в ладоши и прислонила их к груди. Она так ярко улыбнулась, что я сначала испугался. Давно она так не улыбалась. Папа тоже отвлёкся от журнала, поднялся со своего любимого места (спиной к холодильнику и плите) и протянул ко мне руки. Эмили же, будучи в своём обычном настроении, даже не обернулась, но уши навострила. — Моему мальчику уже семнадцать! — мама зачем-то качалась на месте. Интересно, она то же самое сказала Джастину первого марта четыре года назад? И что она чувствует сейчас, когда её второй сын достиг такого же возраста, что и без вести пропавший первый, старший, долгожданный ребёнок? Папа обнял меня и пригладил мои волосы. — Устроим сегодня праздничный ужин? Он все ещё стоял, окутанный утренним светом, пока меня обнимала и целовала мама в обе щеки и лоб и нос и макушку, и ждал ответа. Я смотрел на его раскрытый журнал о космосе. Я вдруг вспомнил. За неделю до того, как Джастин исчез, мы лежали с ним на заднем дворе нашего дома и смотрели в синее небо, заляпанное белыми точками звёзд, и о чем-то молчали. Тишину нарушил Джастин: — Почему упал Челленджер? Он мог тогда спросить меня о чем угодно: о моей самой страшной тайне, о моем любимом стихотворении или ужасном страхе. Он мог бы рассказать мне, о чем так много молчит и как он живёт под одной крышей с человеком, который однажды морил его голодом в темном подвале. Но он спросил меня про космический корабль. — Чего? — я помню, что усмехнулся. — Ты меня проверяешь? Неисправность ускорителя, вот почему. — Они всей страной следили за тем, как корабль взрывается, и думали, что это просто отцепляются ускорители. Люди в это время умирали. Там, в этом небе. Прямо над нами. Я нахмурился. Я посмотрел в это небо. Никто там не умирал. — Почему ты говоришь об этом? Джастин жмет плечами. Он и сам не знает. — Неужели наша жизнь может быть таким ничтожеством? Все меняется за одну секунду. Смотри, — он вытягивает руку и тыкает в темноту. — Звезда падает. — Нужно загадать желание? — Зачем загадывать желание мертвому метеориту? Давай лучше подумаем, что момент, который мы проживаем прямо сейчас, однажды станет очень приятной историей, которую ты захочешь рассказать кому-нибудь. И ведь никто не поймёт этих эмоций, что мы сейчас с тобой испытываем. Что ты чувствуешь, а? Сейчас. — Неловкость, — засмеялся я. — Чувствую, что всю жизнь загадывал желания мертвым метеоритам. Наверное поэтому они не сбывались. Господи, — я стукнул ладонью себе по лбу. — Ну почему ты не сказал мне об этом раньше? — Надо было тебя морально подготовить, — он тоже засмеялся. — Хочешь скажу тебе ещё кое-что? Ты можешь загадывать желание, когда захочешь. И ещё — скоро этот момент закончится, поэтому насладись этим небом и моей прекрасной компанией. Я улыбнулся. Джастин улыбнулся мне в ответ. Уже и не помню, что вывело нас, домоседов, на улицу, но мы тогда там и уснули, сил вставать с травы почему-то не было. Проснулись мы мокрые от росы под крик мамы. Но ночью, окутанный сонной дымкой, я чувствовал себя действительно по-другому, будто что-то могло измениться во мне в ту ночь. Свои желания падающим звёздам я больше не отдавал. А загадывал их просто так. И они сбывались. Только одно никак не сбудется — возвращение моего брата. Ничего мне не помогает. Уже четыре года. — Ужин — это отличная идея, правда, Джимми? — кивала мама смотря на меня, пытаясь заразить своим на удивление прекрасным настроением. — Я пригласил Троя и Роуз, — сказал я, почему-то смотря в пол. Мама и папа затихли, переваривая информацию. Они уже давно не слышали эти два имени. Представляю, как однажды Джастин тоже им такое говорил: «я позвал Троя и Роуз, вы ведь не против?» И они всегда соглашались. Первой неловкую тишину нарушила Эмили, повернувшаяся к нам со сковородкой в руках. — А кто это? Родители переглянулись. Мама тут же схватила дымящуюся сковородку и стала раскладывать блины по тарелкам, а папа сел обратно за стол и снова стал листать свой журнал. — Это хорошие друзья семьи, — пробурчал он. — Это друзья Джастина, — я отодвинул стул. — Они были его лучшими друзьями. Эмили в эту секунду обогнула стол и обняла меня за шею. Тёплым носом она уткнулась в мою небритую щеку. — С днём твоего появления на свет, б-ат. — Бат? — нахмурился отец. — Эмили, у тебя разве язык не поворачивается? — Нет, — она улыбнулась и села рядом со мной. — Так что насчёт них? — я взял от мамы вилку и ножик, при этом взглянув на неё, потерянную. — Вы не против? — Нет, — ответила она растерянно, постоянно поглядывая на отца, будто прося о помощи. — Мы будем рады их видеть. Конечно, они будут рады. Конечно будут. Им о многом стоит поговорить. Я смотрю через плечо отца в окно, выходящее на дом старика Ирвинга, к которому мы всегда прибегали после уроков, и он поил нас холодным шоколадным молоком и выдумывал всякие истории, иногда читал, иногда спал, пока мы рассматривали чучела животных, висящие на его стенах. Я уже давно не видел Ирвинга, его жена сказала, что он сдал, хотя иногда все же выходит на работу. Работал он почтальоном. Он просто обожал это дело. И охоту. И холодное шоколадное молоко. — Сегодня понедельник, — сообщил нам отец. — Новый выпуск, вот что, — добавил он после наших вопросительных взглядов. Меня будто ударило током. Вот так, как если бы к сидушке стула был прикреплён шокер, и управлял бы им отец. — Я заберу! — у меня даже стакан с соком дрожал в руках. — Ладно, — нахмурился отец. — Если тебе так не терпится, почту принесут через… — он выглянул в коридор, не вставая со стула, чтобы взглянуть на часы. — Через 10 минут. О, это были, пожалуй, самые длинные десять минут в моей жизни. Я быстро съел блины под любопытным, что-то как всегда подозревающим взглядом Эмили и стал вслушиваться в шум улицы. Мама каждое летнее утро открывала дверь на