около двадцати миль на север

***

      — Я всё понимаю, — голос Роуз немного беспокойный. — Но ещё миллион продавщиц без передних зубов могут работать в старых магазинах. Ты в курсе о домашнем насилии? Могу привести тебе статистку, сколько мужчин в год выбивают зубы своим жёнам, — она грустно хохочет. — А та машина, что ты видел…кто-то постоянно оставляет их на обочинах. Хочешь я спрошу знак и марку у Итана? Ты убедишься, что это не та самая. В любом случае, Джим…четыре года — это слишком большой срок для того, чтобы ничего не изменилось.       Я молчу. Я думаю о её словах.       — Хороший пример: мы. Ни я, ни Трой уже не являемся теми людьми, которыми были четыре года назад. Мы многое пережили, мы о многом можем рассказать. Мы пропускаем через наши жизни кучу людей, которые, так или иначе, постоянно оставляют нам части себя. Мы сотканы из разговоров и сожалений. Мы живые. Мы постоянно меняемся. Я бы никогда не осмелилась уехать на другой континент, — голос Роуз в моих наушниках смешивается с солнечными лучами, проникающими в салон машины. — Я вообще всего боялась, потому что росла без родителей. Бабушка не была достаточной опекой. А затем я поняла, что у меня просто нет другого выхода.       Я смотрю на отца, стоящего за стеклом магазина. Он выбирает чипсы на огромном стеллаже.       — Сейчас ведь я счастлива, что нахожусь здесь. Да, это другая страна, язык, менталитет. Но людям здесь тоже бывает больно. И грустно. Поэтому я никогда не буду чувствовать себя здесь одиноко хотя бы потому, что знаю: где-то на другом конце города или в соседней квартире тоже сидит такой же одинокий человек, и вдвоём уже не так тяжело. Я жду, когда ко мне переедет Трой, — на той стороне я слышу писк духовки. — Никакой любви, просто невероятная поддержка и комфорт. Я никогда не любила Троя по-настоящему. Да, у меня были отношения, но ничем хорошим они не заканчивались. Мне вообще иногда кажется, что я больше не смогу влюбиться, — она гремит посудой. — Я испекла банановый пирог, как ты любишь.       Папа разглядывает упаковки мыла. Я тянусь к рулю и нажимаю на сигнал, но он не слышит: между нами целая автозаправка, толстые стены и прозрачные стекла. Внутри магазина, возможно, играет Бритни Спирс, а у себя в голове папа повторяет мой заказ.       — Как хорошо, что у тебя будет врач в новом городе, — болтает Роуз. — В последний раз, когда я тебя видела, ты был очень бледный. Ешь больше куриной печени. И пей вино. Хотя стой, — на секунду все в её квартире затихает. — Наоборот, будет очень много крови…в общем, сам разберёшься, Джеймс, — она хохочет. — Кстати, я безума от идеи, что вы с отцом решили ехать на машине, — она облизывает пальцы. — Столько всего можно увидеть! Я недавно разговаривала с Джинни, и даже если ты ничего не хочешь о ней слышать, я все равно скажу: она устроилась в мой волонтерский центр! Здорово? Конечно!       Я ерзаю на сиденье, прижав колени к груди. Папа тащит тележку, полную продуктов, к кассе. На парковке рядом со мной из минивена вылезает большая, галдящая семья. Они спорят о том, кто идёт за вяленым беконом, а кто идёт заправлять машину. Как хорошо, что у нас с отцом этих споров нет. Он показывает продавцу на колонку, у которой мы остановились, а потом машет мне ладонью. Я вылезаю в холодное, но солнечное октябрьское утро и в полуснятых кедах иду за пистолетом, чтобы наполнить бак нашей машины.       — Не переживай насчёт новой школы, — говорит Роуз с набитым ртом. — Просто стань кем-то новым. Точнее, оставайся собой, но тем собой, которым ты всегда мечтал быть.       Бензин льётся по шлангу. Папа смеётся о чем-то с уставшим на вид продавцом. Парковка погружается в тишину: большая семья разбежалась по указанным делам. Я стою здесь один среди кучи машин, рекламных вывесок и холода, нагло просачивающегося через мою белую футболку. Папа показывает мне пальцами значок «окей», и я вытаскиваю пистолет.       — Ты — не твоя болезнь, Джеймс, — голос Роуз меня немного успокаивает. — Ты ещё найдёшь своего человека. И обязательно найдёшь себя.       Папа пожимает руку продавцу, подхватывает пакеты и несётся к автоматически открывающейся двери. Она смешно звенит, когда открывается, и папа делает шаг вперёд, пропадая в солнечных лучах — его лицо засвечено. Я опускаю с макушки на нос солнцезащитные очки. Стою, облокотившись плечом о нашу машину, и улыбаюсь. Мне очень хочется улыбаться.       — Я буду скучать по тебе, Джеймс, — говорит напоследок Роуз. — Ты — часть моей семьи. Знаешь, кто ещё часть этой семьи? Трой. Джинни. Эмили. Твой папа. И твоя мама. Может быть, ещё и Итан, в семье не без урода, — она по-доброму, мило смеётся. — Мы все связаны.       Папа открывает багажник ногой и засовывает туда миллион пакетов с вещами и продуктами, как будто он собрался не в соседний город, а в Австралию. Пешком.       — Никогда не забывай о своём месте. Даже если решишь не возвращаться.       Я дышу морозным осенним воздухом, и он обволакивает стенки моих лёгких, сеет внутри меня семена цветов. Я дышу, и бутоны внутри меня распускаются.       — Я не хочу прощаться с тобой, Джеймс. Давай никогда не прощаться?       Голос Роуз в наушниках исчезает. Я ещё стою пару минут на парковке, а отец меня не собирается гнать в машину. Я смотрю на мир через темную призму. Так он кажется мне намного лучше.       Мы в дороге целые сутки, но мне это нравится — я чувствую себя так, словно еду в великое путешествие совершать что-то великое. Ирвинг сказал, что мне не кажется — я действительно еду на поиски Великого себя. Мама говорит одеваться теплее, а Эмили шлёт мне слюнявые поцелуи и обещает приезжать каждые выходные. Мы не так далеко — всего два города между нами, и я ещё чувствую её тёплые ладошки на своих щеках, и её солёные слёзы, которые она вручает мне, чтобы я о ней никогда не забывал. С Эмили было прощаться сложнее всего. Я держал в руках последнюю коробку своих вещей и ждал, пока сестра выбежит, чтобы со мной попрощаться, но в последние дни сентября она была на меня жутко обижена, считала предателем, однако смотрела на то, как мы засовываем вещи в большой грузовик из окна своей комнаты. Когда я отдал последнюю коробку грузчику, Эмили в окне исчезла. Мне стало нестерпимо больно, и я обнимал маму, глядя на увядающие гортензии, когда Эмили вдруг выскочила из открытой входной двери. Она бежала ко мне в одной пижаме, босиком.       — Никогда не смей обо мне забывать, — она рыдала, уткнувшись носом в мою шею, а я держал её над землёй и хотел унести с собой в новый мир. — Обещай.       — Обещаю, — я гладил её светлые волосы.       Мама тоже плакала. А папа курил её сигареты.       — Идиот, — Эмили меня ущипнула.       Трой и Роуз, пришедшие проводить нас, засмеялись. Я передал сестру папе, и их прощание было не менее драматичным. В это время я пожимал ладонь Трою.       — Извини, что все так вышло, — сказал он мне. — Я не хочу быть твоим врагом.       Он обнял меня и похлопал ладонью между лопаток:       — Тампоны взял?       — Да пошёл ты.       И мы засмеялись. Роуз обняла меня так же крепко, как и Эмили до этого.       — Вы попрощались с Джинни? — прошептала она мне в ухо.       — Да, — сказал я правду. — Мы тяжело попрощались.       — Она переживёт это, — Трой ворвался в наш шёпот. — Так что не переживай.       Я смотрел на серое сентябрьское небо и надеялся, что Джинни тоже сейчас в него смотрит из окон нашей школы. Она была расстроена, ей не хотелось на меня смотреть, но в последний день вместе она сдалась — мы не вылезали из кровати, не ели и не пили, целый день наслаждались друг другом, плакали и разговаривали. Она сказала:       — Я ещё долго не смогу избавиться от чувств к тебе. И тут же я понимаю, что совсем не хочу от них избавляться.       