задний двор, откуда слышался соседский смех, ветер, запутавшийся в листьях деревьев, чьи-то разговоры, еле уловимый запах гриля. Я надеялся, что смогу услышать проходящего мимо почтальона, открывающего скрипучую дверцу почтового ящика, шелестящего журналами, бумажками и конвертом, предназначенном одному лишь мне. И когда я услышал голос соседки, обсуждающей новую газету, я пулей вылетел из дома под крик мамы и хохот Эмили. Оказалось, почтальон ещё стоял через дорогу, у дома Троя. Он поставил посылку у их двери, которую в ту же секунду открыл лучший друг моего брата. Я удивился. Моя ладонь лежала на почтовом ящике, а Трой, ещё не заметивший меня, расписывался в отчете о доставке. Затем почтальон, поправив свою сумку, спустился к дороге, а Трой поднял на меня взгляд. Я улыбнулся ему. И Трой улыбнулся мне. — С днём рождения, Джимми! — крикнул он. — Что хочешь в подарок? Конечно, Роуз уже успела сообщить ему о моем приглашении. — Ничего, — я наблюдал за почтальоном, переходящим дорогу к моему дому. — Просто приходите, ладно? — Конечно, — прикрикнул Трой. — Увидимся вечером! Он закрыл за собой дверь, и я подумал, что это какой-то странный Трой, не тот, который вчера следил за мной. Этот Трой меня не пугает. Он, в общем-то, был довольно добрым и весёлым, когда тусовался с Джастином. Помню, что они постоянно смеялись с любого слова. Однажды папа подумал, что они курят травку у нас в гараже, но они просто были такими — им всегда было хорошо в присутствии друг друга. Джастин мастерски сумел окружить себя верными, как Трой, и любящими, как Роуз, людьми. Он умел разбираться в человеке, копаться в его душе. Ему просто доверяли свои самые страшные секреты, поэтому если кто-то в школе хотел узнать что-то про определенного человека, то шёл к Джастину, который, конечно, никогда и никому ничего не выдавал. Иногда он делился этими тайнами со мной, потому что ему было трудно копить в себе чужое, и он постоянно злился за эту его профессию психолога. Он говорил: «я направлю их к нашей матери, пусть сама разбирается». Но Джастин так никому и не научился отказывать. Именно он познакомил меня с Ирвингом, нашим соседом. История была такова: семилетний Джастин, сбежавший от ругательств отца, перелез через забор и попал в сад соседа, полный яблонь и вишни, так что он, сердитый и обиженный, решил отомстить отцу, объев пол дерева. Непонятно, как это могло навредить отцу, потому что вряд ли бы Ирвинг подумал, что это он своровал его фрукты, но и Джастину тоже не сильно попало — старик поймал его, когда он лез обратно. Он поднял Джастина над землей за его капюшон и немного потряс. Джастин, уже тогда будучи очень непослушным и наглым, смотрел на старика исподлобья и совсем не принимал участия в разговоре. Ирвинг опустил его на землю, когда понял, что ничего он не добьется от этого ребенка, и заставил есть все сворованные яблоки сразу. Джастин не послушал, но тогда Ирвинг пригрозил отцу, и, видимо, отец был угрозой серьезней, чем двадцать одно яблоко, и ребенок начал их есть. Кислые, твердые яблоки. С тех пор он их ненавидел. Он познакомил меня с Ирвингом, когда в очередной раз ушел к нему после ссоры с родителями, а я навязался следом. Я сказал: «я не отпущу тебя», а он засмеялся и разрешил идти вместе с ним. Мы были желанными гостями, а когда Ирвингу стало совсем плохо, он перестал нас пускать. Он сказал жене, что больше не хочет нас видеть, а она по секрету выдала, что, на самом деле, он не хочет, чтобы мы видели его таким слабым и болезненным. Последний раз, когда Ирвинг виделся с Джастином, пришелся на пятнадцатое мая, за шесть дней до его исчезновения. Я не знаю, о чем они говорили, меня тогда с ними не было, а Ирвинг так и не рассказал мне об этой беседе, даже когда я начал умолять, разрыдавшись. Одно время мне казалось, что старик — единственный человек, знающий о том, куда делся Джастин, но потом я откинул эту мысль. Ирвинг был так же сильно опечален его исчезновением, как и наша семья. Я редко к нему заходил, но метко — оставался даже с ночевкой. И мы много говорили обо мне и об Ирвинге и обо всем, что нас интересовало, но редко — о Джастине. Как будто не хотели, чтобы его имя зависло над нами и давило на наши головы. Как будто нам было больно, что когда-то Джастин являлся частью наших жизней, а потом так же резко оторвал себя от нас, оставив огромный шрам, который нельзя было залепить пластырем и замазать мазью. Я стучал пальцем по крышке почтового ящика, я думал об Ирвинге, смотря на окно его комнаты, плотно занавешенное шторой. Вдруг дверь дома открылась, и на порог вышла его жена — Агата. Она заметила меня и приветливо махнула мне ладонью. — Как поживаешь, Джимми? — Всё в порядке! — прикрикнул я. — А ты как? Как дела у Ирвинга? — О, он всё еще ворчит. — она пересекла дорожку от дома к своему почтовому ящику. Почтальон, молодой парень, видимо, новенький, рылся в сумке прямо передо мной. Лицо его мне показалось довольно знакомым. Как будто я уже видел где-то эту рыжую солому, торчащую из-под форменной кепки, и веснушки, рассыпанные по лицу. — У меня сегодня день рождения, — говорю я Агате, подходящей ко мне. От неё пахнет овсяным печеньем. — Поздравляю, — бурчит почтальон. Агата треплет меня за щёку. — Я приготовлю тебе торт, договорились? Заходи на днях, — она обняла меня, а я похлопал её по спине. — Ирвинг чувствует себя не очень хорошо, но если сможешь, обязательно заглядывай на неделе. Она обернулась и обеспокоенно взглянула на окно, завешенное шторой. Почтальон протянул ей какой-то журнал и коричневый бумажный пакет, в котором обычно доставляют важные документы. — Я так рада, что у тебя всё хорошо. Она ушла, оставив меня наедине с почтальоном и сладковатым запахом корицы, кучей воспоминаний и тоской где-то под ребрами. Я взглянул