А я начал петь ей ту песню про радугу, и она закрыла мне рот ладонью.       Она не пришла прощаться со мной сейчас не только из-за занятий, точнее, вообще не из-за них, а потому что я ей не позволил. Смотреть в окно, на размывающийся любимый пейзаж домов, моего детства и девчонку, которую я любил всю сознательную жизнь, было бы совсем невыносимо: я бы вылетел из машины на ходу.       — Я ни о чем не переживаю, — ответил я Трою. — Пока вы не уехали, — я покосился на Эмили, снимающую бабочку с маминого цветка и несущую её папе. — Присмотрите за сестрой. Хотя бы приносите ей шоколадки.       — Мы уже договорились с твоей мамой, — улыбается Роуз, убирая свои волосы с лица, которыми играет ветер. — И составили расписание.       — Спасибо, — и я раскидываю руки в стороны, чтобы обнять их обоих.       Я закрыл глаза, чтобы не видеть грустные взгляды людей, которых я люблю, провожающие нашу машину. Я закрыл глаза, чтобы не смотреть на одинаковые дома с ровно подстриженными газонами, чтобы не видеть Ирвинга и Агату, машущих из своего двора, чтобы не заметить крыльцо Джинни и её папу, возвращавшегося с работы. Я не хотел провожать взглядом переулки, в которых мы глубокой ночью с Джинни скрывались от патруля и целовались, не закрывая глаз. Я не хотел оглядываться на свой любимый парк, на высокие стены моей школы, на магазины с изученными полками комиксов и дисков музыки. Я не хотел видеть узкую дорогу, ведущую к обрыву и реке. Я не хотел запоминать свой родной город так, будто вижу его в последний раз. Я действительно был уверен, что ещё вернусь сюда — следующим летом, конечно. И буду я другим человеком, всё ещё собой, но повзрослевшим. Мне интересно, какой будет Джинни, будет ли мама открывать двери в сад в своём новом доме, поступит ли Итан, наконец, в колледж и останется ли Ирвинг, решив, что смерть не сможет победить его. Я загадываю, чтобы жизнь шла своим чередом, чтобы новые жильцы нашего дома продолжали сажать гортензии и полюбили зимние вечера рядом с камином. На заднем сиденье тряслись коробки с дедушкиными кассетами, которые я не доверил грузчикам, а папа включил не The Cure, а Боба Дилана и совершенно фальшиво пел. Я не избавлялся от воспоминаний и не хотел. Я запечатал их в своём сердце, мне так было спокойней. Но смотреть на них я не мог — на каждую знакомую улочку и любимую пекарню Джинни. Я не прощался. «Я ненавижу прощания. Нам в жизни нужно меньше прощаний и больше приветов». Через пару часов папа сделал музыку потише и сказал:       — Можешь открывать глаза.       Я открыл. Мы проехали мимо знака с перечеркнутым названием нашего города. И папа включил The Cure.       На парковку заехала ещё одна машина, и внутри сидел парень. Когда он потянулся к ручке дверцы, то мы пересеклись взглядами. Он остановился на секунду. Его лицо скрывала короткая борода, и он смотрел на меня своими добрыми карими глазами. Он вышел из машины у соседней колонки и кивнул на мою футболку:       — Крутой рисунок.       Я опустил голову. На белом фоне улыбался Чарли Браун.       Высокий парень быстрым шагом поплёлся к магазину, шурша штанинами серых спортивок. Когда автоматические двери закрылись за его спиной со звоночком, папа высунулся из окна:       — Я так понимаю, ты мечтаешь о пневмонии?       Он открыл мне в дверь, и я быстро забрался в тепло.       Когда мы отъезжали, этот парень уже стоял у кассы и приглаживал ладонью свои русые короткие волосы. Я все ждал, что он обратит на меня внимание, но он так и не обернулся.       — Мы скоро будем дома, — говорит папа. — Осталось около двадцати миль.       И я снимаю свои тёмные очки, чтобы увидеть новый мир вокруг меня таким, какой он есть — ярко-солнечный и живой. Мой.