на этого молодого парня, он был чуть старше меня, возможно, возраста Джастина, и когда я об этом подумал, он сразу же сказал: — Я учился в школе с твоим братом. Вот как. — Ты Джеймс, верно? — Да, не самое сложное имя, чтобы запомнить, — вредничал я, ожидая, когда он протянет мне конверт. Солнце палило так, что я готов был расплавиться прямо на этом асфальте и стать удобрением для маминых ботанических тюльпанов и герани — Если хочешь знать мое мнение, я не думаю, что он мог сбежать сам. — Я не хочу знать твое мнение. Не знаю, почему вдруг так разозлился. Наверное потому что мне скорее хотелось избавиться от этого человека и получить то, что я так жду. Наверное потому что Джастин для него — это действительно всего лишь имя в выпускном альбоме. — У нас с ним была общая история и мы вместе ходили на плавание одно время, — парень избегает моего взгляда и смотрит на мамины цветы, рассаженные вдоль дорожки из гравия, ведущей к крыльцу нашего дома. — Он был очень хорошим человеком. — Я знаю. — И он бы никогда не оставил свою жизнь. Но он оставил. Вот так просто. Я вдруг начал злиться на Джастина за то, что он так легко оставил всё это — свой телефон и свои деньги, свои вещи и книги, меня, Эмили и маму с папой. Я разозлился, потому что мой брат однажды подумал, что он больше не может принадлежать этому миру и не спросил об этом нас, людей, которые были счастливы, что он в этом мире когда-то существовал. — Я просто хочу…забрать…почту, — я переминаюсь с ноги на ногу, а слова булькают в горле, смешиваются с душной августовской пылью, и я начинаю задыхаться. — Я просто…отдай мне письма, ладно? Он держал их наготове. Вот в его руке папины журналы «Новая наука» и «Популярная наука» в ярких обложках, вот листовки из новой закусочной, штраф за превышение скорости (мой) и поздравительная открытка, наверное, от кого-то из родственников. Почтальон протягивает мне эту тонкую кипу и застегивает свою сумку. — Это всё? — я приподнимаю брови от удивления. — Да, — уверенно кивает он. — Прости, если я что-то не так… — Ты уверен, что больше ничего нет? Ну же, Чарли Браун, думал я, почему ты так быстро исчез? — Да, Джеймс, это всё, — он поправляет свою кепку с синей надписью: «Почтовая служба». — Ещё раз с днем рождения! Он уходит к соседнему дому, оставив меня в полной растерянности. Я выругался. Я пнул почтовый ящик и поплелся к дому терпеть счастливые лица, празднующие день, который я абсолютно ненавижу.***
Отец радуется новым журналам, как будто ему пять лет и он только что получил на Рождество комикс с Человеком-пауком. Потому что я знаю, каково это — так радоваться. Человек-паук был моим любимым суперменом. Такой комикс, подаренный мне родителями, Джастин порвал через несколько дней — я еще не успел дочитать до середины. Помню, что не разговаривал тогда с ним целых два месяца, считал его предателем. Потом Трой купил мне новый комикс, и я совсем забыл, что такое обида. Первое воспоминание о Трое у меня было довольно мутное. Однажды Джастин просто привел его к нам домой и сказал: «Мы ходим вместе на плавание», а потом увел его к себе в комнату, откуда минутами позже доносился смех и отрывки песен Radiohead. Занятия плавания они вместе с Троем бросили через полгода, им просто надоело, и начали заниматься сами — бегать по утрам, часами зависать на спортплощадке, а потом и это дело закончили. Но с Троем никогда они так и не расставались. А вот с Роуз они расставались часто. Я отлично помню, как Джастин возвращался поздно домой и обязательно хлопал входной дверью, заставляя нас подскакивать в своих кроватях (в особенности меня, боящегося темноты и живущего на первом этаже), так он давал нам знак, что в ближайшее время его лучше не трогать — у него снова разбито сердце. Сердце Роуз разбивала ему часто, хотя бы потому, что была очень красива и все на неё заглядывались, что, конечно, абсолютно ничего не значило для неё, а вот для Джастина — многое. Он сходил с ума иногда от этой сильной ревности и любви и всегда стоял на краю того, чтобы всё закончить. В ноябре, за полгода до его исчезновения, он сказал мне: «я расстанусь с ней завтра», но так и не расстался. Он не расстанется с ней до самого конца, потому что не сможет найти в себе силы признаться: «Роуз, я сбежал от этой жизни» или потому что ему не дадут возможности сказать: «Роуз, я в опасности, но я всё еще тебя люблю». Или по ряду других причин, которые мы никогда не узнаем, которые останутся лишь в голове Джастина. У него было всего двое друзей — Трой и Роуз, куча знакомых в школе, с плавания, из автосервиса, в котором он часто проводил свое время в последние месяцы. Он не был одинок: вокруг него всегда были толпы народу, желающие послушать его приятный тембр, посмеяться над его шутками, погрустить над старыми воспоминаниями. Но ему некуда было бежать. Он был окружен этой толпой, давящими взглядами этого города, и если бы он сбежал — кто-то бы заметил, кто-то бы поднял тревогу, его бы кто-то сдал. Но никто не проронил ни слова. Все плакали в годовщину его исчезновения, но никто ничего не сказал. Я смотрю на себя в зеркало семнадцатого августа две тысячи пятнадцатого года и пытаюсь найти в этом опухшем лице, в этих красных, уставших глазах хоть каплю схожести с моим братом, которого я больше никогда в своей жизни не увижу. Я поправляю галстук, я провожу ладонью по лицу, задевая еле видный шрам на скуле, который мне оставил задира из школы, лохмачу темно-русые волосы и не могу понять, почему мне так грустно в мой семнадцатый день рождения. Почему мне не хочется смеяться, провожать взглядом закат, обнимать своих друзей и родителей, хотя бы сделать вид, что я счастлив? Мне ничего не хочется. И в этом тусклом белом свете лампочки мне кажется, что выгляжу я старее, что вдруг мое лицо затягивают морщины, а волосы седеют, глаза становятся выпученными, а губы сухими, будто я не пил уже несколько дней. И этот мой внешний облик отражает мой внутренний. Старый, сухой, чертовски одинокий человек, касающийся длинными пальцами своего отражения в зеркале. Я чувствую тоску. Я затягиваю галстук сильнее. Когда мне было десять лет, нам в школе задали написать доклад про своего героя. Сначала я хотел написать про Человека-паука, а потом подумал, что ничего он хорошего для меня, в общем-то, не сделал, однажды этот Человек-паук даже поссорил меня с моим братом, так что пусть катится к черту. И я решил написать про Джастина, потому что накануне этого один из моих одноклассников во время перемены подошел ко мне с острым камнем в руке и порезал мою щеку — не знаю, почему, он никогда не объяснял мне причину. Кровь, конечно, не останавливалась, у детей началась паника (у меня, конечно, тоже), и в итоге я потерял сознание, а пришел в себя — уже в больнице. Мне сделали переливание крови, и я лежал, раскинув руки в стороны, потому что они ужасно болели, а Джастин держал меня за одну из рук и массировал мои пальцы. Он сказал: — Я разобрался с твоим обидчиком. А я совсем не понимал, о чем он говорил, я почти не чувствовал своего тела. И тут же уснул. Ему было четырнадцать и ему запрещалось оставаться со мной в палате на ночь, и я долго плакал, когда он уходил. И я написал об этом в докладе. Без последней строчки, конечно. Сейчас моя болезнь почти не мешает мне жить — разве что кровь носом идет и синяков на теле много, но благодаря уколам мне безопаснее. Я даже перестал бояться своей крови. Я, наверное, даже больше не нуждаюсь в защите своего брата. Я, наверное, просто нуждаюсь в своем брате.***
У меня запотели ладони, да так, что мне было даже стыдно взять Джинни за руку, хотя мы встречались уже восемь месяцев и двенадцать дней, и я не стеснялся её от слова совсем, потому что до этого мы и дружили с самого детства, а я всё равно не мог взять её за руку. Мне было ужасно жарко, как будто меня замотали в горячий плед, как будто в доме закрыли все окна и двери, разожгли камин и оставили меня задыхаться черным дымом — я чувствовал его в своем горле (закашлялся). И всё это произошло, когда я увидел Роуз и Троя, входящих в гостиную, с улыбками на лицах, причесанных, празднично одетых, румяных. Я посмотрел через плечо Троя; я пытался найти там своего брата. Мне вдруг стало совсем невозможно находиться в одном помещении с людьми, без которых не обходился Джастин, как будто он шел с ними в комплекте (или они с ним). Роуз чмокнула меня в щеку и оставила на ней след красной помады. Трой обнял меня и постучал ладонью между лопаток. Я снова закашлялся, избавляясь от остатков черного дыма в легких. — Черт, как же ты повзрослел! — улыбнулся он, говоря мне, но смотря на моих родителей. Они поздоровались и с ними, и с Эмили, и с Джинни. Но ни в ком из них я не заметил никакого смущения, страха, ничего из того, что я чувствовал. Чего-то не хватало. Или что-то здесь было лишним. Я в миллионный раз пожалел, что пригласил Роуз и Троя. Мы сидели за столом, накрытом на заднем дворе, вдыхали запах мяса, жарящегося на гриле, пили холодный лимонад (мы с Эмили и Джинни) и красное сухое вино (все остальные), стучали вилками по тарелкам и иногда говорили о чем-то незначительном. Вроде этого: — Вы ведь уже думали о колледже? — спросил нас с Джинни Трой, дожевавший лист салата. — В вашем возрасте это было моей главной проблемой. Он говорит «в вашем возрасте», как будто ему сорок лет, но ему лишь двадцать один и всего четыре с половиной года назад он ловил ящериц на дорожке у нашего дома и разрезал их пластмассовым ножичком. Трой всегда мечтал стать хирургом. Сейчас он работает администратором в одном из отелей в столичном городе нашего штата. Еще мы говорим об этом: — Никогда не любил сухое, — папа делает глоток вина. Или: — Нет, во Франции едят не только улиток и лягушек, Эмили, — улыбалась Роуз своими белыми ровными зубами, с которыми могла бы рекламировать зубную пасту. — Тебе бы там понравилось. — Почему? — спросила Эмили, ковыряя вилкой в пюре. — Я не выношу Ф-анцию, потому что суть их языка заключается в п-оизношении буквы, кото-ую я недолюбливаю. Трой подавился вином. — Тяжело общаться с людьми, в чьих именах есть эта буква, — она бросила взгляд на Троя и Роуз, сидевших напротив. Я засмеялся. — А у меня есть тост! — внезапно вскочил отец. Он был напротив меня и смотрел прямо на меня. Вообще все смотрели на меня, а я ещё больше смутился. Мама зачем-то положила ладонь мне на плечо, в другой она держала ножку бокала. Эмили ковыряла своё пюре. Над столом летала бабочка с белыми большими крыльями, то и дело присаживаясь на ободок чьего-то стакана. Было душно и почему-то грустно. — Я невероятно горд быть отцом такого потрясающего ребенка, — произносит папа, а на его лбу выступают капельки пота. Я пытаюсь вспомнить, какие слова он говорил Джастину на его семнадцатилетие и понимаю, что он с мамой и Эмили уехал за город, оставив дом нам с Джастином в полном распоряжении. Я помню, какой это был ад, кто-то даже вызвал полицию. Помню, что мне было двенадцать, а какие-то ребята из класса Джастина заставили меня выпить три шота, так что я провалялся на диване и подпевал всем песням Аббы, которые кто-то включал в шутку. Помню, что Джастин и Трой тащили меня наверх под аплодисменты полупьяных подростков, и я уснул в комнате родителей и не выходил из неё до самого утра, потому что боялся темноты, но наблюдал за всем из окна. За тем, как подростки выбегают на улицу в панике, за тем, как к нашему дому подъезжает полицейская машина, озаряя красно-синими огнями пол-улицы. За тем, как Джастин, засунув руки в карманы джинс, стоит в полном одиночестве и смотрит в темное, бесконечное небо. — Я знаю, как иногда тебе бывает сложно, Джеймс, но ты всегда стараешься с этим справиться и редко просишь о помощи, хотя мы всегда готовы тебе помочь. Ты рано вырос, ты рано стал самостоятельным, но тебе это помогло. Ты перестал бояться. Ты стал сильнее и смелее. И я горжусь, что каждый день ты становишься лучше. Я горжусь, что я могу наблюдать за этим. Мне жаль, папа, думаю я, мне жаль, что теперь я — твой главный эксперимент, твоя надежда. Мне жаль, что я, а не Джастин, стал прототипом лучшего сына, на что ты так надеялся. Мне жаль, что ты не видел, как взрослеет Джастин. Мне жаль, что я не похож на него, что я не сразу стал таким сильным и смелым, что я слабый и больной, что я никчемный и мертвый, что я…что я… — Я никогда не подведу тебя, — вдруг произнес он, остановив мой поток мыслей. — Ты можешь полагаться на нас с мамой. Я представляю, что именно эти слова он хотел бы сказать Джастину, прежде чем он исчез из наших жизней. Наверное, он думает об этих словах каждый день. Если бы однажды вместо: «ты снова не оправдал моих ожиданий» он бы сказал: «ты можешь доверять мне», всё бы могло измениться. По крайней мере, мне бы хотелось так думать. Я хорошо понимаю (и каждый присутствующий тоже это понимает), что прямо сейчас отец разговаривает с Джастином, а не со мной, что эти слова предназначались ему, что наш дом окутан его призраком. Призраком ребенка, не оправдавшего надежд. Призраком ребенка, которого отец больше никогда не обнимет. Он пропустил момент, когда эти слова должны были врезаться в Джастина. Вместо них он только кричал и ругался. И теперь я осознал еще одну вещь. Мой отец боится, что я тоже исчезну. — Никогда не сомневайся в том, что мы тебя любим. Я поджал губы. А мама вытерла слезинки, собравшиеся в уголках глаз. И Роуз, кажется, тоже. Она прикрыла глаза рукой, делая вид, что поправляет тушь или что-то ещё, но я-то видел, как трясутся её плечи. Ощущение было такое, словно мы сидим не на праздновании моего дня рождения, а на похоронах несбывшихся мечт моего отца. Вот как. Эмили подперла ладонью подбородок; она уже доела свое пюре. — Можно я кое-что добавлю? — Трой привстал и дождался, пока отец кивнет ему (он все еще стоял там с полным бокалом и смотрел на края скатерти, свисающие со стола). — Джим, — я подумал об ирокезе, который ему выбрил Джастин в нашей ванной в две тысячи девятом году. — Я знаю тебя с тех пор, как ты ещё был совсем маленьким, а я — глупым подростком, таскающимся за твоим братом. Тогда я совсем не думал о будущем, для меня существовало лето, учеба, какие-то глупости, шутки. Я не представлял, что когда-то повзрослею. Но смотря на тебя, общаясь с тобой, уча кататься тебя на велосипеде, я всегда думал: «ему когда-то станет столько же, сколько и мне, и у него будет своя дорога, и он забудет об этом лете и об этих детских забавах». Я всё ждал, когда ты вырастешь, чтобы мы с Джастином могли учить тебя водить машину и давать советы по поводу девчонок, — он бросил взгляд на Джинни, которая тут же схватила меня за руку под столом. — Я думал об этом, но я не знал, что это произойдет так быстро. Тебе семнадцать. И я с уверенностью могу сказать, что это лучший возраст в твоей жизни — неопределенный, странный, тот возраст, когда ты ищешь себя и познаешь мир вокруг. Наслаждайся этим. Вот что. Просто наслаждайся, Джим. Оказывается, у нас не так много времени впереди. И оно очень быстро идет. Трою было семнадцать, когда его лучший друг пропал без вести. В декабре того года мы с ним сидели в нашем гараже, он играл на гитаре, а я писал сочинение по мировой литературе, как вдруг он заплакал. Да так громко и горько, что я очень испугался. Я не знал, что мне делать и как себя с ним вести. Он плакал, а я только сжимал его плечо. Когда он успокоился, то произнес: — Я ненавижу всё это. Вроде это был последний раз, когда мы виделись с Троем. До момента, как я увидел его в окне его спальни вчера. До момента, как он советовал мне наслаждаться жизнью, к которой я бы не подобрал лучше слов, чем его собственные: «я ненавижу всё это». Мы чокнулись бокалами. И Эмили поймала бабочку, до этого сидящую на оранжевых персиках. — Как же глупо… — вздохнула моя сестра и раздавила бабочку между ладоней. Мама ахнула и заплакала по-настоящему.***
Мы с Троем и Роуз стояли у закрытой двери, ведущей в комнату Джастина. Роуз вытянула руку, но никак не могла позволить себе зайти туда, как будто что-то её крепко держало или пугало её. Она коснулась двери и отдернула руки, словно её пальцы обожгло. — Всё в порядке, — произнес Трой и открыл, наконец, дверь, взяв на себя ответственность. Они оба ведут себя немного скованно, не решаются ничего касаться даже кончиками пальцев, стоят на одном месте и озираются. И я их понимаю. Я чувствовал то же самое, заходя сюда в первый раз после его исчезновения: какой-то страх разрушить эту пленку, разделяющую настоящее и прошлое, потерять связь с человеком, который когда-то сам потерялся и больше не смог себя найти. Я представляю, как им сложно привыкнуть к этой тишине: они привыкли находиться в этой комнате часами, громко обсуждая одноклассников и учителей, друг друга и весь мир вокруг. Взгляд Троя падает на подоконник и фотографию, на нем стоящую. Я замечаю, что одними губами он произносит: «черт возьми, господи», и он тоже боится до неё дотронуться. — Это его телефон? — вдруг спрашивает Роуз, и я оборачиваюсь к ней. Она берет телефон в руки и снимает блокировку; теперь она глядит на их совместную фотографию с Джастином и больше ничего не произносит, потому что боится, что расплачется. — Здесь всё такое мертвое, — произносит Трой то, чего мы остерегались. В нашем доме запрещено говорить такие слова, как «мертвый», «смерть», «мертвец». За это, конечно, ничего не будет, кроме обеспокоенного взгляда, каким Роуз сейчас одарила Троя, но мы все равно избегали этого. — Вам не кажется? — он будто хотел вывести нас. — Почему это происходит? — Заткнись, Трой, — говорит эта девчонка, листая их переписку с Джастином в его телефоне. — Не смей больше ничего такого говорить. Трой садится на кровать и проводит по серому покрывалу ладонью, потом ложится, закрывает глаза и кладет на лицо одну руку. Я облокачиваюсь на комод; на нем трясутся флакончики духов, крем после бритья, у которого уже давно вышел срок годности, пластмассовая бутылка из-под воды и ещё куча всяких давно не нужных вещей, которые мама не осмеливается выкинуть. Роуз берет один из флакончиков духов и снимает крышку. — Это его запах, — говорит она мне, будто я не знаю и не помню. — Джим, как ты каждый день проходишь мимо этой комнаты, а? — Я привык, — пожимаю я плечами, хотя, на самом деле, не привык. Но обмануть всегда легче, чем сказать колющую правду. Роуз садится рядом с Троем. На окнах качаются шторы из-за сквозняка, дующего из коридора через приоткрытую дверь. — Забавно, — хмыкает Трой, не открывая глаз. — Раньше мне казалось, что мы всегда будем вместе. Какие-то глупые неосознанные мечты. Мы молчим, мы хотим, чтобы он продолжил, но он не решается. — Прости, Джим, — говорит Роуз, смотря прямо мне в глаза. — Прости, что твой день рождения перешёл в такую тоску. — Я живу так уже четыре года, — я выдавливаю из себя улыбку. — Несмотря на то, что родители не говорят о Джастине, всё здесь и вокруг напоминает о нем. — Тогда расскажи нам о себе, — просит она, а на её щеках — ямочки. — Расскажи о Джинни, пожалуйста! Меня редко спрашивают обо мне, и не потому, что я не интересный, а потому что мне самому не очень хочется кому-то что-то рассказывать. Я вообще молчаливый, я не стараюсь кем-то казаться, да и собой быть как-то не получается. Мне не удалось создать себе никакой образ — я просто здесь, просто существую, плыву по течению и стараюсь не попадать в неприятности, несмотря на то, что попадать в них получается само собой. Я был не то, что изгоем, просто как-то не вписывался иерархию старшей школы. По пирамиде Маслоу для старшеклассников в основании — алкоголь и наркотики, дальше — издевательства над слабыми, а потом что-то совсем незначительное. Мне не нравился алкоголь ещё со времени, как друзья Джастина напоили меня; я был против наркотиков. Я не издевался над слабыми, я и сам не был слабым: я мог дать сдачи, мог ответить словом. Но многие задиры, зная о моей болезни, не спешили меня избивать, они действовали хитро и слажено. Именно поэтому я подумал, что они подложили мне то письмо. Я вообще не люблю о себе рассказывать. Это то же самое, что раздеваться перед малознакомым человеком — почему-то он не сводит с тебя глаз и помогает расстегнуть пуговицы на рубашке. А вот о Джинне я могу разговаривать часами. Разговаривать о ней — это словно описывать твою любимую песню: ты знаешь каждую строчку и каждую ноту, но при этом она нравится тебе настолько, что ты часами готов её слушать, и тебе не надоест. Джинни сама по себе была довольно скромной и тихой, если рядом с ней были люди, которым она не очень доверяет или те, которых она мало знает. Со временем Джинни становится общительней и веселее; она всматривается в людей и пытается найти к ним подход и слова, чтобы если что не обидеть. Она всегда говорит: «я слушаю и делаю выводы». Она живет через три дома, а первый наш поцелуй случился в машине скорой помощи, после того, как четырнадцатилетний я распорол ногу осколком бутылки, а испуганная четырнадцатилетняя Джинни пыталась остановить кровь (что не получилось, и по итогу её футболка вся была красной). Мы вообще через многое прошли вместе — ночевки в больнице (Джинни пряталась в шкафу, пока медсестры были заняты ночным обходом), исчезновение Джастина, смерть матери Джинни, средняя школа, старшая школа, ссоры и расставания, воссоединения, споры, мои странные родители, бесконечный смех и, казалось бы, бесконечная любовь. Но Джинни также всегда говорит: «вечность — тяжелое слово». И в последнее время мне всё больше кажется, что эта вечность подходит к концу. Мы с Джинни хватаемся за неё из-за всех сил, пытаемся остановить, но ничего не выходит. И вот, мы уже почти не разговариваем, только сидим бок о бок, смотрим какой-то грустный фильм, а потом так же молча ложимся спать или я ухожу к себе домой, даже не попрощавшись. Я отчаянно не хочу расставаться с Джинни, потому что она является моим единственным лучшим другом, и, наверное, три года назад мы все-таки совершили ошибку, начав встречаться, потому что лучше бы мы оставались друзьями, чем ужасным никем в будущем. И потерять её — значит потерять пятнадцать лет дружбы, потерять время, которое скрепляет нас вместе. За полгода до исчезновения Джастина маму Джинни сбили на дороге, когда та возвращалась после ночной смены из больницы. И Джинни закрылась в себе. Когда пропал Джастин, всё это время её поддерживающий, она даже перестала разговаривать на какое-то время. Она печатала объявления, размещала некоторые в интернете, другие — на всех витринах магазинов и забегаловок, ходила с Роуз за руку по местным лесам и паркам. Мысль о том, что она может найти моего брата, помогала ей продолжать жить. Но она так его и не нашла. Два этих события потрясли наш тихий город, абсолютно все говорили о моем брате и о матери Джинни, особенно, когда видели нас с ней вдвоем. Именно поэтому мы стали такими беспокойными и тихими, именно всё это произошедшее сделало нас ближе друг к другу. Сейчас она почти не говорит о своей матери, и я не помню, что она когда-либо о ней упоминала, но хоть и отношения у них были довольно натянутые, она скучает по ней. Я точно это знаю. Я знаю это, потому что Джинни с каждым днем все меньше хочет возвращаться домой. И, чаще всего, наш дом становится для неё убежищем. Роуз просит меня рассказать о Джинни, а я вспоминаю запах её духов и её мягкие волосы, которые мне нравится собирать в кулак. Я думаю о том, что она сейчас сидит в гостиной с моими родителями и моей сестрой, которых уже считает своей полноценной семьей, и, возможно, через несколько лет она может стать моей женой. А может стать лишь воспоминанием. И я рассказываю Роуз, что нам остался всего один год старшей школы, потом колледж в столице нашего штата, большой город, большие возможности, никакой тоски по прошлому. Мне просто очень хочется это прошлое поскорее забыть. — У меня-то оценки не очень хорошие, — я качаюсь на стуле. — Я вообще не понимаю, почему меня до сих пор не выгнали из школы. А вот для Джинни оценки важны. Она просто мечтает вырваться из города. — Отсюда все хотят уехать, — бормочет Трой. — Это как воронка, затягивающая всех вовнутрь. — Наш город — воронка? — хмурится Роуз. Краем глаза я замечаю, что их пальцы касаются. — Нет-нет, — отвечает он. — Наш город — это сам ураган.***
Мы ещё поиграли во всякие настольные игры, и папа был мафией целых три раза, а Эмили набрала больше всего очков в шарадах. Нам с Джинни разрешили выпить по бокалу вина, а Трой и отец успели обсудить бизнес-план на следующий год и почти что договорились построить гостиницу. И всё это сопровождалось музыкой 90-х, смехом и дымом от сигарет, которые совсем недавно начала курить моя мама. Мы стояли с Джинни в прихожей, когда Трой и Роуз прощались с моими родителями, и я перебирал пальцами лямку от её платья, а сама она почему-то была раскрасневшейся и очень улыбчивой, когда произнесла: — Что это вообще было? — Мой день рождения, — усмехнулся я. — Нет, я про тост. Твоего отца и Троя, — шептала она. Я смотрел на её губы. — Они много о чем жалеют, — отвечаю я и утыкаюсь носом в её плечо, всё в веснушках. Трой, Роуз и моя мама выходят из гостиной со смехом; она завернула им два куска пирога в салфетки и попросила приходить их почаще, пока они не вернулись туда, где теперь находится их настоящая жизнь. — Джинни, милая, поможешь мне убрать со стола? — мама приобняла её за плечи, и я больше не касался её. — А я провожу вас, — сказал я, выбегая вперед и открывая дверь ребятам. — А то заблудитесь, пока будете идти от нашего крыльца к дороге. — Да уж! — усмехнулась Роуз, щипая меня за бок. — Там так темно и страшно. Мы вышли в прохладу августовской ночи. Они были немного пьяны, поэтому громко смеялись и скакали. А перед моими глазами всё мелькали воспоминания. Вот Джастин и Трой смеются, сидя впереди папиной машины, и кричат мне, будто я не сзади, держусь за спинки их кресел, а где-то очень далеко, на другом берегу той бурной реки: «никто не должен знать о вине!», а по крыше стучит дождь и внутри пахнет краской, потому что они оба получили наказание в школе и красили там целый забор, чтобы отвертеться. Как же быстро пролетело время? Мы доходим до дороги и почтового ящика. — Джимми, не хочешь как-нибудь съездить с нами на пляж? — Трой кладет мне руки на плечи, а потом крепко обнимает. — Я свободен до конца лета, — тяну я улыбку. — Или можем посмотреть какой-нибудь фильм! — выкрикнула Роуз. Желтый свет из окон дома ложился на их лица, а тени обнимали их фигуры. — Или тот мультфильм, — кивнул Трой, заказывая такси для Роуз. — Помните? Про Чарли Брауна. — Ты меня недавно спрашивал об этом, — улыбается она и смотрит мне прямо в глаза. — Джастин его просто обожал! — Чего? — Да, комикс детства, — снова кивнул Трой, и пряди каштановых волос упали ему на глаза. — Надо показать его Эмили. — Чего? — Чего? — одновременно передразнили они. — Джастин обожал? Чарли Брауна? Роуз закатила глаза. — У него даже футболка с ним есть, — она потрепала меня за щеку, как ребенка. — Он постоянно смотрел этот дурацкий мультфильм. — Нет. — Да! — засмеялся Трой, совсем не замечая, что я побледнел. — Такси будет через четыре минуты. — Отлично, потому что уже очень поздно, — Роуз взглянула на руку, на которой у неё не было часов, и засмеялась. — Спасибо за праздник, Джим. Я не могу поверить, что ты уже такой взрослый. Она чмокнула меня в лоб, и они с Троем отошли от дома, оставив меня наедине с этими тенями, бегающими по моему лицу, царапающими мое тело. Я вдохнул побольше воздуха, потому что мне показалось, что у меня начинается асфиксия. Я открыл почтовый ящик, и в нем лежал конверт.От Чарли Брауна Джеймсу Биберу
Jeff Grace - Father and Son Роуз и Трой исчезли в темноте, держась за руки. Я развязал галстук, и тот упал на траву. Если мама решит выйти сюда в темноте, она подумает, что это змея, но я оставил его лежать там, и побрел на задний двор, пиная декоративные камни, сжимая в ладонях конверт. Я постоянно думаю о своем детстве или хотя бы о средней школе. Я вспоминаю о своих шрамах, которые получил в драках, хотя мне было запрещено драться, о бесконечных белых коридорах больниц, из которых в детстве я почти не вылезал, преимущественно благодаря своему брату. И я постоянно думаю о Джастине. Кем бы он стал, если бы не исчез? Я думаю о нем и понимаю, что ему бы не нашлось места в этом мире. Он совсем не понимал этот мир, даже не пытался. Он любил жизнь и всегда говорил мне об этом, но он никогда не принимал жизнь такой, какой она есть. Ему было шестнадцать, когда ему вырвали первый зуб мудрости. Они вернулись с отцом из стоматологии, когда Джастин ещё не отошел от анестезии. Помню, что мы с мамой сидели на крыльце и пили холодный лимонад, когда брат, в буквальном смысле, вывалился из машины. Отец помог ему подняться, но у того почти не работали ноги. Его рот был полон ваты и крови, но ему очень хотелось смеяться. Когда меня оставили с ним в его комнате, он всё ещё громко хохотал, а вся его подушка была в кровавых слюнях. Он спросил пьяным голосом: — Это то, что ты видишь, просыпаясь каждое утро? — Ну, — я почесал затылок. — У меня не идет кровь просто так. — Я однажды чуть не убил тебя. Я тогда опешил. Мне было одиннадцать, и я смотрел на своего брата, лежащего в полуобморочном состоянии, считал его пульс и не давал ему повернуться на ту сторону, где был вырван зуб. Но я застыл. Я продолжал слушать. — Однажды я подкрался к тебе ночью с ножом. Он говорил очень смешно: конец слова прилипал к началу нового, и буквы смешивались. У него немного распух язык. — Я хотел посмотреть, что будет, если порезать тебе что-нибудь. И Джастин начал плакать. Он так громко и истерично плакал, что на этот крик прибежали родители. Когда я пересказал это отцу, он не нашел ничего лучше, чем ответить: «под наркозом и не такое причудится». И я больше не думал об этом. Но, взрослея, вспоминая о Джастине, я всё думал, была ли та история бредом или все-таки его страшным секретом? Я всё думал, что вообще из его жизни было настоящим? Был ли он настоящим? Потому что для меня он был героем, для всех людей вокруг он был невероятно добрым и веселым человеком, для Роуз — заботливым парнем, для Троя — лучшим другом. Но кем он был на самом деле? Ведь он кем-то должен был быть. Я думаю о том, кем был Джастин, оставаясь наедине с собой. Я думаю о том, что произошло в то утро двадцать первого мая. Я думаю о том, что Чарли Браун — единственный человек, знающий о Джастине. Я сажусь на траву во дворе, откуда уже унесли стол, откуда слышатся голоса моей семьи и смех Джинни, откуда сочится яркий свет. Я срываю травинки с земли, я прислоняю ладони к лицу. Знал ли я когда-то своего брата? Знал ли он меня? В один из вечеров, когда он «расстался» с Роуз, он зашел ко мне в комнату и лег рядом на кровать. Я еще не спал, но притворился спящим, ожидая дальнейших действий. Джастин проверил, закрыты ли у меня глаза, накрылся моим одеялом и тихо произнес: — У меня создается ощущение, что все меня держат за дурака. Ощущение, что я нужен здесь лишь как запасной вариант. Ты когда-нибудь чувствовал это? Я не ответил. Я поджал губы. — Мне постоянно кажется, что даже если я исчезну, меня не хватятся, что если я убью себя, меня даже не похоронят — оставят лежать в своей кровати, и черт со мной. Потому что реальность такова — мы никому не нужны. Иногда не нужны даже сами себе. Я услышал, как он всхлипывает. Я и раньше знал, как на него влияет Роуз, но не думал, что его задевают их ссоры настолько сильно. Я вообще видел плачущего Джастина всего три раза: после наркоза, в ночь ссоры с Роуз и после смерти матери Джинни. Ему не нравилось плакать, потому что когда он был маленьким, отец бил его за слёзы (это мне рассказал сам Джастин), потому что он должен был быть сильным и смелым, защитником семьи, а не «нюней». Отец часто его так звал. Нюня. Вот почему Джастин издевался надо мной каждый раз, когда я был на грани того, чтобы разреветься. — Ты же сейчас расплачешься, малявка! — говорил он и ударял меня по плечу. В ту ночь он вытирал слезы моим одеялом. — Как будто я лечу на том Челленджере, и меня уже нельзя спасти. Он снова говорил об этом корабле. И он снова проверил, сплю ли я: я почувствовал его дыхание на своем лице. — Я никуда не денусь с этого космического шаттла. У меня никогда не хватит смелости. Он быстро уснул, а я смотрел за тем, как медленно поднимается его грудь при вздохе и опускается при выдохе. Я не смог сомкнуть глаз. Утром он отвел меня и Джинни к тому обрыву. И на следующий день он исчез. — Почему ты убила ту бабочку, Эмс? — ветер принес ко мне голос Джинни. — Я думала, ты их просто обожаешь. Я не услышал ответ сестры. Мама прикрыла стеклянную дверь, ведущую из сада, где сидел я, на кухню, где сидели они, потому что поднялся ветер и начал сбивать ветки с деревьев. Я даже подумал, что может начаться дождь, и был бы этому несказанно рад. Мама не заметила меня, а может, просто не хотела меня звать внутрь. Она как будто чувствовала, что я напряжен весь день. Маму вообще всегда было очень сложно обмануть. Она была психологом, иногда ей удавалось узнать о моем настроении еще до того, как я успевал что-то произнести. Это было одновременно её лучшим и худшим качеством. Джастин просто бесился, когда она пыталась прочесть его мысли. Наверное поэтому он часто её избегал. Я взглянул через плечо на них, сидящих в прохладной светлой кухне, доедающих банановый пирог (мой любимый). Джинни щелкала пальцами — что-то вспоминала, Эмили тянулась за упаковкой с соком, мама и папа сидели в обнимку. Я улыбнулся. И в груди у меня закололи воспоминания. Я открыл поисковик на телефоне.Чарльз «Чарли» Браун — один из главных персонажей серии комиксов «Арахис», созданный Чарльзом Шульцем и впервые появившийся в комиксе 2 октября 1950 года.
Чарли Браун и Шоу Снуппи — это анимационный сериал с персонажами и сюжетными линиями из комикса Чарльза Шульца «Арахис». Он транслировался в субботу утром в сети CBS с 1983 по 1985 год.
А затем я написал первые слова из двух писем, что получил на днях. Про одиночество, про подавленность, про то, что мне показалось слишком глупым и бессмысленным. И эти несколько строчек, которые могли дать мне хоть какую-то надежду, оказались цитатами из комиксов, которые, как говорят Трой и Роуз, просто обожал Джастин. Цитаты из комиксов. За стеклянной дверью засвистел чайник. — Джимми! Иди к нам! — Эй, Джимми! На моих коленях лежал конверт, подписанный Чарли Брауном. Человеком, почерк которого не совпадал с почерком моего брата. Я разорвал его. И в этот раз на сложенном несколько раз листке было больше, чем пять строчек. Но дыхание остановилось у меня уже на двух:с днем рождения, Джеймс! ловко я тебя обманул, не так ли?